the stars become him

Шаги Се Ляня эхом отзываются по пещере, когда он бродит взад-вперед, то и дело останавливаясь перед статуями, каждая из которых носит его лицо. Слышно, как Хуа Чэн работает в небольшой пещере, прилегающей к этой. Се Лянь расслабленно закладывает руки за спину, восхищенный вниманием к конкретной детали в одной статуе, динамичной позой другой, поразительной реалистичностью третьей. Даже по прошествии стольких лет он не уверен, что видел их все; старые и новые, размером с дом или столь маленькие, что могли бы поместиться ему в карман, запрятанные в глубине или скрывающиеся прямо под ногами – ему всегда удается найти что-то, что он не видел до этого.  Может быть, поэтому он и оказывается перед этой статуей. Газовые вуали других давно сняты, но эта по-прежнему с головы до пояса накрыта тонкой алой тканью. Се Лянь тянется к ней, привлеченный высоким неровным силуэтом, что скрывается под материей. Он осторожно снимает красную вуаль со статуи, позволяет ей соскользнуть на землю и чуть отступает, чтобы рассмотреть скульптуру получше.    Пещера заполнена его изображениями. Некоторые незрелы и неуклюжи, другие до того реалистичны, что кажется, будто он смотрит в зеркало. Се Лянь уверен: если бы он выстроил статуи в ряд, одну за другой, он мог бы проследить в холодном, непреклонном камне, как возрастало мастерство Хуа Чэна. Эта выглядит грубой по краям, черты лица слишком резкие, улыбка слишком жесткая, поза скованная и неестественная. Ноги статуи сведены вместе, а руки прижимают к груди небольшую чашу, глаза опущены вниз, уголки губ слегка изогнуты. Кроме того, она – что встречается редко – не закончена. Одна сторона тела остается невысеченной. Се Лянь может ощутить разочарование Хуа Чэна, просачивающееся сквозь камень, презрительный взгляд, когда тот сдается, приведенный в отчаяние работой рук.    Самое удивительное в статуе – только подчеркивающие ее  грубо высеченные черты серьги и браслет – выполненные не из камня, а из серебра. Драгоценный металл ловит свет и переливается ярким блеском. Се Лянь вытягивает шею, чтобы лучше рассмотреть. Серьги, свисающие с каменных мочек ушей, сделаны в форме прыгающих рыб, их покрытые резьбой тела изгибаются назад, образуя кольца. Слезинки из чеканного серебра, тонкие, как бумага, прикреплены к чешуйкам на их спинах, словно капли воды, каждая присоединена крошечным колечком. Браслет кажется тяжелее и проще, но это ощущение обманчиво. Толстые серебряные кольца накладываются друг на друга, образуя ребристую полосу, которая сужается в хвост на одном конце и пасть дракона на другом, а голова и хвост составляют застежку.   Серебряные украшения производят то же впечатление, что и сама скульптура. Может быть, дело в кольцах браслета, расположенных не всегда равномерно, или в разной толщине каждой слезинки, или в том, что застежка ложится в пасть дракона не совсем правильно. Но Се Лянь поражен отпечатком, что оставили на всем здесь любящие руки, тщетно стремившиеся достичь результата, для которого их мастерство было еще слишком мало.    Статуя, в отличие от других, была оставлена незавершенной по причинам, которые Се Лянь не может разобрать, – но все же сохранена, пусть и в стороне, вдали от лучших, более достойных работ. И, несмотря на ее внешний вид, на прекрасных серебряных изделиях, украшающих ее уши и одну из кистей, не заметно ни единого тусклого пятна.    – Что это? – спрашивает Се Лянь. Хуа Чэн появляется из соседней пещеры.     – Ах, это? – говорит Хуа Чэн, его рука по привычке ложится на поясницу Се Ляня, когда он подходит. Се Лянь чувствует, как румянец заливает его щеки; место, где рука Хуа Чэна покоится на его одеждах, чуть покалывает.     – Это всего лишь мой старый набросок, тут не на что особо смотреть. Должно быть, один из первых. Я его почти не помню.     – Мне он нравится, – заявляет Се Лянь. Рука Хуа Чэна поглаживает его поясницу. – Это единственная статуя с серебром?    – Хм? Оу, – Хуа Чэн кривится. – Я… экспериментировал. Это оказалось чересчур оптимистично с моей стороны, так что больше я не пытался. Гэгэ, почему бы нам не завесить ее вновь и не закончить здесь на сегодня?   Что-то в Се Ляне хочет провести больше времени, разглядывая незавершенную статую, может быть, даже наполнить ее духовными силами и узнать, как будут звенеть серебряные слезинки, когда она начнет двигаться, – или по крайней мере оставить ее ненакрытой, как все остальные скульптуры, так чтобы нарядное серебро было открыто дневному свету. Или нет, учитывая, что они внутри пещеры.     – Можем мы оставить ее так? Даже в старых работах есть свои достоинства. Я люблю все творения Сань Лана.    Хуа Чэн некоторое время молчит. – Конечно, почему бы и нет? – наконец мягко говорит он, увлекая Се Ляня прочь рукой, лежащей у того на спине.    Се Лянь твердо намеревается вернуться в пещеру Десяти тысяч божеств и провести больше времени возле статуи, но у Хуа Чэна, кажется, другие планы, потому что следующие ночи они проводят столь бурно, что возвращение в пещеру становится буквально невозможным. И все же эта мысль не покидает его разум. После того недоразумения, когда их статуи стали, эм… близки во дворце Сюаньчжэня, Се Лянь достаточно бдителен, что понять, когда его стараются отвлечь.    Лишь несколько дней спустя он понимает, почему. Се Лянь отдыхает на мягкой кушетке в Доме Блаженства, под его тазом и поясницей груда подушек. Хуа Чэн появляется из спальни, держа в руках еще больше подушек, даже не пытаясь скрыть самодовольную усмешку.     – Какой стыд для меня видеть гэгэ в подобном состоянии, – мурлычет он и подкладывает еще одну подушку под спину Се Ляня, чтобы подпереть поясницу; его коса касается лица Се Ляня и щекочет тому щеку.    Он любезно взбивает подушки и, бесстыдно ущипнув Се Ляня за талию, лениво растягивается на диване напротив, его глаза сверкают весельем.    Се Лянь фыркает. – Да уж, тебе стоит быть осторожней, как бы мой муж не услышал, что свиньи нюхают его капусту.    – Напротив, – говорит Хуа Чэн, накрывая одной ладонью повязку на глазу, – я счастлив в браке, мне не подобает смотреть ни на кого, кроме моей возлюбленной супруги.   Его здоровый кленово-карий глаз блестит озорством, и в уголке появляются крошечные морщинки. Се Лянь уныло усмехается.     – Да брось, Сань Лан, что там такого, что ты еще не видел? Когда мы впервые встретились, я был одет, как девушка в день ее свадьбы. И ты тоже был в красном, когда помог мне выбраться из паланкина, так что можно сказать, что мы поженились еще в тот день.     – Из гэгэ получилась весьма соблазнительная невеста, – поддразнивает Хуа Чэн с ухмылкой. – Но думаю, что я все же предпочитаю наш второй брак. В конце концов, только тогда гэгэ отдался мне полностью, умоляя своего мужа делать это снова и снова, пока…    – Сань Лан! – выдыхает Се Лянь, его брови взлетают на лоб. Губы его мужа растягиваются в той широкой волчьей улыбке, которую Се Лянь так хорошо знает, звонкий хохот струится из него, словно чистая вода из журчащего горного источника. Се Лянь откидывается на подушки и любуется им, пока смех не затихает.    – Я определенно тоже предпочитаю нашу настоящую свадьбу, — говорит он. На ней присутствовало гораздо меньше тварей, пытающихся их убить, хотя, на удивление, примерно столько же демонов. – Она была идеальной.   