Я твое повторяю имя
по ночам во тьме молчаливой,
когда собираются звезды к лунному водопою
и смутные листья дремлют,
свесившись над тропою.
И кажусь я себе в эту пору
пустотою из звуков и боли,
обезумевшими часами
что о прошлом поют поневоле.
(Федерико Гарсиа Лорка — Если б мог по луне гадать я)
***
Аромат лосьона для бритья, крепких сигарет и утреннего кофе из турки. Говорят, что привычки вырабатываются в среднем за двадцать один день, но, по правде говоря, Джувон до сих пор не может привыкнуть. Дурацкие — но такие теплые — пушистые носки с динозаврами, которые забавно шаркают по полу, старая толстовка и растянутые спортивные штаны. Бойлер он давно починил, несмотря на все возмущения со стороны владельца, но в феврале все еще морозило и щедро сыпало снегом, так что по утрам приходилось кутаться в плед. Прямо так, с головой, как древние римляне в свои тоги. Он и сейчас, нахохлившись, как воробей на морозе, сидит в пледе, как в домике, по-детски болтая в воздухе ногами. Донсик, которого сегодня удалось-таки отговорить от рутинной утренней пробежки («там холодно, Донсик-сси, а если ты себе поясницу застудишь, как в прошлом году? и хватит ворчать, я о тебе беспокоюсь вообще-то!»), еще немного сонный и взъерошенный, с забранным на затылке хвостиком из отросших волос, фильтрует кофе. Джувон рад, что такого Донсика, по-домашнему мягкого, никто, кроме него-одного, не видит; что никому, кроме него-одного, этого видеть не позволяют. Иначе инспектора Хана пришлось бы посадить за убийство, а позволить им потерять еще больше времени, чем они потеряли уже, он совершенно точно не может. Клубки пара от кипятка поднимаются вверх, обволакивая все сказочной полупрозрачной дымкой, и Джувону кажется, что закрой и открой он вновь глаза — все тут же исчезает. Не будет кофе, дурацких носков и плащей из одеял. Не будет Донсика, по утрам непременно целующего его в лоб, пока спросонья капризный Джувон не желает выпускать его из своих всегда цепких объятий. Будет кабинет отца, звук выстрела, пуля во лбу и кровь в чуть вьющихся волосах. Джувон не знает, спит он или нет, а если все же спит, то не желает просыпаться. — Твой кофе, Джувон-а, — говорит Донсик, ставя перед ним кружку, и в этом простом «Джувон-а» — свет весеннего солнца, теплота вязаного шарфа поверх полицейской формы в холодную ночь дежурства и сладость зефира в какао. Джувон не знал, что его имя может быть произнесено так, что от количества чувств, вложенных в голос, начнет щипать глаза от подступающих слез. — Просыпайся давай, спящая красавица, нам еще снег во дворе убирать. Хан Джувон принимает кружку и благодарно мычит. Греет руки о теплые керамические бока и смотрит: смотрит на Донсика, смотрит на его глаза, в свете солнца отливающие мягкой карамелью, вязкой и тающей на языке, и не понимает, сон это или явь. Если я протяну руку, думает Джувон, он исчезнет? Если я прикоснусь к нему, он не растает сумеречной дымкой? Думает, но говорит немного другое: — Если я сплю, а сейчас проснусь, ты ведь никуда не исчезнешь, правда? Этот вопрос любому может показаться глупым, но только не Ли Донсику. Потому что Ли Донсик это не любой другой, а Ли Донсик, его Ли Донсик, как бы это ни звучало. Его Донсик, который по возвращении Джувона с работы домой греет его щеки в своих теплых ладонях и поит имбирным чаем; его Донсик, который всегда на ночь ставит на прикроватную тумбочку стакан воды, прекрасно зная, что иногда Джувон просыпается посреди ночи от сухости во рту; его Донсик, который тихо напевает «По дороге в Пусан», пока он сам, часто дышащий и дрожащий в его руках, пытается отойти от ночного кошмара из прошлого; его Донсик, который научил его принимать любовь и заботу и который очень старался также научиться принимать любовь и заботу Джувона в ответ. Его Донсик хитро хмыкает — так, как умеет только он, тянет плед на голове Джувона на себя, пряча их обоих в этом мягком коконе от солнечных лучей, и, улыбнувшись ему в губы, целует. Мягко, осторожно, возвращая Джувона сюда, в их дом, на эту кухню, к самому себе, к ним обоим. И Джувон не сразу, но оттаивает и приходит в себя; Джувон понимает наконец: нет, не сон. Реагирует, отвечает, мигом жадно обнимая за талию и перетаскивая к себе на колени; подбирает полы пледа и тщательно укутывает в него их обоих, завязывая концы в узел, и тяжело дышит Донсику в шею. — Божечки, — шутливо сетует Донсик, ероша его волосы, — ты все еще не проснулся что ли, Джувон-а? Джувон в ответ опять что-то протестующе мычит и в отместку ведет своим холодным носом по чужой горячей коже, на что Донсик забавно дергается и щипает его за щеку. — Куда же я от тебя денусь, глупый, — продолжает он, смеясь, и берет его руку в свою, так, чтобы обоим стали видны два серебряных ободка на безымянных пальцах. — Ты же так хотел меня поймать, инспектор Хан. И поймал, вон какие наручники надел, они нас теперь на всю оставшуюся жизнь друг к другу приковали… Так что скажи мне: куда я теперь от тебя денусь, м? И Джувон смотрит. Держит его руку в своей, гладит большим пальцем серебряное колечко и понимает: да, поймал, и нет, не денется. Не потому, что не может, а потому, что не хочет. Потому что любит и не уйдет. Будет сколько угодно повторять, успокаивать после кошмаров, целовать, кутать в шарф и заваривать кофе по утрам. Потому что прошлое, каким бы оно ни было и сколько боли бы ни причиняло, навсегда останется в прошлом. Оно может возвращаться, мучать и бередить недавно зажившие раны, но пока есть человек, в настоящем крепко держащий тебя за руку, любое прошлое покажется неприятным сном, который вскоре забудется и оставит после себя лишь легкий флер, готовый развеяться от одного дуновения ветра. И Джувон улыбается и сжимает руку Донсика сильнее, чувствуя, как не менее крепко сжимают его руку в ответ.