Противоречие

       Митя много людей видел, самых разных, и ли́ца он чаще всего не запоминал. Так, в общих чертах; он ведь не художник какой, чтобы все замечать и затем возбуждать свою память воспоминаниями. У кого-то лицо ухоженное, у кого-то — в струпьях от болезни. У кого-то уставшее и с мешками под глазами, с которыми не справилась пудра, у кого-то — смертельно тоскливое. У кого-то лицо красивое, правильное, в такое бы заглядывать, таким бы наслаждаться — вон, альвы ведь все таковы. У кого-то, увы, не лицо, а отталкивающее нечто. Ну, пока не привыкнешь. Тогда и прекращаешь обращать внимание.        Для Мити в общем-то неважно, кого оценивать, ведь для себя же это делает. Он считает красивыми женщин и девушек — ну это все само собой разумеющееся. Оценивает — почти по-сопернически — красоту мужчин и юношей (взять хотя бы того же князя Волконского… или младшего Лаппо-Данилевского… Тут уж зависть берет!). Альвы вовсе не идут ни с женщинами, ни с мужчинами ни в какое сравнение…        Красивыми могут быть люди разных сословий, и Митя находит этот факт… Возмутительным. До сих пор он помнит, как, сидя в участке вместе с отцом, узрел мужчину, красивого до того, что Митя на него не просто смотрел — пялился. Каштановые, отросшие волосы были сцеплены в узел, а их кудрявая хаотичность выглядела так же игриво, как и вся фигура: усмешка на розовых губах, кошачий томный взгляд, густые, выразительные брови, которые немалую роль играли на допросе, выражая настроение мужчины. Жаль, что это был простой цирюльник. Митя и не помнит, что то было за обвинение. Помнит, как отец щелкнул его по уху, буркнув, чтобы тот ерундой не маялся.        Митя оценивал всех кругом. Те, кто не вышел лицом, выигрывали за счет харизмы, и красота тут была не так уж и важна.        Ингвара Митя тоже пытался оценить.        Не выходило.        Отсутствие харизмы абсолютное; типичное, заурядное лицо — глазу не за что зацепиться. Но и не тянет морщить нос — простое лицо. И посмотреть можно, и ударить, потому что не жалко какую-то пустышку. Нос, глаза, брови, губы — все на месте. Ничего лишнего, ничего не выглядит каким-то большим или маленьким. Баланс. Заурядный баланс. Незапоминающаяся внешность.        Но в какой-то момент — наверно, после полнолуния… — Митя запылал желанием лицо Ингвара запомнить. Не в общих чертах, не грубыми фразами рода «острый нос, серые глаза».        Запоминал он довольно грубо. Пялился на Ингвара за завтраком, обедом и ужином. Пытался делать это украдкой, запоминая движения чужих губ, челюсти и рук. За ужином Ингвар поймал его взгляд и дернул бровью. Мите пришлось притвориться, что взглянул на него только что, и вопросительно поднял брови. Оба юноши отвернулись друг от друга, чем привлекли излишне бурное внимание Ниночки.        Митя уставился в свою тарелку и понял, что запомнил только серые глаза. Бесцветные, губкою впитывающие в себя окружающие цвета.        Он не запомнил ни форму губ, глаз или носа, ни брови, ни уши с линией челюсти.        Было похоже на то, что Митя вовсе ослеп, прекратил запомнить, но… Свенельд же имел индивидуальность. Темные брови с острыми кончиками, стального цвета глаза в обрамлении светлых ресниц, тонкие губы и острый нос с небольшой горбинкой. Худое лицо с синеватой тенью сбритой щетины. Все такое… Плавно резкое, размеренное и выверенное. Приятное глазу.        Ингвар был похож на брата, это точно виднелось. Но он имел эту юношескую мягкость и чистоту, которая обычно сама собой сползает к восемнадцати годам вместе с румянцем и пухлостью в губах.        А вот красив ли Ингвар?        Митя не знал. Но и отнюдь не красавцем Ингвара назвать нельзя — что-то в нем есть. Что-то, чего Митя не видит.        Хоть об стенку бейся.        Митя пытался заглядывать ему в лицо как-то с других углов и при разном освещении. Понял только, что ночью серые глаза впитывают в себя звезды зеркалами. Да и все, в общем-то.       Личная неприязнь явно была не при чем. Ненавистный Алексей абсолютно точно был красивым; его лицо словно состояло из острых взмахов вороньих крыльев, а волосы, лежащие волосок к волоску…        А Ингвар не поддавался. Будто был окутан таинственным флером, за которым — вся истина.        Митя в какой-то момент понял, что его желание, хрупкое и вывернутое, напоминает манию. Мания — ужасное чувство, от такого избавляться надо, лечить… Как бы она ни во что плохое не вылилась.        Ничего лучше алкоголя Митя не придумал. Ну хоть виски раздобыл, а не паленую, дешевую водку или гадкое, горькое, кисловатое пиво, от которого тошнит… Мыслям стало туго, телу — приятно и тепло. Оставить на ночь окно приоткрытым, чтобы не было даже намека на перегар…        «Не свое окно», — смутно подумалось Мите.        И он постучал к Ингвару, тут же нырнув внутрь и прикрыв за собою дверь. Немец сидел за столом, корпя над какими-то чертежами. Слегка пьяному Мите они показались смутно похожими на брошенные как попало гвозди: то же переплетение ровных линий.        — Дмитрий!.. — Ой, разозлился. Митя улыбнулся ему, но почему-то улыбка вышла… пьяной. Алкоголь обрадовался возможному собеседнику. — Дмитрий, сейчас же покиньте мою комнату!        — Судьба служанок вам не грозит, — весело съязвил Митя.        Ингвар задохнулся возмущением.        Прямо-таки захлебнулся, раскрасневшись. Щеки у него были вовсе не пухлые, а краснели довольно… Симпатично. Не пятнами, а едино, сразу все, словно кистью кто любезно нарумянил.        — Вы пьяны!..        — Господи, правда?! — округлил глаза Митя. — А я хожу-гадаю, что со мной! Вот, к вам зашел! Спасибо, что прояснили ситуацию.        — Дмитрий… — Ингвар уже встал. Может, Митя бы и насторожился, но вид того, как немец пытался спрятаться за стулом, сжав пальцами спинку, выудил из его груди смех.        — Успокойтесь, я… немцами… не интересуюсь, — невпопад пробурчал Митя и опустился на сундук.        Не опустился, а болезненно шмякнулся, но виду не подал. И уставился на Ингвара, как хищник на жертву.        Жертва явно паниковала.        — Ингвар, — почти промурчал Митя. — Ингвар, я давно о вас думаю… — Глаза Ингвара распахнулись. Митя нахмурился. Он тут откровенничать собирается, а этот еще и возмущается!.. — И не могу понять кое-чего… — Он сжал щеки в ладонях и проскулил: — Вот смотрю на вас и…        Митя вздохнул. Мыслей почему-то не было. Ух, тяжело… Тяжко!..        Он еще раз вздохнул и внимательно оглядел Ингвара с головы до ног: понял ли? Судя по тому же удивленно-смущенному виду — вообще ни капли.        — Дмитрий, покиньте мою комнату, пока я не…        — Я пальцем тебя… вас не трогаю! — возмутился Митя. Так и толкуй людям о своих проблемах!        — Вы пьяны!        — Я выпил не так много, чтобы совсем ничего не соображать! Я в своем уме.        — И зачем зашли без стука? С вашим пароконем мне возиться еще по меньшей мере два вечера. Ничто иное нас более не связывает.        — Пароконь… — Митя нащупал мысль, прикрыл глаза и аж восхитился, мысленно пропев оду алкоголю: воспоминания тут же встали перед глазами, да так сочно и ярко!.. Сразу перед прикрытыми глазами замаячили картины того, как Ингвар, сдвинув брови, возится с какой-то деталью, как его худые пальцы — Митя даже простил погрызенные ногти — что-то поправляли, защелкивали, затягивали, ввинчивали, сами или с использованием инструментов… — А лица вашего я не увидел, — тоскливо поделился Митя, звуча совсем отрывисто. Воспоминания померкли, сраженные тоской. — И вот я не понимаю, какой вы, ваш портрет…        — Зато я, кажется, понял вас! — с улыбкой, но какой-то странноватой, отозвался Ингвар. Митя не услышал подвоха и обрадовался:        — Ну же!        — Спятивший! — рявкнул Ингвар. Больше походило не на грозную претензию, а на воинственный «мвряк» котенка. Следом прогудел отчаянный стон: — Пойдите уже наконец прочь!        — Ну вам жалко, что ли?        — Вы пришли пьяным для того, чтобы выложить мне всю свою подноготную? Чтобы… Чтобы — что? Я уже не высказываю претензии по поводу того, что вы… так нагло, так гадко… упились!        