Позволено и барду просто любить

      Красиво. Похоже на блёстки с платья Су для Летнего бала. Или на тот перламутровый фейерверк в честь начала учебного года, который она смотрела с Ниаллом из окон Академии, пока остальные толпились на лужайке. Все это было так давно, словно в прошлой жизни, усмехается Никкаль. И сонные мысли, будто бы ненастоящие и слишком тонкие, продолжают тихо гудеть фоном где-то на краю сознания, пока глаза жадно въедаются в серебристую россыпь вдоль широкого пласта синевы, словно она способна прорости светлыми пятнами покоя не только в черноте неба, но и под её костями. Покой… Никкаль моргает — что-то трещит за спиной, шоркает, разрываясь залпом в ватной голове — и бледная пелена сна спадает. Не россыпь звёзд — нет. Уродливый шрам поперек ночного неба. Никакая не надежда и не умиротворение. Никкаль рассеянно ёрзает, привстает на локти, пытаясь избавиться от камня меж лопаток и липкого чувства теневого капкана над головой, осматривается: пара вздымающихся бугром пледов (из-под одного выбиваются белоснежные волосы), на горизонтали со вторым — Ияр, сидит сбоку от костра, ссутулившись и без интереса вглядываясь, как на земле под движениями тонкой палочки лавой разливается рисунок, а поодаль топчутся кони. И, вопреки, перманентное напряжение, уже слившееся с её кровью в одну субстанцию, немного стихает. На мгновение. Под деревом пусто — Ниалла нет. Ватность в голове окончательно испаряется. — Хочешь сменить меня, красавица? Его голос мягкий и насмешливый, вибрирует в воздухе; Ияр даже не поворачивается, так и остается полубоком, со взглядом прикованным к земле. — Тебе тоже следует поспать, — она потягивается, на секунду растворяясь в приятном гудении мышц, а затем снова — ведёт взглядом вокруг. — А где… — Где Ниалл? Никкаль тут же выпрямляется, вспыхивает, подковыривая камешек носком ботинка. — Пошел прогуляться, — не дожидаясь, сообщает Ияр. Откидывает хлипкий прутик в костер. Не поворачивается. Каменеет, складывая ладони на подогнутых коленях. — Ночью? — Сомневаешься в способностях нашего ректора постоять за себя? Наконец его глаза скрещиваются с её и блестят, перемигиваясь бликами от костра. Секунду-две Никкаль рассматривает его в упор: насмешливо вздернутые брови, расстёгнутый и покосившийся ворот туники под лазурью жилетки — как ему не холодно? — и совершенно непонятное ей выражение в сузившихся глазах. Никкаль тихо фыркает. — В какую сторону он пошел? Накидывает мантию на ходу и подходит ближе, глядя снизу вверх: Ияр поднимает голову навстречу; тронувшая губы улыбка выглядит теплой, но скомканной. Да что с ним? И когда кажется, что ответа уже не будет, Ияр хватает за руку: одно короткое движение — ему даже не нужно применять силу — и Никкаль успевает лишь ойкнуть, прежде чем её колени приземляются в разрытую вокруг костра землю, взбивая пыль. Ловкий разворот — она крепко прижата спиной к широкой груди, даже извернуться не получается, только пыхтит и упирается затылком в основание шеи позади: — Что ты?!.. — Ниалл не нуждается в твоей помощи, — в его голосе сквозит лёгкое раздражение, насмешливая безапелляционность и что-то ещё, чего ей не понять. — А вот ты запросто найдёшь неприятности на свою голову. Его руки скользят жгутом вокруг живота, теснее прижимая. И внутренности против воли закручиваются узлом. — Ияр! — Не ходи, — вдруг замирает, напрягается всем телом, а потом касается щекой взбитых сном волос, и холодный кончик носа щекочет шею. — Хотя бы сегодня подумай не о нём. Жар приливает к щекам. Никкаль ёрзает на месте, не зная, куда деть взгляд — словно Ияр не за спиной, а напротив: вглядывается в самое нутро, ворочая и прожигая всё внутри карими радужками. — Да о чём ты… — Ты знаешь, о чём. Когда его подбородок касается плеча, Никкаль молчит. И в следующие десять секунд тоже. И лишь рассеянно думает, почему у него такой острый подбородок? Почему ей так жарко? Почему никто до сих пор не проснулся от их шёпота? Что угодно, но только не да, я знаю. Потому что это не то. Это не про них. — Какая же ты красивая, — вдруг просто говорит он, и вниз, от ключиц, ползет густым сиропом противоречивое, смущенное тепло. — особенно с этим румянцем от холода, очень красивая. Ей не холодно. Совсем не холодно. Не усложняй. Хватка Ияра слабеет, теперь не удерживая, только овивая-согревая, и ветер меняет направление, задувая костер и копоть в их сторону. — И почему сейчас? — прячет голову у него на плече. — Может, я отчаялся, — Ияр усмехается, искрится весельем позади неё, но спустя секунду спокойнее добавляет, — понял, что потом могу и не успеть. Никкаль неосознанно вжимает голову в плечи — взгляд против воли стреляет в рваную расщелину меж звёзд. — Но я вовремя опомнился. Никкаль кусает губы. — Я люблю Ниалла, ты же знаешь. Не видит, но готова поспорить на что угодно, что его губы растягиваются в кривоватой всезнающей улыбке. Но, когда от губ рикошетят слова, она удивлена. — Ты не любишь его. Не он не любит тебя. Су так ей сказала. Похлопала по плечу, поджала губы и посоветовала наконец сходить на свидание в первый раз за год. Никкаль как всегда не послушала. — Знаешь о моих чувствах лучше меня? — изворачивается, уязвленно выдавая это ему почти в самые губы. — Вижу твои чувства лучше тебя, — поправляет Ияр, мажет взглядом ниже её носа и втягивает ночной воздух, щекоча волосы на виске и заставляя одну из жилок на шее дрогнуть. — Ты смотришь на него как на старшего брата. Это совсем другая любовь, Ника. Нет. Упрямство забивается под костяшки, овивая одеревеневшие пальцы, когда Никкаль стискивает пальцы в кулаки. Фыркает, заламывая брови: — Уверен в этом? — Как ни в чём другом, — просто резюмирует он. И эта уверенность завораживает и раздражает. — На меня ты смотришь иначе. — Неправда. Неправданеправданеправда. И вспышки перед глазами: далёкие, как звезды и яркие, как они же, плотным облаком захватывают разум, унося её из прохлады в солнечное тепло меж стен Академии и на полном ходу выбрасывая в омут из неумелой мелодии арфы, тихих указаний, мурашек по позвоночнику и шороха одежды об одежду. А после смятые в неумелые бумажные фигуры чувства: тепло от объятий, светлые волосы на её щеке, пока руки безмятежно и некрепко овивают плечи, мягкая улыбка и белый плащ, накинутый на плечи, «Искорка». Не такие яркие, но крепкие; спокойные, теплые и выученные. Ей не нужны качели. Не нужна очередная слабость-брешь в броне, которая совсем скоро может стать фатальной. Ей нужна безопасность. Н е п р а в д а. Слово краеугольным камнем забивается под горло, а ладони стыдливо потеют. Никкаль смотрит на темнеющие на песке круги и хаотичные линии у их ног, среди которых затерялись размытые очертания девичьего профиля, отводит взгляд, а на краю сознания — её мысли тихо смеются и перешептываются, язвят — даже его руки на теле ощущаются иначе. Знаешьзнаешьзнаешь. Никкаль сглатывает. Ияр молчит. И тут одна его рука поднимается выше, к её лицу, уводит волосы за спину, обнимает за шею, приникая большим пальцем под челюстью, а тёплые губы, мазнув дыханием по загривку, невесомо прижимаются к ямочке между шеей и плечом, оставляя дрожь и пылающий след. Край. Нелепость. Правда. И вместо того чтобы оттолкнуть и прояснить, пояснить, тихий возглас-лепет: — Остальные могут проснуться! Если Су увидит… Если Ниалл увидит. — Су прозорливее тебя в сотню раз, — выдыхает Ияр, выпрямляя ноги, и тепло тускнеет. — Она уже спрашивала, как я к тебе отношусь. И быстрее, чем удается даже обдумать хоть одно слово из пяти, вырывается: — Что? И что ты ответил? Он медлит, позволяя физически ощутить, как его губы складываются в самодовольную улыбку; Никкаль почти его ненавидит, бранит и отсчитывает удары сердца, которое глухо и громко отбивается вопреки законам не слева в груди, а в голове. — Интересно? — Не дразни меня, Ияр. Снова усмехается. — Лучше покажу тебе. И три горячих точки, ухвативших подбородок, кажутся опаснее вьющихся над костром и между ними искр. — Мне нравится, как ты опускаешь ресницы, когда улыбаешься, — выдает он и выводит кончиками пальцев молнии на щеке, подражая теням, — нравится, как перелистываешь страницу дважды, проверяя, не схватила ли сразу две, — ведет всё той же ладонью вниз, по рисунку вен, от лица к запястью, пока пальцы не находят её, переплетаясь. И под кожей паутиной разбегаются покалывающие импульсы. — Следил за мной в Академии? Короткая пауза, полукруг по тыльной стороне ладони и ответ без ответа. — Мне нравится, как влюбленно ты смотришь на пироги с тем… — качает головой, едва ощутимо врезается лбом в затылок, безмолвно усмехаясь, и фыркает, — нет, прости, я даже не вспомню, как называется та гадость, похожая на… — Да как ты!.. — Иногда я правда тебя не поним… — Ияр, я серьезно!.. — Но — между нами — хотя вкусы твои оставляют желать… — толчок в плечо. — Теперь, что бы ты не сказал, в моих глазах ты пал ниже некуда, — Никкаль смеется, тихо хохочет впервые за неделю так, что глаза щурятся, а плечи легонько трясутся, задевая грудную клетку позади. Изворачивается, смотрит ему в глаза, замирает, искрится. И стоит поймать его распахнутый взгляд, как всё внутри переворачивается. — Я влюблен в тебя, Никки. Все стихает. Лавиной прохлады сходит вниз по телу, на секунду застревая неприятной легкостью в животе. И ускоряется каскадом жара обратно в голову. Никкаль боится вдохнуть, потому что слова внезапно кажутся хрупкими и невесомыми настолько, что их можно просто сдуть. А когда получается хлебнуть воздуха — он обжигающе свежий, забивающийся мятой в ноздри. Ияр отодвигается, разворачивая её полностью к себе, и его волосы — первое, что бросается ей в глаза — всполох красного, яркого, и весь он яркий, четкий, слишком близкий на фоне занимающегося рассвета. И ей стыдно, когда горячие ладони находят её собственные, потому что её кожа — липкая и влажная от волнения: будто прошла целая вечность с тех пор, как они сталкивались взглядами, а не пустяковая секунда. — Скажешь что-нибудь? Никкаль откашливается. — Ты так просто об этом сказал. — Так просто? Краснеет, пожимает плечами и только и может, что ловко вывернуть: — Ты же бард — я думала, барды о любви поют. Ияр тихо усмехается. Поправляет её локон, мазнув костяшками по виску. — Не всё же барду петь, позволено и барду просто любить. Короткая задорная улыбка — и под кожей снова — залпы из мурашек, тепла и мятно-пробирающих вихрей за грудиной. К тому моменту уже все оранжево-красное, даже под веками, когда Никкаль прикрывает глаза и не думает — не успевает — потянуться вперед — сухое тепло накрывает её губы первее, рождая кувырок в животе. И за волнением прорастает густое, медовое спокойствие. Шрам на небе бледнеет в первых лучах.