Serenity

      Во тьме город потонувший — Намадзу, название свое, с монстром глубинным одноименное, оправдывает. На полуострове Динай, морем омываемым — Касимо, он расположен, столицей его наречен подмявшим под себя эти земли главой одной из крупнейших в мире существующих мафиозных группировок — Алоресом, чье настоящее имя никто вслух не произносит. Правитель хладнокровный, поднявшийся с самых низов, собрав вокруг себя верных людей, с которыми, сидя в юности у бочки с разведенным в ней костром, кусок хлеба последний делил, мечтая перекроить устройство государства сложившееся, где власть имущие правами человеческими пренебрегали, превратив земли родные в гетто и где трупы едва ли не день каждый находили в мусорных баках, а то и просто на улице с пулей во лбу или чем похуже, а омеги для домов публичных отлавливались, и в последствии, в них замученные или с такой судьбой не смирившиеся, погибали. При Алоресе ситуация несколько поменялась, но из-за постоянных разборок с другими кланами не кардинально. Омег продолжали отлавливать, пускай и не так, как раньше, открыто. На окраинах Намадзу все еще можно было услышать перестрелки, жизни часто уносящие виновных, не виновных, случайно задетых. Именно в таком районе не посчастливилось родиться Ли Енбоку, светловолосому мальчику с пронзительными цвета морской глади глазами, этой самой глади не видевшему никогда, но безумно ее увидеть желавшему. Омега на свет появился в захудалом, скрывающемся под личиной обычного бара борделе от шлюхи, поздно заметившей из-за регулярного употребления наркотиков беременность. Хозяину не с руки были рисковать своей лучшей подстилкой, поэтому он не стал отправлять Кенро на аборт, а наоборот, извлек из его положения выгоду, сделав его экзотическим дополнением к имеющимся услугам, зная, что некоторым из завсегдатаев заведения подобное придется по вкусу. Не сказать, что Енбок рос спокойно — он уже к шести годам осознал, где и кем рожден оказался и что его ожидает в дальнейшем, но, тем не менее, до шестнадцати лет из-за позднего омежьего развития его никто не трогал, хотя и не раз пытались, предлагая за ночь с ним не маленькие суммы. Красивый, хрупкий, с ангельской внешностью мальчишка нравился многим, но и здесь ушлый хозяин решил из этого вынести выгоду, планируя в первую течку выставить его на аукцион, но а пока использовал ребенка в качестве уборщика, потом официанта, подогревая к нему у альф интерес. Планам мужчины не суждено сталось сбыться. Однажды, услышав от знакомых о потрясающей красоты юноше, в бордель заглянул Пак Чин Ён и благодаря своему влиянию смог лично с Енбоком поговорить. — Ты ведь, исходя из того, что я успел, наблюдая за тобой, увидеть, не глупый, Енбок. Иллюзий о том, что тебя в будущем ждет, не питаешь, а ждет тебя, уверяю, много худшее, чем ты можешь предположить. — К чему этот разговор, господин Пак? Мне так или иначе предстоит быть выставленным на аукцион, и на его исход я повлиять никак не могу, — хмурится омега, незаинтересованным взглядом блуждая по лицу напротив сидящего за столом. Мужчина, он сразу осознает, не из круга обычных посетителей борделя, мужчина перед ним — богат: ухоженный вид, манера держаться, темно-серый костюм, ладно облегающий фигуру, ролексы на запястье, ясные, незамутненные ничем карие глаза, сейчас его внимательно изучающие, как будто внутрь заглядывающие, что Енбоку совершенно не нравится. — Зато я могу, — хмыкает Чин Ён. — И? — делает парень вид, что не понимает. — Я слышал, ты несколько раз отсюда пытался сбежать, что неудивительно и черным по белому твое нежелание здесь находиться изобличает. — А кто этого желает? Омеги для вас всего лишь живой товар, подстилки, мусор, мне продолжать? — раздраженно выплевывает Ли. — С первым соглашусь, но только ты, Енбок, не просто товар, а высококачественный, достойный моего заведения, в котором омеги ни в чем не нуждаются. Их ценят, за ними ухаживают, но главное... — красноречиво смотрят на уродливые на чужих руках синяки, — ... не бьют.       Юноша поспешно до этого сцепленные на столешнице ладони под столом прячет, будто бы его поймали на чем-то зазорном, когда как явно не его в том вина, что он подвергается регулярным наказаниям. Да, строптивый, язвительный, за лучшую жизнь цепляющийся отчаянно, но а кто в его положении нет? Вероятно, папа, с очередным клиентом наверху трахающийся самозабвенно не за еду, а за дозу, о сыне не думающий никогда, не сказавший ему ни единого доброго слова, в отличие от старенького повара беты, с рождения мальчика воспитывающего. — И тем не менее, в какую бы красивую обертку вы не завернули свое заведение, оно остается таким же борделем, — находится спустя секунд несколько омега с ответом. — Язва, но, знаешь, твой норов мне импонирует. Даже более чем, — усмехается альфа, незаметно втягивая в пазухи носа аромат парня, до селе ему еще не встречавшийся, но несомненно изысканный, вершиной его коллекции могущий стать и с ума свести самых требовательных гостей. Арктические анемоны. — И вот как мы поступим. Я даю день тебе на обдумывание моего предложения, которое я сейчас озвучу. Мое заведение необычно, в нем не просто снимают омег, ими там наслаждаются. И когда я говорю наслаждаются, то это не обязательно в себя включает постель. Многие ко мне заглядывают, чтобы приятно провести время в обществе красивого юноши, парня, мужчины. Поговорить с ними, излить душу, взамен подарить ласку или что-то более весомое, посмотреть на танцы, послушать их музицирование. Предугадывая твои вопросы, естественно ты будешь обязан пройти обучение, где тебя научат себя подавать, играть на музыкальных инструментах, танцевать, правильно говорить, в общем, привьют тебе все необходимые манеры, но что важнее всего — покажут, как не только подарить удовольствие клиенту, но и себе самому. — Складно раскладываете, господин Пак, но явно не последнее вами произнесенное. Самому получать удовольствие? Больше похоже на какое-то издевательство, — фыркает Енбок, неприязненно морщась и сдувая упавшую на голубые глаза прядку, что нисколько не портит его