Митя тяжело вздохнул и поднялся, заметив, как Ингвар сжал спинку стула крепче.        Они какое-то время — Митя даже не понял, час прошел или пара секунд — смотрели друг на друга. Митя видел простого юношу. Самого простого, мать его покойную — да простит Митю Бог — парня. Не худой, но и не толстый, не высокий, но и не низкий. Светлые волосы, сожженные ресницы, небольшая смуглость от загара.        Пару шагов Митя преодолел без проблем, а когда оставалось сделать еще один, совсем ничтожный, Ингвар нервно шаркнул по полу стулом, прикрываясь им, и подался к подоконнику. Огоньки на свечках дрогнули, предчувствуя что-то масштабное, хотя тут было всего лишь две души, не понимающие друг друга от слова совсем.        — Ингвар, позвольте коснуться вашего лица…        — Зачем?..        «Ну хоть не заорал!» — обрадовался Митя. И не отпихнул, не ударил. Митя сейчас явно не настроен на резкие и ловкие движения, и драка выйдет для него достаточно унизительной.        — Хочу осмотреть ваше лицо.        — Пальцами?        — Да, пальцами.        Потому что, кажется, тут нужно все делать на ощупь. Раз Митя так слеп.        — Спятивший…        Ингвар непонятно втянул воздух ноздрями и обреченно кивнул.        — Клянитесь, что сразу после покинете мою спальню.        — Клянусь!..        Митя едва не запнулся о стул, отодвинул его и, чувствуя неведомый до этого момента трепет, накрыл ладонями его щеки… Заглянул в его глаза…        И замер. Даже огоньки свечей прекратили скромно танцевать.        Митя сдернул ненавистную ему завесу, и сейчас боялся даже вдохнуть, чтоб не дай Боже флер не вернулся, вновь укутав Ингвара, как вдова кутается в черные одежды. В груди было так хрупко, тяжело… А выпитое виски толкало на подвиги, доселе невиданные даже мыслям Мити.        Вид подкрепился чувствами Мити, коих по отношению к Ингвару было много, и… Митя не мог нормально думать. Слишком много мыслей. Слишком сильно открылся ему Ингвар.        Слишком долго до этого Митя оценивал сухо, без чувств, и винил в своем ступоре одного только Ингвара, который сам невзлюбил его с самой их первой встречи. Общались бы нормально — и Митя б не сходил с ума, не творил таких… Непотребств.        Не стоял бы сейчас каменным изваянием, рассматривая ненавистное ему лицо, теперь понятное целиком и полностью и не размытое даже алкоголем — подобные лица отпечатываются где-то внутри черепной коробки. Навеки.        Митя запомнил своего недоврага-недодруга на-и-зусть. Как какой-то стих, как поэму.        — Дмитрий… — предостерегающе. Чужая ладонь легла на грудь. — Вы закончили?..        Брови чутко нахмурились. Живые глаза мельтешили по лицу Мити.        Митя убрал ладони. Кажется, он протрезвел.        — Думаю, да. — Он отошел на шаг. — Я не… я не спятивший…        — Поговорим об этом как-нибудь потом, — произнес Ингвар таким тоном, что сразу было ясно — прогоняет. Краснеет. Митя понимал его — странно, очень странно, когда тебя щупает за щеки ненавистный ровесник. На всякий случай Ингвар аккуратно напомнил: — Вы поклялись.        — Я помню. До завтра.        — Да.        Тяжесть, скопившаяся в груди, рухнула в живот. Стыдно и неприятно.        Митя много людей видел, самых разных. Но Ингвар сумел его поразить. До болезненной и противоречивой истомы.        Он вышел, вздохнул, чувствуя свободу и какое-то чувство полнейшего осознания чего-то глубокого.        И чуть не вскрикнул.        — Ниночка!..        — Я маме все расскажу! Нет, дядюшке!        — Ниночка!.. — Но девочка уже унеслась, и Митя в панике прошипел: — А ты почему в такое время по коридорам шастаешь? И подслушивать не хорошо, а очень, очень гадко!        Ниночка застыла, нахмурилась, обидившись.        — Какой ты противный все-таки. И девочек трогаешь, и… и мальчиков.        — Иди спать, юная защитница мальчиков. Давай. Иди.        Ниночка обиженно затопала прочь.        Митя зашел к себе и нервно закашлялся.