Огарок

      Гроза. Гром лязгнул в груди, раздирая и перетрясая все внутренности. Скрутило чуть ниже солнечного сплетения и осталось избиваться в конвульсиях — Дайнслейф захлебнулся б и умер, но подступивший сгусток выдавил из лёгких воду и кровь. Он закашлялся, судорожно падая ниц, но крепкие путы удержали его прямо, вжимая хребтом в твёрдую спинку стула. Всё тело трясло как в запущенной лихорадке.       Он пришёл в сознание лихо, с нахрапом и едва снова не умерев — ему всегда с трудом давались переходы. Шум в ушах становился тише и вкрадчивее, потихоньку вплетаясь в молчаливый мир. Он всё ещё дышит — натужно, с шипящей хрипотой, просчётом: вдох, выдох, вдох.       Шорох. Не под теменем. Не за окном. Окно? Капли звонко ударялись о стекло, отскакивая, точно горох. Ливень. Это рядом не шорох, а шаг. Совсем близко. Только руку протянуть.       Запястье заныло тупой болью — дальше, гораздо дальше, чем в подсознании; гораздо нереальнее, чем во сне. И звук неузнаваем, только першение, с надсадностью свербящее в горле, звучало как она. Приглушённо. Знакомо. До боли.       Дайнслейф тряхнул головой: с волос слетели холодные капли.       Она тихо заговорила — он поднял подбородок, выпрямляясь, не разбирая слов. Она смолкла. Разжав глаза, он приник к ней расфокусированным взглядом. В тёмной синей комнате тлел огарок свечи — она любит полумрак. И любила?       Она была близко. Ближе, чем в локте, дальше, чем он мог коснуться.       — Предатель Бога, людей и себя самого. Он предал Христа, предал апостолов, предал и человека в себе, — мягко и медленно, с учительским знанием, но совершенно без нежности.       Она сделала неслышный шаг, тут же задрав его подбородок на себя. Её лицо было круглым, белым, как у искусной инадзумской куклы — неловкое движение и разобьётся в испуганном перезвоне. И тонкие пальцы на самых мелких шарнирах, и это ломкое запястье в ажуре вен.       — Он был отчаявшимся самоубийцей.       Её глаза — бескрайняя ледяная пустыня. В бесцельном странствии в ней терялись отражения огня.       — Почему?.. — застыл вопрос, обуянный холодом. Она смахнула каплю воды с его кожи.       — Люмин… — проговорил Дайнслейф, и вдруг Люмин улыбнулась.       …Как греет заблудшего путника полуденное солнце? Солнце ли, луна — циферблат без стрелок: бледный, безликий. Спустившаяся в кровавый марганец заря поблекла — ветер собрал с земли туман, посеял ночь. Первые всходы взошли в горячем сердце — благодатной почве, благородной душе.       Дайнфлейф протянулся, но ладонь опустилась. Заморозки.       — Я не услышу ответа, — хмыкнула она, отдаляясь. — Ты помнишь меня?       — Я помню, что предан тебе.       И тобою.       — И что ещё? — мерно шагая по комнате, продолжал тихий голос.       Туманы, грозы, рассветы — темнее тёмного, холоднее зимы — сухие ветра, горячие щёки, ладони, мечи, камзолы, и смерть — одна для воина, для младенца, для матери. И они — два короля из ниоткуда, два багряных листа, прибитые к снегу.       — Ничего.       — Совсем? — на выдохе.       Дайнслейф помолчал.       — Совсем.       — Я огорчена, — она остановилась, сделав шаг к нему. — Для меня это было как вчера.       Этого не могло быть. Это он знал.       — Было всё и вдруг ничего не стало, — рука скользнула по его щеке, заправляя мокрые пряди за ухо. Он поморщился. — Даже тебя.       И конь бледный щипал серую траву.       Морок.       Этого не было.       Она закинула руку за его шею, выжимая из воротника воду прямо на его плечи. Грудь качнулась перед его лицом, не тронутая временем, дыханием, чувством. Молочно-белая, мягкая. В огарке свеч — восковая.       