Позволь заполучить тебя еще пару раз, напоследок.

— Томура. Шигараки поднимает взгляд на своего — кого? Партнёра? Парня? Любовника? — ебейшего ублюдка, не очень довольный тем, что его оторвали от собственных, не самых радостных мыслей. Ну, он всегда был такими, хорошо? Это — состояние его сознания, это — стиль его жизни — ненавидеть всех и вся, сто раз в своем воображении разрушая мир, человечество, геройскую систему. Потому что люди! Люди раздражают до безумия своей поверхностью, своей глупостью, своими низменными интересами — всё их существование сводится к мусоленью одних и тех же тем, к постоянным танцам на одних и тех же граблях, к концентрированию на чужих жизнях — всё, дабы избежать реальности, дабы не оставить себе ни шанса на подумать о собственной жизни, которая под рамками массовой культуры катилась в никуда. На обсуждении героев, на копании в их грязном белье — стоит тем ошибиться разочек, так эту тему будут обсуждать несколько недель. Причём поводы всегда были смешными — оговорился в интервью, высказал мнение, с которым не согласна общественность, раскритиковал действия своего коллеги — в то время, как реальные проблемы всей системы никто никогда не рассматривал. Раздражает эта дотошность в мелочах, которая не складывает в их умах красивую картинку полностью прогнившего коррупционного, капиталистического общества, которое зацикленно лишь на рейтингах и выезжании на намеренно раздуваемой ненависти к злодеям — все, дабы казаться еще лучше на их фоне, дабы возвыситься на чужих страданиях и тяжёлом прошлом, дабы доказать свою неоспоримую святость. Сейчас поводы для ненависти были немного иными — в кои-то веки Томура задумался над тем, чем занимается его собственная персона, а не глупые люди вокруг. Вывод был неутешителен — ему нахуй не сдалось командование «Паранольмальным Фронтом Освобождения». В принципе, ему не сдался даже его бывший титул — «лидер Лиги Злодеев» — потому что из него глава — как из Тоги возлюбленная. Раньше он каким- то чудом справлялся — спасибо, Учитель и Курогири — но о том, как ему поступать сейчас, он и понятия не имел. Ему не хотелось. Он просто планировал уничтожить человечество, а не становиться новым носителем «Все За Одного», который подразумевал выход в массы с чужими великими целями и идеями. Он ненавидел Ре Дестро, Учителя и все идеологии этого мира — и, что самое главное, он не знал, что делать. Злодей очень устал. И ему бы хотелось, наверно, вариться в собственном соке и дальше — что всегда было менее энергозатратно, чем разговор — но сейчас к нему обращается его бравый лейтенант, на которого в последнее время невозможно смотреть без пренебрежительной жалости. