хранитель смерти и серые дни в праздничных обертках

нужно отдать ему должное: он пытался. даже будучи проклятым с десяток раз, имея в запасе чуть меньше двух, растекающихся в перспективах будущего, лет. искренне хватался за возможность прожить нормальную жизнь, полную искрящейся любви, со своими крошечными чудесами, бережно завернутыми в обертки простых дней. уход на пенсию, безмятежная старость в двадцать два года и мечты поехать в дорожное путешествие следующей весной. правда пытался. но мысль о смерти липкой тенью прижималась к широкой спине в выцветшей серо-голубой рубашке с торчащими нитками. его ангел любил тормошить вещи и выдирать из них по частям все составляющие. аки аккуратно обрезал нитки и пришивал заплатки в тон, но ангел ковырял и их тоже, пока не добирался до скрытых под новой тканью внутренностей. доламывал вещи, в которых что-то барахлило, дергал то, что могло бы, наверное, прожить еще не один десяток лет, не начни он тиранить несчастную вещицу. все, к чему он так настойчиво прикасался, приходило в негодность и выбрасывалось. но, чуткий к смерти, его маленький разрушитель никогда не приближался к тому, чему суждено просуществовать еще долго, словно боясь, что ненароком повлияет и на судьбу этих предметов. и, сколько бы аки ни молил его о прикосновениях, ангел каждый раз уклончиво отвечал, что не хочет помогать человеку избежать мучительной смерти и даровать возможность уйти из жизни без боли и страданий. а у самого губы тряслись и спина покрывалась мурашками, когда аки говорил о смерти. особенно о своей. ангел. волшебство, появившееся в его жизни, когда аки был на грани. живой, но израненный внутренне, с месивом мыслей в голове, выливающихся кровью из носа и рта, криками и ежедневными попытками убить себя миллионами разных способов. он просто оказался на пороге его комнаты в один из худших дней, с равнодушным взглядом и мрачными, едкими словами о том, что аки сам отталкивает от себя людей и скоро рядом с ним никого не останется. а потом остался, пока аки плакал всю ночь, положив голову ему на колени и пряча лицо за широкими ладонями и тонкими, покрасневшими пальцами. рыдал без остановки, захлебываясь, глотая в воздухе слова, которые никогда бы раньше не произнес, и выдыхая их рваными, сбивчивыми предложениями. когда рассвело, аки уловил тихое посапывание ангела, уснувшего, подпирая голову собственным плечом и легонько сжимая руку аки своей, в кожаной перчатке. и, пока слезы расчерчивали последние дорожки от глаз к ушам, аки никак не мог оторваться от его лица, рассматривая подрагивающие светло-рыжие ресницы и легкие вкрапления веснушек у носа и висков, ни разу не впустив в сознание мысль, что этот мальчик — его легкая смерть, безболезненное самоубийство, стоит только прикоснуться к участку кожи на запястье между рубашкой и перчаткой. лежал и смотрел, пока волна новой боли не прибила наконец воспаленный мозг к берегам сна. с той ночи ангела можно было случайно обнаружить в разных местах квартиры, в разные дни и время. он ел мороженое, сидя на кухне спиной к двери и разглядывая цветные магнитики на холодильнике, смотрел документалки про животных в общей гостиной, спал, свернувшись в рогалик и перетянув на себя все одеяло. а аки перестал пытаться убить себя. *** — ты меня не любишь, — бурчит куда-то в одеяло, лежа на краю кровати, как подстреленный. поза такая же неестественная, как и слова. аки наклоняется к непроницаемому лицу, мысленно прикасается губами к узору вен на полупрозрачных веках. вздыхает устало и виновато. вдвоём они говорят только о любви, смерти и любимых вкусах мороженого. фисташки и ваниль с кусочками шоколада. — почему, — не вопрос и не утверждение, бесцветное