Запястья онемели от пут и, если бы он мог, он бы не смог.       Её горячий выдох смешком коснулся края уха.       — Хочешь, чтобы я тебя развязала?       Дайнслейф поджал губы. Он ощущал тепло чужой кожи — так рядом, в двух слоях тряпья друг от друга.       — Да, — хрипло сказал он.       Её горячий язык прошёл по самой раковине, виску и к щеке. Влажная кожа запылала в прохладе комнаты.       — Знаешь каково предательство на вкус? — прошептала она, извернувшись полозом, выгнувшись к нему и прикусив его мочку. — Солёное. Саднит как страх. Или желание.       Она сползла с его коленей, оставляя ладони крепко цепляться за бёдра, раздвигая, насаждая свои слова на разум.       — И кого мне винить? Богов? — она зло и печально улыбнулась, прыснув со смеху. — Сколько бы глупец не плевался в небо, его слюна будет падать в глаз.       Она расслабила путы у щиколоток, усилила свою хватку. Её глаза, блуждающие по полу, его штанам, коленям, вдруг полоснули ввысь. Если бы Дайнслейф мог.       — Я бы вырвал тебе сердце, Люмин.       Она расхохоталась. Заливисто и звонко. Склонившись, обхватила его колени, прижимаясь щекой. Белая копна волос рассыпалась по чёрной, тяжёлой от влаги одежде.       — Хорошо, что я сделала это раньше.       Поднявшись на локтях, она, продолжая ухмыляться, толкнулась лбом в его пах.       — Это был бы ценный обмен. Только своё бы ты не вернул. А моё бы не прижилось.       Все мысли из головы рухнули, когда она посмотрела так. Один взгляд стоил всех её касаний. Не уместилось бы в другом живом существе столько льда. Дети Царицы могли утопить мир в себе, в своей ненависти, а она — осушить все моря и океаны озлобленным взглядом сгнившей, ещё до Адама, души, выряженной, в насмешку, в белый с цветком чепец.       — Развяжи мне руки, — сдавленно потребовал Дайнслейф.       — Нет.       — Почему?       Люмин промолчала. Она встала с колен, отряхнув с чулок грязь, и обошла его, будто впрямь намеревалась освободить.       — Встань, — скомандовала она с шутливым лукавством.       Лопатки расслабились, помогая сгорбиться и пропустить крепкие сплетения через прутья стула. Люмин его не развязала — только помогла подняться и толкнула вперёд. На затёкших ногах он сделал шаг, другой, и захотел обернуться, но его сильно одёрнули за путы.       — Ты ещё не так стар, чтобы я заново учила тебя ходить, — язва. — Вперёд, Дайнслейф.       И он пошёл. Но не долго — до стола с огарком свечи и полупустым кувшином с водой. Рядом ветхий стул, укрытый бирюзовой волной вуали. Ещё ближе — настил шкур на каком-то подобии спального ложа. Люмин с силой толкнула его, только он остановился, и Дайнслейф споткнулся о какую-ту сбрую, неловко рухнув наземь.       — Что ты делаешь? — он тут же одёрнулся и перевернулся, чтобы видеть её.       Но она осталась стоять, выставив на настил одну ногу и облокотившись о неё. Злая самодовольная ухмылка изуродовала её лицо.       — К ноге, Дайн.       Он оставил попытки подняться.       — Чего ты добиваешься? — суровее заговорил он.       Она усмехнулась. И запрыгнула сверху, впиваясь ногтями в его плечи. Светлые локоны, здесь — будто в бронзе — щекотнули его щёки.       — Покорности. Ты совсем отбился от рук.       Занырнула пальцами, сбрасывая с него плащ; раздевая, разорвала его пуговицы. Дайнслейф упёрся взглядом в испещрённый временем потолок, камни которого вот-вот могли обрушиться на их грешные головы.       — Ты сошла с ума, — выдохнул он, когда Люмин оказалась сверху, тягостно сжав его бёдра своими.       