Нескольких секунд тишины между его словами и вялым одобрительным хмыканьем Хуа Чэна достаточно, чтобы пробудить у Се Ляня подозрения. Интуиция подсказывает ему, что, углубившись в вопрос, он доберется до сути того, почему Хуа Чэн слегка не в себе с момента их возвращения из пещеры Десяти тысяч божеств, так же, как это случилось и в прошлый раз. Он наклоняет голову.    – Вот только?    – Хм? – произносит Хуа Чэн, повторяя его движение.     – Она была идеальной, вот только…?    – Почему должны быть какие-то «только»?    – Сань Лан.    Уголки рта Хуа Чэна на мгновение опускаются. Он отводит взгляд, бездумно постукивая двумя пальцами по своему бедру. Се Лянь терпеливо ждет, пока он заговорит, и когда он начинает, в его голосе звучит неожиданная тоска.    – Моя мать умерла, когда я был маленьким, – говорит Хуа Чэн напряженно, будто каждое слово причиняет ему дискомфорт, – но я все еще помню ее. Пусть и немного. Она была не из Сяньлэ. Ее родина лежала на юге. С тех пор я побывал там, видел все своими глазами… Но когда я был ребенком, мать рассказывала мне о ней, о народе, из которого происходила. Она учила меня быть похожим на них.   Се Лянь слушает внимательно. Он знает гораздо больше, чем когда-либо хотел знать, о безжизненной пустой печали, которая приходит с воспоминаниями о людях и местах, давно исчезнувших, когда остается лишь не излечимая временем память. Хуа Чэн теребит выбившуюся из халата нить, избегая зрительного контакта.     – Моя мать рассказывала мне, что ее народ был кочевниками, прославившимися изготовлением изделий из серебра. Им приходилось перевозить свое богатство с собой, поэтому они превратили его в прекрасные серебряные украшения и орнаменты. Их носили по особым случаям… а невесты надевали их в день свадьбы.    Ах. Серебро в пещере. Се Лянь все гадал, как оно попало туда – все остальные статуи изображали события из его жизни, личины, испытания, свидетелем которых был Хуа Чэн и которые он воссоздал затем в камне. Но Се Лянь не узнал ни серебряных украшений, ни облачения статуи. Внезапно Се Лянь понимает – старая, грубо вырезанная статуя была Се Лянем, каким Хуа Чэн хотел бы видеть его в течение этих 800 лет, Се Лянем, одетым так, как Хуа Чэн представлял себе наряд невесты. Но когда они играли свадьбу – облаченные в алое, поклонившиеся три раза, разделившие вино – на Се Ляне не было ни одной серебряной вещицы.    Когда Хуа Чэн наконец вновь встречается с ним взглядом, его глаза горят так ярко, таким глубоким желанием, что у Се Ляня перехватывает дыхание.     – Серебро символизирует богатство невесты и статус ее семьи. Ни одна девушка из мяо не выйдет замуж без украшений.     – У меня нет никаких богатств, так что я даже не смог бы позволить себе что-либо из серебра, – шутит Се Лянь, но Хуа Чэн не смеется.    – Конечно, смог бы. У гэгэ были бы самые лучшие украшения – столько, сколько можно купить за деньги. Как можешь ты не быть богат, если все, что принадлежит мне, – твое?   Се Лянь склоняет голову, чтобы спрятать лицо. Хуа Чэн говорит это так буднично, словно это вселенская истина – словно ничто в мире не способно опровергнуть это.   И когда Се Лянь забывает об этом, Хуа Чэн всегда рядом, чтобы напомнить.     – Ты бы надел их? Если бы я раздобыл несколько украшений для тебя? – осторожно спрашивает Хуа Чэн.   Се Лянь вспоминает одинокую незаконченную статую в пещере, затейливое, но необработанное серебро во всем его бережно сохраняемом сиянии и блеске. – Ты имеешь в виду… вторую свадьбу?     – Третью, – язвит Хуа Чэн. Се Лянь хочет встать, разгладить неуверенность, залегшую между его бровями, но он прикован к дивану как раз вследствие заботы самого Хуа Чэна.     – Я счел бы за честь носить их, – мягко говорит он. Некоторое напряжение моментально покидает застывшую позу его мужа. Хуа Чэн облизывает губы, сглатывает.     – Это займет некоторое время. Прошло много лет с тех пор, как я… Мне нужно найти кого-то, кто сумеет сделать их.    Се Лянь улыбается, нежность затапливает его целиком. Он протягивает руку, и Хуа Чэн немедленно поднимается на ноги, затянувшаяся скованность исчезает из его походки всего за несколько коротких шагов, прежде чем он падает в объятия Се Ляня и прячет лицо у того на груди.    – Пусть это займет столько времени, сколько потребуется. В нашем распоряжении все время мира.     – Знаю, – говорит Хуа Чэн, его слова звучат приглушенно, когда он отказывается выпутаться из объятий Се Ляня.  – Я просто не могу дождаться того момента, когда вновь женюсь на гэгэ.   Хуа Чэн оказывается прав. Это действительно занимает много времени. После той ночи он больше не поднимает эту тему, а Се Лянь не давит; но иногда он ловит взгляд мужа на себе – на шее, запястьях, талии – взгляд, отличающийся  клинической точностью, как будто Хуа Чэн намечает предметы, которых пока что там нет. Он все больше времени проводит вне дома, киноварь на проходе между Домом Блаженства и Тунлу часто свежая и влажная.   Когда все наконец готово, проходит так много времени, что это застает Се Ляня врасплох. Единственным знаком для него становятся свадебные одежды, разложенные в комнате, когда он просыпается в пустой постели. Когда он спускает ноги с кровати, сладко спящая на его красных одеяниях серебристая призрачная бабочка вспархивает в радостном возбуждении и описывает круги по комнате, пока он наконец не готов последовать за ней.    Воздух в пещере кажется особенно холодным в сравнении с теплой постелью, которую он только что покинул. Призрачная бабочка мягко, словно невесомым поцелуем, касается его щеки, пока он спускается по туннелю к главной пещере; от предвкушения и радостного волнения перехватывает дыхание. Часть его ожидает, что старая статуя будет закончена или, возможно, усыпана серебряными украшениями, но она остается позади, не накрытая тканью, нисколько не изменившаяся. Прохладные сухие ладони опускаются, чтобы прикрыть ему глаза сзади, превращая тусклые сумерки в темноту.    – С добрым утром, гэгэ, – тепло шепчут ему на ухо. Он ощущает вес Хуа Чэна за своей спиной, хотя они и не касаются друг друга.     – Сань Лан, – нежно отвечает Се Лянь, – как долго ты ждал меня здесь?    – Так долго, как было нужно. Я хочу показать тебе кое-что.    Се Лянь ожидает, что руки, закрывающие ему обзор, исчезнут, но этого не происходит. Вместо этого они вдвоем неловкой шаркающей походкой бредут туда, куда их ведет Хуа Чэн, он направляет шаги Се Ляня сзади, хриплый смех мужа звучит над ухом.     – Остановись здесь, – говорит Хуа Чэн. Теперь чуть больше света просачивается сквозь его пальцы. Когда он убирает руки, Се Ляню приходится прищуриться, ослепленному внезапным светом, все перед глазами немного расплывается.    Вскоре он понимает, почему здесь намного светлее. Призрачные лампы выстроены вдоль стен, и темнота грота кажется почти что днем. В центре маленькой пещеры стоит длинный стол, уложенный красными шелковыми подушками, на которых выложено несколько великолепных украшений, каждое выполнено из ослепительного серебра.     – Это… – произносит Се Лянь, оборачиваясь то на Хуа Чэна позади него, то на замысловатое серебро на столе. Хуа Чэн закладывает руки за спину и кивает, мягко улыбаясь.    