слово. к горлу подкатывает истерика в перемешку со слезами, аки с силой глотает комок. это утро он не омоет слезами, подождёт до вечера. — просто знаю, — расколотый янтарь в глазах, на секунду распахнувшихся, — но мне и не нужно это. правда. внутри теперь тоже что-то раскладывается, а внимательный взгляд пробирается за своды черепа, дотрагиваясь до черной хлюпающей жижи, наполняющей голову. — нет. ангел, будто повинуясь чужому прикосновению, резко поворачивается на спину, превращаясь в уши и ожидая продолжения. — я живу ради любви к тебе, — тихо, больше самому себе, чем ему, — и ради дня, когда ты это поймёшь и прекратишь пытать меня такими словами. поговори со мной ни о чем, как с другими, я же знаю, что ты можешь. пожалуйста. ещё секунда — и начнутся всхлипы, а беспорядочно вытекающие слова сопроводят горячие, мутные слезы. но ангел уже закрыл глаза и уронил голову на кровать, позволяя волосам рассыпаться по лицу. больше не слушает, разговор окончен. аки безумно ревнует его голос и мысли, отданные всем, кроме него. шутливые перебранки с денджи, долгие, запутанные разговоры с другими демонами, в которых ангел часами вплетал свои слова в общую беседу, короткие, но меткие монологи на собраниях охотников. лучше бы ангел молчал все время, чем говорил с кем-то другим. аки бы смирился с тем, что его любовь нема, но с тем, что она молчит только с ним, не мог. тело увязло в волнах простыней и, пока аки освобождается, или просто делает вид, что борется с нескончаемыми складками одеяла, успевает мазнуть кончиками пальцев по чужому предплечью. тронуть вереницу блеклых родинок и тут же отдернуть руку, как после удара током. пальцы действительно горят и покалывают, а сердце разрастается до предела, так, что все тело аки теперь — сплошное сердце, горячее, пульсирующее, с тупой иглой, воткнутой прямо в центр. внезапно ангел тоже вздрагивает, рывком поднимается на локтях, смотрит открыто и удивленно: то на аки, то на свою руку. его аж потряхивает от волнения. — боже. не смей так делать, твою мать. решил использовать меня как петлю? я, блять, собственноручно тебя задушу, если еще раз такое провернешь, кретин. не смей, понял? — янтарь накрывает пелена слез, глаза блестят и солнечно переливаются на свету, — ты не можешь так поступать со мной. — прости. — неделя, — уведомляет по привычке. его честный хранитель смерти. аки едва сдерживает улыбку. это первый раз, когда ангел говорит с ним так долго. *** такие изящные, легкие движения, ангел как будто танцует по кухне, прижимая к груди миску. взбивает яйца одной рукой, а другой шарится на полках в поисках муки. оборачивается, простреливает дорожку пулевых отверстий взглядом, роняет осторожную улыбку-усмешку и возвращается к плите. кажется, что-то горит. аки подпирает собой одну из стен крохотной кухни. он — наблюдатель, выжигающий в памяти портрет своего счастья, занятого блинчиками. свободная футболка с прорезями под крылья чуть съехала на одно плечо, волосы собраны в пучок, открывая шею и уши для поцелуев. никак невозможно удержаться: отскребает себя от стены и наклоняется, чтобы очертить поцелуем один из выпирающих шейных позвонков. мягкий пушок щекочет нос. боль утопает в нахлынувшей нежности, даже покалывания на губах не чувствуется. тело как будто онемевшее, ватное и ненужное, уступившее место одному чувству, сосредоточившемуся у сердца и медленно поднимающемуся по горлу, в попытке сформировать слова. нужно что-то сказать, предельно нужно, прямо сейчас. но оно только бурлит, не доходя до гортани, и аки чувствует, что если откроет рот, то наружу вырвется что-то нечленораздельное и нелепое. — подай сахар, — ангел взмахивает рукой и нетерпеливо