точенных черт. Чуть вздернутый нос с россыпью на нем и на по-детски припухлых щеках из-за нехватки солнца блеклых веснушек, шелковистые, припорошенные золотой пылью волосы, капризный изгиб пухлых губ, молочная кожа, ямочка очаровательная на подбородке и те же пронзительные, в разлете аккуратных, но не тонких бровей и темных ресниц, морские глубины. Неограненный алмаз, под покровительством Чин Ёна обещающий стать одним из самых совершенных в мире бриллиантов. — Отнюдь, но, как говорится, не попробуешь — не узнаешь. Однако, своим утверждением ты кое о чем мне напомнил и, думается, тебя это заинтересует. У нас в главном зале есть комната с полностью прозрачными стенами, предназначенная для особенного омеги, и в ней он для всех без исключений остается неприкосновенным даже в течку. Просто живет там, к гостям не выходит, не делает абсолютно ничего, чего сам не пожелает. — В чем подвох? — вновь нахмуривается Енбок. — В том, что долго никто эту комнату, находясь под постоянным прицелом глаз и в полном одиночестве, не выдерживает. Добровольно после нее на все, что бы ему ни предложили, соглашается, лишь бы ощутить человеческое тепло, ласку, выйти на улицу. Кстати, в течку такому омеге не дают никаких подавителей и ему приходится справляться самому. Завораживающее зрелище. — И какая в этом для вас выгода? — продолжает не понимать парень, комкая в кулачках форменный фартук. — О, малыш, очень большая, — откровенно веселится альфа, глядя на чужое замешательство и чувствуя, что мальчишка постепенно начинает склоняться к положительному ответу, — Это, считай, моя золотая жила, ведь на то, когда омега наконец сдастся, делаются крупные ставки, но а потом за его девственность отстегиваются еще более крупные суммы, да и в дальнейшем он становится очень востребованным. Экзотикой, местной знаменитостью, если хочешь. — Мерзко, — кривится Ли. — Это бизнес, — пожимают непринужденно плечами. — А что вы тогда делаете с теми, кто ну... уже не пригоден, постарел там, не знаю? — Отпускаем в свободное плавание, — просто отвечает мужчина. — Но ты не думай, не с пустыми руками. На имя каждого из омег открыт счет в банке, куда кладется их заработок за все ими отработанные года, а иначе мою лавочку давно бы прикрыли. А так все официально, не нарушая установленных в Намадзу Алоресом законов.       Енбок плотно задумывается. Предложение господина Пака не то чтобы ему нравится, но оно всяко лучше того, что ему грозит, оставаясь здесь, в будущем. По сути, у него и выбора-то нет никакого, а так, хоть и в преклонном возрасте, он может получить свободу, а если выдержит жизнь в той странной комнате, и вовсе не познает какого это, быть подстилкой. Да, на него будут как на диковинную зверушку смотреть, но сам он не о них будет думать, а о море, о котором только в книжках, принесенных ему добросердечным поваром, читал и мечтал по его берегу побродить, окунуться в волн ласковых объятия. Только этой мечтой и живет, больше рожденному вне воли цепляться не за что. — Что мне надо сделать, чтобы попасть в ту комнату? — спрашивает юноша в итоге, все для себя решив. — Ничего нового не скажу — пройти обучение, — довольно улыбается Чин Ён. — Я согласен.       Так Ли Енбок оказался в «Амаранте», а в последствии и там, куда, смиренно впитывая в него вкладываемое, стремился — в клетке с прозрачными стенами. И как бы его ни отговаривали наставники, другие омеги, решения своего он не поменял. Два года, начиная с шестнадцати лет, юноша познавал все подобающие элитному эскорту азы, всем сердцем ненавидя уроки «сладострастия», где его кожи касался учитель, но дальше положенного, благо, не заходил, на себе часто взамен показывая, но особенно Енбок не любил, когда его отводили понаблюдать со стороны за переплетенными на постели телами, а если он закрывал глаза, то на целый день оставался без еды, что регулярно повторялось, за что Лин Ра — главный наставник, насмешливо называл его трепетливым кустиком, а вот Чин Ёну, сразу же в нем разглядевшему идеального кандидата для своей золотой комнаты, расклад подобный устраивал. Ажиотаж вокруг строптивого мальчишки гарантирован. Устраивало все в целом и Енбока. Его не обижали, одевали, вкусно кормили, приносили разные книги, даже в подле заведения сад выпускали, разве что друзей, будучи диким и нелюдимым, у него завести не получилось, но он к этому и не стремился, предпочитая горести и печали делить с выдуманными персонажами из читаемых им в свободное время историй. — Ты готов, Феликс, — в день решающий подошел к нему Чин Ён.       Уточнять к чему, Енбок не стал, наперед ответ зная. Спросил, не забыв почтительно поклониться, о другом: — Почему Феликс? — оправляя залегшие на шелковом кимоно складки. — У нас принято давать вступающим в новой этап жизни новые имена. Отныне тебя зовут так. У этого имени много значений, но одно из них тебе подходит особенно — непотопляемый. Носи его с гордостью. — Да, господин, — очередной поклон, памятуя о вбитых намертво в голову проклятых манерах, но внутренне им противясь.       Непотопляемый Феликс Ли до сих пор. Три года как уже смотрит на мир сквозь прутья выбранной собой клетки. Чин Ён не поскупился в средствах для нее, обшитой парчой дорогой мебелью обставил и инструментами старинными музыкальными, пол покрыл мягкими ковром и подушками, оставив по центру свободную зону для танцев. Единственное, что попросил омега — стеллаж с книгами и картину морского пейзажа, и ему не отказали. Первое время он взглядов чужих стеснялся, но упорно держался, чтобы не спрятаться от них под одеялом. Подобное вряд ли бы его хозяин одобрил, вряд ли бы за этими стенами оставил, а Феликс этого боялся больше всего, ведь здесь, знал, он в безопасности. Самое сложное для него было проводить на глазах у всех течки, в их агонии биться и, силясь с себя не сорвать одежду, в кровь закусывать пухлые губы. Молодой организм как в воздухе в альфе нуждаясь, едва ли хотел мучиться беспрестанно и наказывал своего нерадивого обладателя троекратной болью, но и с ней омега смирился, печалясь лишь об одном — невозможности более в любимый сад выходить, где всегда находил умиротворение. У него даже ванная тут же была, пресекая любой намек на уединение, благо, что хотя бы уборная размещена за дверьми. Аквариумная рыбка, выращенная для гостей любования, но спасаемая от них стеклянными стенами.       Спустя несколько месяцев Феликс научился от вся и всего абстрагироваться. Под настроение, услышав любимые мелодии, наигрываемые талантливыми юношами, танцевал, сам не отказываясь умелыми пальцами пробежаться по клавишам черного рояля или сямисэну. Даром уроки музыки не прошли. В разговоры же неизменно богатых посетителей Ли старался не вслушиваться, но нет-нет да улавливал комплименты или же пошлые шутки в свою сторону. Кто-то специально к заградительному стеклу подходил, подолгу зверька диковинного разглядывая, с ним беседуя, но в ответ лишь лед арктический голубых глаз получал, а кто-то, выучив цикл его течек, намеренно только в эти дни приходил, чтобы зрелищем насладиться. Ставки, между тем, на радость господина Пака, росли, а омега и не думал сдаваться, демонстративно фыркая на очередное предложение от желающих его себе мужчин. Рекордсмен абсолютный по проведенному в злосчастной комнате времени. Феликсу на эти лавры все равно как-то было, понимая, что три года ничто в сравнении с его ожидающими, как минимум, двадцатью. Выдержит ли? Не сломается? Он надеялся, что да, но стоит ли оно того? Кем он отсюда выйдет? Вероятно, оболочкой пустой, потому что уже сейчас внутри себя чувствует все больше разрастающуюся бездну, всепоглощающее отчаяние. Одиночество убивает, жизнь не жизнь, а существование сводит с ума, на струны сямисэна смотреть заставляет, как на оружие могущие это все прекратить, однако Феликс упрямо отводит взгляд, вопреки всему, жить желая, а как просто бы было в случае обратном.       Тем временем «Амарант» обыденно под вечер клиентами наполняется, никогда не пустует, а особенно в пятницу, отобразившуюся на календаре. И на это Феликсу все равно тоже, он бы вообще не вставал с кровати, если бы не присланные Лин Ра, чтобы его накрасить и одеть, омеги. — Я тебе не устаю поражаться, — щебечет над его ухом Ким Сынмин, нанося ему на губы нежно-розовый тинт, — Неужели твое нежелание под альфу ложиться стоит того, чтобы безвылазно здесь сидеть? — Да он просто себе цену набивает, — фыркает Ян Чонин, укладывая чужие волосы. — Глядишь, так его после какой-нибудь толстосум не просто на одну ночь выкупит, а из заведения в принципе. Только вот, Ликси, не переусердствуй. Молодость, знаешь ли, не вечна. Это ты сейчас куколка куколкой, а к тридцати годам без близости с альфой превратишься в изюм. — И что? Раньше, значит, меня как больше непригодный товар спишут, а на воле мне и вовсе никакая красота не нужна. Так даже спокойнее будет, никто на меня не позарится, — хмыкает Феликс, порядком уставший от из раза в раз повторяющихся разговоров. Неужели они не понимают, что дороже свободы нет ничего? Неужели не хотят заиметь собственный домик на берегу моря? Ни к чему не стремятся? Не ценят себя? — Глупый ты. Впрочем, это твое дело. Господин Пак тобой доволен и ладно, — произносит Чонин, откладывая гребень на трюмо. — Да он разве что не молится на него, — посмеивается Сынмин и, что-то вспомнив, переводит тему. — Кстати, сегодня ожидается высокопоставленный гость. Сам Алорес, представляешь, Ликси? Интересно какой он в жизни? Я его только по телевизору видел. Красивый, зараза... — мечтательно тянет. — Ты в курсе, что он по щелчку пальцев может оборвать твою жизнь, если ему что-то не понравится? — закатывает лисьи глаза Ян. — А учитывая твою криворукость, я бы советовал тебе вообще держаться от него подальше, его не просто так называют морским чудовищем. Не дай боги что-то уронишь... — Да ну тебя, — отмахивается Ким, расставляя использованную косметику обратно на полочки, пока друг критическим взглядом окидывает внешний вид Феликса. Лин Ра приказал к сегодняшнему вечеру особенно над ним расстараться, что неудивительно, зная кого «Амарант» в своих стенах принимать будет. — Думаю, мы справились на отлично, — подводят итог, чуть приспуская с плеч вверенному им омеги сиреневое, украшенное аметистовыми анемонами кимоно.       Ли на это хмурится, с трудом подавляя желание вернуть ткань на место. Вместо этого в зеркало смотрит, видя в нем совершенную фарфоровую куклу, на лице которой едва ли какие-либо эмоции прочитать можно. Черты словно застыли, неспособные двигаться, и не в косметике тут дело, а в самом нем, идеальную маску неприступности выковавшем, душу хрупкую ранимую под ней хороня, чтобы никто ее коснуться не смел, не пошатнул выдержку. — На него хоть мешок, хоть балахон надень, а он все равно блистать будет, — хихикает Сынмин и обращается уже к поправляющему длинные серьги Феликсу: — Ладно, рыбка, пора нам, и так задержались.       Феликс недолгой после их ухода тишине рад. Да, тяжело переносить одиночество, но еще тяжелее его, будучи в чьем-либо присутствии, чувствовать, а он чувствует, потому что омеги его крик внутренний не слышат или не слушают, его не понимают, стену неприятия неосознанно против него выстраивая. Как бы он хотел сейчас поговорить с единственным кто ему поддержку дарил, таким, каким есть, принимал, неизменно наставлял не сдаваться. Ким Уджин, тот самый повар из бывшего места заключения юноши, что его воспитал, в свою грудь, похлопывая по спине, впитывал его слезы, побои обрабатывал и в обход начальства сладости, книжки ему приносил, читать и надеяться только на себя научил. Он же и подтолкнул к окончательному решению принять предложение Чин Ёна. «Я скучаю по тебе, дядюшка», — шепчет в пустоту Ли, смахивая со щеки одинокую, как и он, кристальную каплю. Большего омега себе не позволяет. Устраивается за роялем и мелодию пронзительную, отображающую в сердце плачущем надсадно скопившееся, начинает наигрывать тонкими пальцами, не замечая прокатившийся в рядах гостей ропот, не видя его причину в лице таинственного Алореса, появившегося на пороге «Амаранта» в сопровождении правой руки — Ли Минхо. — Добрый вечер. Рад вас наконец-то приветствовать в своем заведении, господин Алорес, — лично выходит встречать главу Намадзу Чин Ён, с почтением перед ним склоняясь в поклоне. — Так уж и рад? — иронично усмехается альфа, поправляя черный классический пиджак. Высокий, поджарый, с рисунками чернильными на смуглой шее и руках. Глазами острыми, изумрудными, огнем мистическим вспыхивающими, читающими мужчину на раз-два. Темными, зачесанными назад волосами, открывающими прямой лоб, скулами выразительными и с несвойственными его характеру мягкими губами, часто растягивающимися в загадочной улыбке, но что-то хорошее едва ли кому-то сулящей. — Обижаете, — не теряется с ответом Пак, — Для вас я всегда самый лучший столик оставляю, надеясь, что вы как-нибудь все же ко мне заглянете, и вот вы здесь.       Алорес, остановившись взглядом на сидящем за прозрачным стеклом омеге, его не слушает. До него доходили слухи о необычном тотализаторе Чин Ёна, на котором тот поднимает неплохие деньги, но не особо вдавался в подробности, не имея к этому интереса, банально времени, которое все уходит на поддержание в им из пепла воссозданной стране мира, на ее переустройство, разборки кровопролитные с теми, кто с его политикой не согласен, а таких, из каждой щели лезущих, огромное множество, что сразу же твердой рукой пресекается. Не для того Хван Хенджин из самых низов поднимался, чтобы пустить дело жизни по ветру из-за секундного послабления. — Вижу, вас заинтересовал мой главный цветок, — довольно улыбается Чин Ён, перехватывая направление взгляда Алореса. — Это Феликс. Желаете местечко поближе к нему? Но должен предупредить сразу — он за пределы этой комнаты не выходит. — Для меня выйдет, — хмыкает альфа и, давая понять, что разговор окончен, направляется к стоящему напротив прозрачной стены дивану. Минхо следом за ним идет, собираясь провести приятный вечер в компании лучшего друга, ну и красивых омег, разумеется. Давно они с Хенджином в места подобные не выбирались, что по возвращению из затяжной командировки решили исправить. — Слышал, этот омега уже три года в этой коробке живет. Причем, насколько я знаю, выходить ему оттуда и вправду нельзя. Столько лет не видеть солнца... настоящий безумец, — устроившись на мягких сидениях, говорит Ли, принимая из рук официанта прайс-лист. — Он не безумец, он — воин, — отвечает Алорес, безотрывно смотря на Феликса. Желание подспудное в себе его коснуться изобличает, в шелк золотистых волос ладонью зарыться, почувствовать его аромат. Феликс словно сирена морская не голосом, но мелодией, льющейся из-под пальцев, завораживает, обликом, вряд ли принадлежащим человеческому существу, очаровывает. Вместе с тем, на его лице отчужденном ни единой эмоции нет, улыбка, как бы ни хотелось Алоресу, на нем не появляется, глаза от клавиш не поднимаются, присутствие того, кого приворожили, им не ощущается. Феликсу до сует мирских дела нет. Его мир до клетки золотой сжался, за пределами которой ему, зная о своей дальнейшей участи, находиться страшно. — И за что же он воюет? — иронизирует Минхо, взглядом цепляясь за обслуживающего соседние столы миловидного, на бельчонка похожего паренька. — За себя. — Но, похоже, его война, учитывай твой к нему интерес, закончится сегодня, — резюмирует альфа, прекрасно видя зажегшийся в глазах старого друга огонь, что появляется только когда у Хенджина намечается цель. Минхо о том предпочитает долго не размышлять и понравившегося омегу к себе подзывает, жестом предлагая ему на своих коленях устроиться. Прелюдии не про Веркэта, прозвище демона-ягуара получившего далеко не за кошачью грацию, а за им, прочитав ситуацию, принимаемые молниеносно решения. — Не исключено, — не спорит Хенджин, потянувшись к граненному стакану с янтарной жидкостью, незаметно поставленному на столике расторопным персоналом. — Как тебя зовут, малыш? — спрашивает между тем Минхо у официанта, едва не упавшего на него из-за подкосившихся ног в присутствии, вероятно, самых опасных альф Намадзу. — Джисон, господин, — голосом дрожащим озвучивает каштановолосый юноша, неловко устраиваясь на коленях мужчины. И представить не мог, что в первый же свой день на новой после обучения должности обратит на себя внимание такого, как Веркэт мужчины. Смотрит теперь на него глазами большими испуганными, боясь лишний раз шелохнуться и напрочь позабыв, что смотреть без разрешения в глаза клиента не должен. — Не трясись ты так, бельчонок. Я ничего плохого тебе не сделаю, — хищно улыбается Ли на контрасте, — И давай сразу договоримся, называй меня просто Минхо. — Да, госпо... Минхо, — быстро исправляется Хан, мурашками покрываясь от опустившейся на его бедро горячей ладони, отчего нервно поерзывает и неосознанно глубже аромат терпкий древесный вдыхает, своим с ним переплетаясь орхидей диких. — Ты новенький, еще никем незапятнанный, — не спрашивает — утверждает Веркэт, носом проходясь по карамельной шее мальчишки. — У меня... у меня сегодня первый день. Хотите, чтобы я кого-то более опытного позвал? — мгновенно бледнеет Джинсон, испугавшись, что клиенту не угодил, и уже мысленно представляя, как его за это накажет Лин Ра. — Простите меня... — мямлит, пытаясь с Минхо соскочить, хоть как-то исправить ситуацию. — Я такого не говорил, — не позволяет ему Минхо этого сделать. — А хочу я тебя, — припечатывает сверху, хватая за скулы. — Я не люблю попользованный товар, а ты пока не то и не то, что меня вполне устраивает, даже может тебя к чему-то более приятному привести, — многообещающее в губы пухлые, от частого облизывания влажные, выдыхает, проскальзывая рукой под ткань кимоно.       Алорес на том их оставить предпочитает. Кажется, друг и без его общества отлично проведет время, собственно, как и сам он, продолжающий за сиреной, в клетке запертой, наблюдать безотрывно. Целенаправленно к Феликсу движется, останавливаясь него около, но, разделенный с ним заградительным стеклом, подойти вплотную не может.       