мне хотелось кружиться в танце
среди горя ли, среди гор ли
неприкаянным оборванцем
с ржавой песней, застрявшей в горле.
за то время, что он сидит, уставившись в никуда, солнце, кажется, успевает утонуть в солёной воде и вознестись обратно на небосклон. юноша лежит рядом недвижимым пластом невыразимо долго, как сражённый мертвец, и лишь его нервная рука периодически зарывается в песок, перекатывая мелкие серые частички между сухих пальцев, не позволяя обмануться домыслами истощённого разума. пляж промерзает, пронизанный неспящим утренним бризом, но таргариенское наследие ныне не согревает тело эймонда. одежды холодят остывшей драконьей кровью. — я, кажется, кое-что понял, племянник, — голос после долгого молчания скрипит, словно главные ворота красного замка. — что же, дядя? эймонд крепко сжимает обескровленные губы. он кидает последний взгляд на алый рассветный росчерк и переводит его на люцериса, внимающего ему со склонённой к плечу головой. веларион жестом призывает продолжить начатое рассуждение, однако он впивается зубами в щеку, только бы этому не последовать. эймонд ощупывает свои бедра на предмет тонкой отполированной рукояти клинка и, вытащив тот из ножен, бросает в сторону юноши. люцерис и бровью не ведёт. такой молодой и такой изломанный. блеск обсидиановых глаз давным-давно сменился отражением жестокого пламени войны. эймонд невероятно, всеобъемлюще устал. — зачем он мне? таргариен отворачивается, подбирая под себя колени. — режь. — немного уточнений не помешает, дядя. эймонд так стискивает зубы, что болезненным спазмом пробирает всё тело. это просто несусветная глупость. и ничего нельзя было изменить? совсем-совсем ничего? что, если бы он чаще взывал к старице и каялся? что, если бы проводил больше времени в септе, чем на тренировочном дворе? — выше плеч режь. не жалей. теперь замолкает и люцерис. сзади с десяток минут не раздается ни звука, один ветер свищет, затем — шуршание. эймонд ничего не видит и не старается, погребённый под тяжестью кары семерых, угадывает — юноша выпрямляется и отряхивает от песчинок ладони. шаг мог бы стать бесшумным на зыбкой глухой породе, белой поляной окружившей их, но веларион выбирает барахтаться к его спине ползком. тот никогда не отличался дальновидностью. ладно. ладно, это ложь. теперь, после нескольких лет с начала безумной, иссушающей войны, эймонд знает об изнанке люцериса гораздо больше: знает, что тот пугающе хитёр и гениален в стратегии, знает, что тому не чужда свирепость, и, в то же время, знает, что ничего о нём не знает. всегда мало, недостаточно, всегда есть второе и третье дно. теплое дыхание касается затылка. до нелепого большие руки гладят растрепавшуюся косу эймонда, окончательно распуская её на пряди. пальцы зарываются в копну на макушке — таргариену чудится — благоговейно, массируют кожу головы. эймонд давит порыв брезгливости. они оба грязные. это последнее, что кого-либо сейчас волнует. люцерис сгребает лилейные волосы в кулак, сдавливая их мертвой хваткой. сердце эймонда застывает в груди. — я не должен надеяться, что мою сестру и её детей помилуют, не так ли? — нет, тебе не стоит, — пальцы велариона осторожно дотрагиваются до лба, ведут по белёсым вискам, собирая выбившиеся к лицу волоски, — ты должен рискнуть и довериться мне. обещаю, я сделаю всё, что смогу, и даже больше, — изменившийся с отрочества низкий голос звучит неумолимо, тихо. крошит эймонду ребра. люцерис не давит на него, не допускает новой жестокости, но пути назад в любом случае нет. он не смог бы отыскать его, даже если бы захотел. таргариен ощущает лопатками едва уловимое скользящее прикосновение, шорох воздуха. голове внезапно становится легче. — моя мать не чудовище. — но не её супруг. эймонд остается натянутой струной — не в силах ни расслабиться, ни обернуться. племянник вздыхает ему в плечо. тишь разрезает совершенно неуместный смешок. таргариен предчувствует подступающую к горлу истерику. — это так. однако, знаешь… у меня есть забавная история. когда мне было лет семь, я отчего-то перестал спать, и деймон на протяжении трех месяцев оставался в моих покоях каждую ночь и пел колыбельные на валирийском, пока я не засыпал. если я вскакивал от нового кошмара и плакал, он начинал заново. это были нежные, полные искреннего тепла и любви песни, слова которых я практически не понимал. пульс эймонда становится беспорядочной кашей, зеркаля его эмоции. — отец никогда не ругал меня за недостаточную мужественность или слабость, не злился, не говорил, что я мешаю важным взрослым с их делами. он просто прекращал любые разговоры, оставлял заботы, отгонял всех служанок, садился на пол у моей постели и пел. и время вокруг замирало. эймонд неожиданно понимает: вот, почему эйгон с юности корнал свои великолепные белоснежные кудри едва ли не до ушей. почему мать всегда смотрела в сторону богорощи измученным, потухшим взглядом, и редко, когда оставалось время, уходила туда исключительно в одиночестве, а возвращалась с израненными пальцами. почему дейрон в детстве пытался общаться с простолюдинами, а после стремился заводить знакомства с молодыми лордами из как можно более далеких от королевской гавани земель, и сам сбежал из неё, едва появилась возможность. почему хелейна, сколько он её помнит, была скупа на слова, а сновидениям своим давала комканное объяснение — кошмары. и единственное, чего эймонд страстно желает, это захлебнуться в чернильном море, чтобы оно выжгло на его сердце каждую из этих деталей, чтобы он никогда и ни за что не забыл, даже на смертном одре, окажись таргариен на нём через часы или годы. дрожь расходится волнами от позвоночника. — всё, что смогу, эймонд. всё, что смогу. колючие кончики волос щекочут липкую кожу его беззащитно-обнаженной шеи. эймонд не верит, что этот день действительно настал.там, где умер когда-то март
где взошла в феврале полынь
в этих землях — вся горечь утрат
мой корабль продолжает плыть.