сжимает-разжимает пальцы. тоже нервничает, но по-своему, без плещущейся внутри кислоты, без выжигающих слез и желания кричать. с легкой агрессией, сморщенным носом и дёрганными движениями. скорее злится, чем на грани истерики. — ну? — сейчас, — выпасть из тумана приходится в сторону сахарницы. — с начинкой или без? — а? — прикосновения каждый раз выбивают из него все мысли и нужно время, прежде чем все уляжется обратно. соображать выходит туго. — блинчики, — терпеливо повторяет, потирая шею, — с шоколадом, с бананами? — пальцы накрывают ожог, бледнеющий с каждой секундой. единственное весомое доказательство того, что секундная прихоть способна навредить. наверняка на собственном лице сейчас тоже расползается багровое пятнышко. аки, ощущая слезу на щеке, быстро отдает сахар и отворачивается. — как хочешь. — тогда будут с мороженым, — довольный кивок, как будто другого ответа ангел и не ожидал. он снова занят готовкой, а аки пересчитывает в уме, сколько времени только что у них отнял. *** сегодня. это не мысль, а копье, распарывающее сознание аки и достающее до сердца. …он сгребает ангела в охапку, как поломанную фарфоровую куклу, усаживает себе на колени и гладит по лицу, шее, ключицам. кожа горячая и мягкая, ангел дрожит и покрывается вереницей мурашек от каждого касания. внутренности словно вываливаются, делая тело невесомым и бессмысленным, а из кровоточащей раны на груди начинают вспениваться слова, нескончаемый поток карминовых букв, одна за другой собирающихся в правду. и больше не страшно ее говорить. он шепчет тихо и полуразборчиво, как не хочет исчезать и теперь почему-то боится умереть, хотя все это время мечтал о смерти и ждал ее каждый день, как полюбил этот мир, эти маленькие серые дни, завернутые в обертки от праздничных подарков. рассказывает, как хотел бы отметить все глупые даты и праздники вместе и как жалеет, что у них так мало дней в запасе, но не может перестать платить ими за свою любовь. на ощупь находит губами чужое веко, с каждым поцелуем все более влажное и солёное. — пожалуйста, — ангел отстраняется, пряча руки за спину, уворачиваясь от новых прикосновений. тяжело дышит, почти хрипит, всхлипывает, — я не могу даже посчитать, сколько лет сейчас забрал. они вообще были у тебя? мы же договаривались, ну… и не находит новых слов, способных удержать волны безумия, плещущиеся в чужой голове. — времени всегда будет недостаточно. но я бы не стал его тратить, если бы у меня его не было, — в пустоту, мимо заплаканных глаз, поджатых губ и покрывшихся красными пятнами щек. он бы не смог врать, глядя на ангела, — я же обещал, что буду рядом всегда. мы пообещали друг другу. кивок и тщетная попытка протолкнуть слезы вниз по горлу, заставить желудок переваривать нескончаемую грусть. аки находит чужую руку и накрывает своей в перчатке, ощущая легкую дрожь. — я ведь никогда тебя не целовал, правда? по-настоящему. мягкие губы в крохотных ранках, соленые от слез. сколько же он сегодня плакал, его чудесный ангел? сколько плачет каждый день, когда думает, что никто не видит, уткнувшись в подушку или спрятавшись на общем балконе? сколько же он еще будет плакать, когда будет слишком поздно и аки не сможет соврать ему, что все еще будет хорошо? аки целует его так, чтобы без слов сказать, что всегда будет рядом. какая разница, разделяет их несколько сантиметров или одна оборвавшаяся жизнь. так, чтобы ангел знал, сколько любви принес в жизнь аки и сколько он готов отдать ему. всего себя, целиком, без попытки разменять жизнь и тело на еще один бессмысленный день без возможности дать этой любви уничтожить себя, быть утопленным в нежности и задохнуться без воздуха. аки целует его и умирает.