Феликс, наигрывая очередную на лакированных клавишах композицию, вопреки обыденному, чувствует его сразу. Начинает от взгляда, которого не видит, но иглы его, впивающиеся под нежную кожу, хорошо ощущает, сбиваться. Потеряна концентрация безвозвратно, потерян и он, поднимая свой взгляд на нежелательного зрителя. Хлопает крышкой рояля, бессильный волны бушующие в глазах усмирить, бессильный ими об берег чужой перестать разбиваться, на котором не песок, а изумрудная зелень, с секундой каждой будто бы разрастающаяся, взывающая к нему, и Феликс идет, замирает напротив.       Секунды, минуты проходят, а двое никак не разомкнут губ, никак друг от друга не отступятся, ведя немой диалог, в котором победителей нет и не будет. Почему-то омега его не боится, хотя и догадывается подспудно, что этому альфе законы не писаны. Захочет — войдет, захочет — не выкупит, а просто себе заберет, чего нельзя допустить, но разве Феликс, судя по татуировке на шее одноименного с городом морского чудовища, правителю Намадзу воспротивиться смеет? — Как я уже сказал, Феликс из этой комнаты не выходит, но в качестве исключения я могу вас к нему пропустить, — раздается за спиной Хенджина вкрадчивый голос хозяина «Амаранта». — Не забывайся, Чин Ён, мне в моем городе разрешение не требуется, — спокойно озвучивается Хваном, чем мужчина не обманывается — явную угрозу в словах его слышит, и торопится под Феликса взглядом остекленевшим отпереть ключом двери. — Все для вас, господин Алорес, — повторно поклонившись, пропускает Пак альфу в насквозь пропитанное цветущими анемонами помещение, заставляя его с порога в них утонуть.       Феликс назад отшатывается, бежать не пытается, роялем, встав за него, отгораживается, что, он уверен, ему не поможет нисколько, если Алорес чего-то большего, чем простой разговор, пожелает. — Ну здравствуй, маленький воин, — улыбается его реакции Хенджин, опуская руки в карманы идеально выглаженных брюк. — Воин? Я копий с мечами не выставляю, — отвечает омега, маски подчеркнутой безразличности не теряя с лица. — Не все воины только с помощью холодного оружия борьбу ведут. Твое главное оружие в тебе самом, — говорит Хван, откровенно любуясь юношей. С глаз, штормами объятых, не таясь вниз скользит к носу веснушчатому, полным губам, открытым острым ключицам, снова к глазам. — Красота? Банально, господин. Мне она, отнюдь, не помогает, а иначе я бы здесь не находился. — Мне казалось, ты сам эти стены избрал, поправь, если я ошибаюсь, — хмыкает Алорес, подходя к нему ближе. — С тем же, что ты красив, спорить глупо, но ведь не только это тебя, как человека, определяет. Сильного человека, Феликс, такого, как ты, — запахом бриза океанического обдает его лицо, что омеге кажется, что он воочию капли соленые на нем ощущает, и неосознанно на него тянется, желая хотя бы так к глади морской прикоснуться. — Эти стены меня защищают, — проигнорировав неоднозначный комплимент, произносит Феликс, в зелени чужих мистических омутов блуждая. «Разве море не синее?», — сам себя спрашивает, запутавшись в противоречиях, приносимых мужчиной. — Скорее отстрачивают неизбежное. — Думаете, я не выдержу? Сдамся? — полыхает мгновенно поднявшемся внутри гневом за живое задетый омега, руки сжимая в кулаки. — Выдержишь, но кем по прошествии лет ты выйдешь отсюда? Ради чего продолжаешь бороться? — тыльной стороной ладони по щеке юноши проходится Хенджин, вынуждая его растеряться. — Я... чтобы не потерять себя, — сдавленное выдыхает Феликс, отстраниться от смуглой руки отчего-то не помышляя. Теплая она, дарящая такую ему нужную ласку, на которой он табу добровольно поставил, боясь ее жаждущей сущности поддаться. — Уже теряешь. Ради чего еще? — Хочу море вживую, а не на картинах увидеть. Дом купить подле него. Просто свободно жить, — юноша шепчет, своей внезапной откровенности поражаясь. — Все это у тебя будет, стоит только попросить, — говорит Хенджин, наслаждаясь бархатом его белоснежной кожи. — Я не наивный, чтобы не понимать, что вы потребуете взамен, а после, мною насытившись, на обочину жизни выкинете, где я вновь окажусь в начальной точке, — находит в себе силы омега с себя руку альфы скинуть и назад на шаг отойти. — Хотя чего это я? Вы и так, если уж я вам приглянулся, меня как котенка выволочите отсюда за шкирку, Алорес. — Из твоих уст я предпочту слышать свое настоящее имя — Хенджин. И нет, как ты выразился, не выволочу, а на руках отнесу к морю, о котором ты так грезишь, не зная, что оно уже внутри тебя, Серенити. Но только с твоего согласия, — отобразившаяся в уголках глаз изумрудных улыбка и легшие на талию Феликса ладони, — Со мной все, чего ты так боишься, тебе не грозит. — Серенити? Не замечал за собой безмятежности. Во мне ее ни на чуть. Во мне все пылает, с тем, где я оказался, не смиряется, неволе и своему статусу шлюхи на выданье противится, — почти кричит Феликс, не сдержавши долго подавляемых эмоций. — Я знаю, но я это имя выбрал для тебя по другой причине — целеустремленности. Ее в тебе через край, именно она тебя на плаву держит, не дает потонуть, всю окружающую тебя грязь отсекает, — намекает Хван на липкие взгляды альф, их к омеге желание, само заведение. — Но не тебя. Почему я хочу твоим словам верить, хотя даже толком не знаю тебя? — переходя на ты, озвучивается омегой с надломом, укладывая руки чужих поверх. — Потому что я говорю правду и даю, в отличие от всех и всего до, тебе выбор. — Я не вижу его. — Увидишь. — А цена? Какая цена? Вряд ли тебя устроит просто мое рядом с тобой нахождение, — упорствует, закусывая губу, Феликс. Хенджину ее на вкус попробовать хочется. — Печально, что ты во всем какой-то подвох ищешь, что закономерно и правильно. И раз так, то условимся об одной ночи, а потом, если пожелаешь, я тебя отпущу. — Отпустишь? Даже если я решу сброситься в море? А я сброшусь, потому что, несмотря на введенные тобой законы, таких, как я, все равно отлавливают. На земле для меня места нет, а в море... в море я найду свободу, — печально омега звучит, мысленно уже представляя, как с обрыва в почему-то изумрудную, а не синюю пучину летит, и думая, что слишком притягательна для него участь подобная. Ведь он и вправду ни о чем так сильно, как о свободе, не мечтает, а где она, если не там? — Отпущу, — просто Хенджин отвечает, опаляя горячим дыханием губы Феликса и в секунду следующую, не ощутив сопротивления, их пленяет. Верхнюю, нижнюю половинки сминает, требовательно языком размыкая никем не целованные уста, и ему позволяют. Неумело своим с его сплетаются, робко подаваясь навстречу, в цвета вороньего крыла волосы зарываются пальцами, в доселе неизведанных чувствах, эмоциях теряясь и не желая этого прекращать. Одиночество опостылевшее стекляшкой ненужной вдребезги разбивается под ногами, сменяясь недостающим теплом, даруемым тем, кто его никому никогда не дарил, но для личной сирены на него не скупится. В себя вжимает, едва ли контролируемо по талии тонкой шаря руками, испивает омегу с ароматом диких анемонов до дна, взамен его всего обволакивает бризом летним, тем самым морем перед ним представая, к которому Феликс, зная, что увидит его нескоро, если вообще увидит, стремился, а в итоге оно к нему пришло само, лишь бы только теперь с ног не сбило, не предало. — Что теперь? — оторвавшись, снизу вверх на Хенджина смотрит раскрасневшийся от прилившей к щекам крови Феликс. Крепко за предплечья его держится, потерять опасаясь опору и не замечая уставившихся на них гостей, ожидающих дальнейшего развития событий. — Я так понимаю, ты согласен. Вопрос только в том, как ты отсюда выйти желаешь. Предполагаю, что гордо подняв голову, — нежно его скулу оглаживает Хван большим пальцем. — Ты обещал на руках, — первой робкой улыбкой озаряется лицо омеги, еще более прекрасным в глазах чужих его делая. Маска дала трещину. — Обещал, значит, так и будет, — отвечает ответной улыбкой Хенджин, доставая из-под полы пиджака пистолет, чем немного Феликса пугает. — Но прежде, думаю, ты будешь не против как должно попрощаться с этими стенами, — пятью точными выстрелами изрешечивает стекло, тут же осыпающееся на ковер.       Минхо, усмехаясь, ему салютует с дивана стаканом, свободной рукой прижимая к груди взвизгнувшего от страха Джисона. Большинство посетителей кто куда разбежались, во избежание пулю шальную словить, и тщетно побледневший Чин Ён пытается их успокоить, опасаясь продолжения стрельбы. — Это... это было необязательно, — шумно сглатывает омега, глядя на убирающего обратно оружие альфу. — Но тебе же понравилось, — хмыкает Хенджин, резко подхватывая Феликса на руки. — Понравилось, — не спорит Ли, послушно обнимая его за крепкие плечи.       Хвану большего и не требуется. Решительно, хрустя под ногами осколками, на выход идет, где его, пройдя сад, ожидает черный ламборгини и автомобили сопровождения. Не в его положении пренебрегать безопасностью. Враги повсюду, враги за спиной. Феликс на то не обращает внимания, свежести ночной воздух вздыхает, тем, чего так долго лишен был, напитываясь, и чувствует, как от него кружится голова. Приятное ощущение невесомости красок дополнительных добавляет, и он даже несколько расстраивается, когда его в теплый кожаный салон опускают. — Можно... можно я открою окно? — полушепотом спрашивает омега, пока альфа заводит отозвавшийся приятным рычанием спорткар. — Тебе можно все, — улыбается Хенджин, одним нажатием кнопки опуская оба окна, и трогается с места, — Соскучился? — Очень, — не таится Феликс, с плохо скрываемым восторгом смотря на пролетающие мимо огни, которые, высунув руку наружу, поймать будто хочет. — Это второй раз, когда я полноценно вижу Намадзу. — Второй? — неподдельно удивляется Хван, уточняя. — Первый был, когда меня забирали с борделя на окраине, — грустно поясняет омега. — Я там родился и вырос. Мне не позволяли на улицу выходить, а если пытался сбежать, жестоко избивали, но я не сдавался, зная, что в скором времени меня должны были выставить на аукцион, который из-за господина Пака так и не состоялся. Он предложил мне сделку. Я не хотел на нее соглашаться, но услышав о той комнате... передумал и решил, что сделаю все, чтобы в нее попасть. В итоге он меня выкупил, ну и вот...       Хенджин нахмуривается, руль до побеления в костяшках сжимает, представляя через что пришлось пройти Феликсу, но все равно не сдаться.       Алорес всего-ничего пост главы города занимает — семь лет, борется с незаконной продажей омег, налаживает связи, инфраструктуру, но из-за постоянных войн не может полно всему времени уделять, не может за всем уследить, отчего злится, однако начатого не бросает. Знал, на что идет, вставая на этот путь, где приходится убивать, подкупать, втираться в доверие, но едва ли доверять кому-либо самому, набирать союзников, не бояться руки запачкать. Подниматься, особенно с низов, всегда тяжело, зато легко с той вершины, куда с таким трудом забирался, упасть. Но у него, отличие от сидящего рядом юноши, свобода была, друзья верные, папа, ради которого, он на это все и пошел и которому мир лучший подарить обещался, видя, как он, себе лицо намеренно располосовавший стеклом, чтобы на него никто не покусился, горбатится на трех работах. Сейчас Хван Мино в роскошнейшем из особняков живет и ни в чем не нуждается, разве что ворчит временами на сына, что тот редко его из-за занятости навещает, как и на Минхо с Крисом, выращенных им, как родных детей. — Назови адрес и считай, что того борделя больше не существует, — говорит альфа, выезжая за пределы города. — Так просто? — отвлекшись от созерцания проплывающих за окном пейзажей, скашивает на него взгляд омега, натягивая ненавистное кимоно на озябшие плечи. — Слышу недоверие в твоем голосе. — Я догадываюсь, что ты способен на многое, а иначе бы главой Намадзу не стал, но это все для меня слишком. Я всю жизнь провел в клетке, многого не понимаю, ничего толком не видел и не имел, а теперь еду с тобой в неизвестность, но почему-то не боюсь и всем сердцем желаю, чтобы ты то, что озвучил, исполнил. В том месте мой папа остался, но я его никогда не любил, скорее ненавидел за то, что он от меня вовремя не избавился, за себя не боролся, планомерно подсаживаясь на наркоту. Единственный мой там лучик света — Ким Уджин, повар, меня воспитавший. Вот его я полюбил, до сих пор люблю и по нему скучаю. Не трогай, пожалуйста, его, а остальное — как тебе будет угодно. — Потому-то я и назвал тебя воином, Серенити. Ты, несмотря на все, что с тобой произошло, не сдавался, — опускает ладонь на его бедро Хенджин, испытывая за него, успевшего за короткую жизнь настрадаться на десять вперед, боль. — И куда меня это привело? Итог неизменен остался, — горько усмехается Феликс. — Ты сам меня позвал, а говорить об итоге пока рано. Ты еще не увидел, — что не увидел альфа не договаривает, оставляя омегу теряться в догадках. — Позвал? — не понимает юноша, всем телом дрожа от ветра, в открытое окно бьющего, но закрывать его не спешит — мнимой свободой не надышался.       