Се Лянь может только смотреть. Он не осмеливается прикоснуться; при ближайшем рассмотрении – с того расстояния, на которое он решается приблизиться, – заметно, что каждое изделие состоит из сотен слоев затейливо изукрашенного серебра, некоторые из них тонки, как шелк, и дрожат при малейшем колебании воздуха. Свет поклоняется каждой гладкой сверкающей поверхности. Хуа Чэн кладет руку ему на поясницу и наклоняется, чтобы сдернуть со стола пару браслетов так уверенно, будто они прочны, как камень.    – Вот, – мягко говорит он, беря руки Се Ляня в свои, – позволь мне.   Се Лянь с изумлением наблюдает, как Хуа Чэн надевает на его запястья браслеты. Сверху и снизу они украшены лентами из крученого серебра, настолько тонкими, что они похожи на нити, средняя часть каждого браслета декорирована крошечными завитками и изысканными цветками. В центре каждого цветка маленькие серебряные заклепки, отполированные до такого блеска, что кажутся жемчужинами.   Когда металл касается его кожи, Се Лянь ожидает, что он будет холодным, колким, как лед, совсем как серебряные наручи Хуа Чэна. Вместо этого серебро теплое, как будто его держали в ладонях до тех пор, пока острое, холодное жжение не исчезло, и ложится на кожу, словно нежное прикосновение призрачной бабочки.   За браслетами следует массивное ожерелье, очень похожее на то, что носит сам Хуа Чэн. Се Лянь наклоняет голову, чтобы Хуа Чэн мог убрать его волосы и опустить великолепное украшение на его шею и плечи. Корпус ожерелья представляет собой цельную пластину, украшенную рельефными изображениями рычащих драконов, а с ее нижней части свисают, складываясь в причудливые узоры, серебряные нити и сияющие колокольчики, звенящие при каждом движении.    В ушах у него оказываются большие закрученные спиралью серебряные кольца, в волосах – искусно сделанная заколка в виде феникса. Наконец Хуа Чэн поворачивается к столу и поднимает восхитительный, невероятно замысловатый головной убор, сделанный из серебра столь тонкого, что детали дрожат при любом движении – маленькие скульптурные драконы, и изящные цветы на длинных серебряных стеблях, и бабочки, повсюду бабочки, настолько похожие на настоящих призрачных бабочек, что Се Лянь с трудом может поверить, что это всего лишь драгоценный металл.   Металл тонкий, но нелегкий; он комфортной тяжестью ложится на его голову, плечи, запястья. Хуа Чэн отступает назад, чтобы полюбоваться своей работой, его взгляд несколько раз скользит по Се Ляню сверху вниз. Он сжимает и разжимает кулаки.     – Гэгэ, – произносит он, – ты выглядишь как…    – Как невеста?    – Как моя невеста, – выдыхает Хуа Чэн, его голос чуть хриплый, и от прилива эмоций слова застревают у Се Ляня в горле.   Он опускает голову, огладывая себя, и серебро позвякивает. Тонкие нити искусно обработанного металла свисают с краев его головного убора и ожерелья, мягкие, как паутинка, серебряные, как звезды. Он может только представить себе тонкие, бледные руки Хуа Чэна, тщательно обрабатывающие каждое крошечное колечко, представить его, согнувшегося над своим трудом, когда он подвешивает металлические монеты каждой цепочки, словно подвешивая полную луну в небе.   Се Лянь хотел бы увидеть это – но, возможно, это то, что Хуа Чэн должен сохранить для себя, сокровенный разговор между матерью и сыном, который теперь лежит на запястьях и плечах Се Лянь тяжестью тысяч крошечных затейливых фрагментов.   Се Лянь не носил ничего столь прекрасного уже почти тысячу лет. Он почти ощущает себя вновь Наследным принцем под маской бога. Вот только на этот раз он тянется не к богу, а к демону, и никакие маски не отделяют их друг от друга, когда он берет Хуа Чэна за руку.   И когда они идут вдвоем, взявшись за руки, звон колокольчиков сопровождает их шаги.