Жар от груди отлил ниже. Или она — разгорячённая, вскипающая злостью и каким-то незнакомым ему нетерпением.       — Возможно, — она прильнула к его обнажённой, холодной груди, и он вздрогнул.       Неприкосновенность… Обет…       Рыцари защищают господ, честь, доблесть.       Люмин припала влажными губами к дрожащей жилке на шее. Он бы оттолкнул её, если б мог. И не коснулся бы больше никогда. Если б мог.       — Ну же, рыцарь, — подначивала она, привстав и спрятав за своей спиной руки.       Дайнлсейф отвернул голову.       Она рассмеялась, и он услышал, как на пол слетел корсет.       — Не разочаруй меня, — и обжигающие пальцы пробежали по напряжённому телу, коже и светлым волоскам к ремню.       — Ты пожалеешь, Люмин, — проговорил он осевшим голосом, не в угрозу — в предупреждение. Но она никогда не слушала.       Была вспышка. Он изогнулся, но тут же опустился назад. На мёртвых булыжниках плясали блики от свеч. Не хватало рёва трубы и многоголосого, изломанного в проекции душ катарсиса. Была вспышка — случился ад. Как сказала тогда Люмин — растрёпанная, в крови, застывшая в тот день в своей яростной красоте — надо мстить, а не умирать.       — Тебе совсем нечего сказать?       Его друг кричал на него — про жену, которой никогда у них не будет, про детей, не с их глазами, дом, бахвальство. Ты умрёшь, ****, мучительной смертью, я буду служить ей, потому что другого и не умеешь, правда, что: ты будешь служить ей, а не людям, вы не со мной. Нет.       — Я тебя спрашиваю.       И звонкая пощёчина заглушила голос.       Может, и не его. Может, и не друг вовсе.       — Рабы немы, — расхохоталась она, схватив его подбородок и повернув на себя.       — Я покорен законам, — проговорил он.       — Нет людей — нет законов, — язвительно прошептала над ухом. — Неужели и это ты забыл… Напомнить?       Дайнслейф сжал онемевшие под собой руки.       — Нет.       — Либо беседа, либо я.       — Молчи.       — Когда-то ты готов был часами маячить под моим окном ради одного только взгляда… — протянула она, распрямляясь. — А теперь предпочитаешь моё тело душе.       Он принял рыцарство рано. Любовь в сердце — поздно. Он привык к её молчанию. Даже если бы в рукаве у него была вечность, он бы истратил её на тишину.       — И никого не впускаешь в свою… Я чувствую тебя лучше своего брата. Ты должен мне помочь.       Дайнслейф закрыл глаза.       — Если бы и впускал, то она бы стала кладбищем.       Если не тишина, то хоть темнота.       — Хватит пошлить, — выдохнула она. — Возьми меня.       Она маняще покачнулась над ним, поглаживая по затвердевшей холщовой ткани. Она ждала, что он встрепенётся, сбросит с себя её ноги и так ненароком взглянет на обнажённую мягкую грудь. Но он устал бороться. С собой, с ней, с ними. Смертельно.       Люмин стащила с него бельё, склоняясь ниже, касаясь его лишь своим горячим сбивчивым дыханием. Дайнслейф перестал думать, когда она направила его на себя и своими влажными губами прошла сверху вниз по члену. Он сжал зубы и прижался щекой к холодящему меху.       Люмин опустилась на всю длину, издав пронзительный стон.       И его не стало.       Дайнслейф шумно вздохнул, сглотнув ледяной воздух. Он не сдержался, открыл глаза: Люмин. Люмин здесь, над ним, запрокинув позолоченную макушку, громко стонет, сжимая его внутри. Он бы отдал потом свои руки на отсечение, только бы позволили ему сейчас сжать её качающееся тело.       — Люмин…       Свет закончился в этот момент: она замерла, медленно заскользив вниз. Из-под припущенных ресниц мелькнул затуманенный, горделивый взгляд. Белый флаг пеленой застлал его голодные глаза. Он хотел её. Хотел этого момента всю свою жизнь. Сколько можно лгать? Сколько бы не бежал от себя, в полуночной тишине таверной коморки, под ноктюрн полудохлых мух, рыгающие звуки и отголоски похабных песен, она мороком всегда бродила рядом. Однажды опустив свой ледяной взгляд, она слила их души в одну. И сейчас — раскрытая, горячая, желанная — точно белизной выжигала темные пятна на памяти. До ожогов.       — Я хочу слышать, — прошептала она.       — Я предатель.       Люмин пригнулась, нависнув над его лицом, заслонив своими волосами огарки свечей.       — Почему же? — насмешливо, итак зная ответ.       — Я с тобой, когда они — в земле, — слова вылетали, будто всегда были с ним.       Она откинулась, снова задвигавшись на нём, извиваясь и шипя со смеху. Бледная, тонкая. В клыках — яд. Всегда недосягаемая. Неприкасаемая.       Аспид смертелен, но смертен. Он двинулся ей на встречу, приподнимая таз. Она смотрела на него свысока, замедливаясь, насаживаясь глубокими толчками. По лицу Дайнслейфа прошла волна жара, стоило ей снова замереть, сжавшись внутри. Помолчав, она бросила:       — Ты лучше считай про себя, а не думай о всяких глупостях.       И опустив горячие ладони на его плечи, изрядно занывшие от несменяемого положения, она привстала и дала члену медленно выскользнуть с мокрым хлюпнувшим звуком. Дайнслейф не сдержался, сквозь зубы заныв. Нет. Нет.       — Ну-ну… — она сжала его челюсть, поворачивая в сторону, оглаживая рубец на коже. — Не хнычь. Не люблю я эти нежности, — понизив голос, надавила ногтем на старую рану.       Другой рукой она сжала его у основания и также нарочито медленно опустилась. В её глазах не было трепетного наслаждения, только слабо застланный возбуждением хищный садизм. Она усмехнулась, когда он дёрнулся: запястья горели от закровевших ран.       Взяв у него ещё несколько длинных толчков, она задвигалась быстрее, наскакивая на всю длину и, опустив голову, бессвязно что-то бормоча. Дайнслейф вжался в настил. Прерывисто и бешено колотилось сердце. Все мысли сжались в точке ниже лобка, все чувства опустились до желания брать, проникать, сильнее, ближе. К ней, к ней.       Люмин впилась ногтями, оставляя кровавые жгучие полосы от шеи до груди. Она в последний раз толкнулась и резко замерла. Дайнслейф выгнулся в спине и излился в неё.       Проворно с её лица скрылась краска, оставляя только отчуждённую задумчивость. Её сбивчивое дыхание медленно возвращалось в норму. Она встала с него, закинув ногу вслед за другой, и побрела к столу. С обмякшего члена упала вязкая капля. Люмин, ничего не говоря, набросила на плечи бирюзовую вуаль. Дайнслейф тоже молчал. В голове стало пусто, в теле — леностно. Только упрямая боль противилась запустению: руки терзались, к голове подступал гул, подхватывая обрывки слов в надвигающийся шторм. Люмин присела на край стула, полуобнажённой спиной к нему.       Полупрозрачная вуаль как будто крыльями стрекоз укрывала белые плечи, и если в глаза её вернулся прежний, обжигающий мороз, то в волосах петляло то же лето, как в той далёкой жизни, обворовавшей память, заселившей в душу мерзостное ничего.       Осталась она: растрепанная, уставшая, прекрасная. И тут же Люмин оглянулась, одёрнув платок; её взгляд только мазнул по телу и тотчас обжог.       Лучше бы это был снова нож —       — Ты мой, Дайнслейф, — на губах мелькнула победоносная ухмылка.       он бы выбил его из рук раньше, чем тот попал бы в сердце.