Хенджин дрожь Феликса замечает, стягивает с себя пиджак и сверху им его накрывает, затем отвечает: — Мелодией, что ты играл. Прелюдия Ми минор Шопена. Отчаяние, желание дышать, к свету тянуться и новое, не получив этого, падение на дно — вот, что я в ней услышал, услышал тебя.       Феликс удивленно в ответ смотрит, не знает, сказать что. Алорес не прикасаясь к нему его обнажил. А не касаясь ли? Феликсу кажется, что он внутрь него проник, волнами спеленал изумрудными, собой заменил кислород, шар хрустальный, в котором он находился, разбил, совершенно беззащитным оставив. Как книгу открытую читает его, маски, создаваемые им кропотливо, обходит и, где бы омега ни спрятался, находит. Страшно и вместе с тем пленительно, то, чему не воспротивиться, дороги назад не найти, и Феликс не ищет, плывет по течению, надеясь долгожданный покой обрести. — Любишь классику? — неловко прокашлявшись, улыбается юноша, плотнее в пиджак кутаясь. — Люблю твою улыбку. Улыбайся почаще, — мягко поправляет мужчина, игривых огоньков на дне зеленых глаз не скрывая. — Для нее не было поводов, но не с тобой, — губы Феликса непроизвольно сильнее растягиваются, взор Хенджина радуя. Затем, нащупав в кармане пиджака пистолет, омега тему меняет, его доставая: — Не боишься, что я его использую? — Тебе он не нужен, чтобы меня поразить, маленький воин. Я уже сражен, — сам с себя иронизирует альфа, посмеиваясь. — Тогда не буду его применять, раз ты уже ранен, — со смешком выдает Феликс, аккуратно откладывая оружие в сторону, — К тому же, ты еще не отвез меня к морю, чего твоя охрана, или кто там они, точно не сделают. — Отвезут-то они отвезут, но только за тем, чтобы тебя в него сбросить, чего я никак допустить не могу, — шутит альфа, возвращая взгляд на сменившуюся серпантином дорогу.       Феликс, завороженно глядя на бьющиеся подле о скалы волны, его больше не слышит. Неужели он и в самом деле его видит? Неужели это оно самое? Безудержное, свободное, громкое, но не оглушающее, слух ласкающее, поющее о свободе. Хенджин не обманул. — Это Касимо? — едва не пищит омега от охватившего его восторга. — Да, и мы, кстати, почти приехали, — улыбается Хван, заражаясь чужой искренней радостью. У каждого человека счастье свое, но у Феликса оно истинно-прекрасное, неподкупное, настоящее. Такой и сам он, и Хенджин им очарован. — Ты... ты живешь на берегу моря? — Здесь спокойно, — коротко поясняет мужчина, чему дополнений не требуется. Феликс его понимает.       Спустя пятнадцать минут ламборгини, проехав открывшиеся автоматически ворота, тормозит около белоснежного, ярко контрастирующего с растелившейся вокруг теменью коттеджа. Трехэтажного, но не большого, величием не поражающего, но ему, расположенному на скале, этого и не надо. От него уютом веет, теплом, тем, к чему возвращаться хочется снова и снова. Омега к этому месту волшебному привязываться не хочет, оттого надежду, поселившуюся в глупом сердце, собственными руками тут же душит, а кажется, что себя. — Серенити, расслабься. Я не какой-то монстр, чтобы тебя к чему-либо принуждать, — заметив, как он нервно кусает губы, успокаивает альфа, его дрожащую ладошку накрывая своей, — Мы договорились на одну ночь, но о времени, когда она случится, не уславливались. — Я не близости с тобой боюсь, Хенджин, а то, к чему она привести может — я не захочу уходить, — сдавленно Ли выдыхает. — А я разве тебя прогоняю? — вздергивает брови Хван, мысленно исправляя на «а я тебя не захочу отпускать», и из машины выходит.       Феликс за ним следом из салона выскальзывает, предпочитая проигнорировать в огонь его надежды подкинутые поленья, высоко в небеса звездные взметнувшиеся искрами: — Не будем тянуть, я эту ночь выбираю. — Хорошо, — кивает мужчина, отчего-то такому его решению расстраиваясь. Двери распахивает, гостя впуская в загоревшийся приветливым светом дом. Проста обстановка и лаконична, Хенджину соответствует: бежевый диван у электрического камина, над ним плазма, навесной бар, на лазурной стене инсталляция из боевых вееров, обсидиановой катаной венчающаяся, французские в пол, настежь открытые окна с раздувающимися ветром прозрачными шторами. Хенджин сюда возвращается душой отдыхать, а не телом, никого, кроме живущего неподалеку папы и друзей, в свой коттедж не приводит. Его личная крепость, омываемая с одной стороны морем, а с другой окруженная на много вперед миль тянущейся пустошью.       Альфа не задерживается в гостиной, сразу к лестнице на второй этаж, на котором расположена его спальня, движется. Юноша, оглядываясь, не отстает, думая, что сказал что-то не так, а иначе почему хозяин дома выглядит таким отрешенным? Улыбку лукавую в глазах потерял и на него даже не смотрит. Уют, между ним возникший, истончается, пустотой ненавистной сменяясь, и это ни одному из не нравится. — Хенджин, — окликает мужчину омега, робко за рукав черной рубашки его потянув.       Хван останавливается, выжидающе в глаза, раскрашенные аквамарином, заглядывает, неозвученное в них читая легко, отчего его лицо желанным сердцу Феликса украшается — губ уголками приподнятыми. — Я тебя чем-то обидел? — спрашивает Феликс, чтобы сгладить неловкую тишину. — Не о том думаешь, Серенити, — короткий смешок Хенджин издает, ласково по его в темноте белизной сияющей щеке проводя ладонью, и толкает спиной дверь, роняя в ступор вгоняющее: — Ванна здесь же.       Феликс в пол тупит взгляд, странных скачков настроения мужчины не понимая, и, не решаясь его обратно поднять, в спальню послушно проходит. Заметив периферийным зрением нужное помещение, идет к нему и, прежде чем в нем скрыться, тихо предупреждает: — Не жди от меня многого. Ты будешь моим первым альфой. — Это уже многое, — отвечает Хенджин, кидая на тумбочку снятые с запястья часы.       Омега, закрываясь в ванной, смущается, только сейчас осознав, на что решился. И почему просто так, безвозмездно, здесь отказался пожить? Ответ находится тут же: привязаться к Алоресу побоялся, к его не вяжущейся с его статусом доброте, к на себя обрекающей изумрудной бездне, теплу, голосу вкрадчивому, в глубины ранимого существа проникающему и обещающему... что? Феликс из головы эти мысли гонит, спешно пиджак и кимоно с тела, покрывшегося мурашками, скидывает и под упругие струи душа встает, искренне своим уединением наслаждаясь, но главное — ненадобностью надевать маски обратно. С Хенджином он хочет быть искренним. Спустя несколько минут он к нему полностью обнаженным выходит, храбрится, глаза, с ноги на ногу неловко переступая, от него не отводит, ими на больше не скрытой рубашкой груди останавливается. — Иди ко мне, не мерзни, — с трудом от созерцания бледной, усыпанной веснушками кожи отрывается альфа.       Феликс слушается, к Хенджину на кровати присоединяется, устраиваясь между его бедер. Растерянно смотрит, когда вместо своего мгновенного распятия на простынях получает от мужчины мягкий поцелуй в скулу и еще один, и еще, пока тот к губам, далее им преступно медленно смятым, не подбирается. Омега не возражает, податливо что дают принимает, приобняв его за смуглые плечи, сам подается альфе навстречу. Ему нестрашно, ему правильно, так, как и должно быть. Не замечает, как седлает его, требовательно поерзывая на пахе. От касаний чужих возбуждается, жар которых даже ветер, с морского берега через открытое окно принесенный, остудить бессилен. Бессилен и Феликс, добровольно сейчас подставляющий горло под опаляющие уста, укусы несильные, но до прокатившегося по гортани стона негромкого ощутимые. Хенджин улыбается, влажную цепочку от его кадыка до ключиц, бусинок розовых сосков прокладывая, завершает незаконченные созвездия, новые метками малиновыми вырисовывает. Вздох каждый юноши ловит губами, облизывает первую ореолу, вторую оттягивает, не переставая ладонями по мерцающему в темноте телу бродить, сжимать тонкую талию, его хрупкости поражаться. Словно не человек в его руках — существо эфемерное, определенно сирена, особенно ярко засиявшая рядом с морем, засиявшая рядом с ним, для него. Хенджин, укладывая Феликса на постель, ослеплен, никак им не надышится, не наглядится и, раздвинув длинные ноги, оставляя ломкие поцелуи на внутренней стороне бедра, не насытится. Феликс стоном очередным, зарываясь в его чуть жестковатые волосы, разбивается об стены спальни, ягодицами беспрестанно по ткани шелковой елозит, пачкая ее потеками ароматной смазки. Это не течка, но чувствуется, что она, а Хван как будто намеренно изводит, своей властью над ним упивается, внутрь палец проталкивая, замирает, на месте удерживает, не дает полно на него насадиться. — Джи... — на выдохе судорожном срывается с уст Феликса умоляющее — Что такое, Серенити? — слышится снизу дразнящее от добавляющего второй палец Хенджина.       Феликс не отвечает, к себе за плечи тянет мужчину, несогласный без его тепла обходиться. По чудовищу морскому, выбитому на его шее, руками ведет, приятную, но недостаточную наполненность чувствуя. Котенком слепым тычется куда придется губами, желая чужие на них ощутить, и ему не отказывают — целуют, осторожно его растягивая уже тремя, к чему-то большему готовят. Пряжка ремня живот юноши холодит, мешается, заставляя его хотеть брюки с Хенджина снять. Они явно здесь лишние, и в этом ему, быстро расправляясь с ремнем, не отказывают тоже. Оставшись нагим, альфа бедра омеги шире разводит и одним слитным движением до конца в его нутро входит, сцеловывая болезненный вскрик, так за доставленную боль извиняется. — Не жалей меня, — Феликс, держась за его плечи, просит. — Это не жалость, а забота, мой маленький воин, — с нежностью лицо юноши костяшками пальцев мужчина очерчивает, — Никогда не путай эти понятия, — делает первый пробный толчок. — Почему ты такой? — задает омега останущийся без ответа вопрос, в зелени напротив глаз утонув, не зная, что обрек их обладателя собственными морскими на такую же участь, не осознавая, что это не потолок покачивается над ним, а он сам, на волнах того, чего не хотел, унесенный. Симпатией, неумолимо к влюбленности, затем к любви приближающимся чувством. Привязался — вердикт неутешительный, быстро теряющийся в охватившем Феликса удовольствии.       За окном море, луна полная, размытым пятном на нем расползающаяся, и шум прибоя, вместо которого биение своего и чужого слившихся в одно сердец в ушах раздается обоих. Нашептывает не отпускать и, Хенджин, покрывая нежную кожу поцелуями, не отпустит, пускай и обещал об обратном, но уже тогда не ему, а себе солгал, наперед догадываясь, что обещанного выполнить не сможет. И сейчас, когда утомленный Феликс сладко заснул, он это окончательно понимает, а на утро, когда тот рассвет на обрыв встречать уйдет, за ним последует. — Зачем ты здесь? Ты обещал меня отпустить, — к нему не поворачиваясь, спрашивает омега, в свете первых солнца лучей кажущийся волшебным видением. В одну рубашку Хвана одетый, босой, с развевающимися по ветру золотистыми волосами и драгоценным янтарем вспыхивающими веснушками. — Потому что ты этого не хочешь. Как и я, — остановившись позади омеги вплотную, произносит Алорес, теплым дыхания обдавая его затылок. — А если бы хотел? — Значит, я бы нырнул за тобой. — И утонул бы вместе со мной. — Сирены не тонут, — проскальзывает под тонкую ткань ладонями Хенджин, оглаживая чужой плоский живот, — Как и морские чудовища, — томным шепотом оседает на ушной раковине. Оседает внутри Феликса. — Ты не чудовище, Джи. Ты хранитель Намадзу. — И твой. — И мой.

Феликс увидел.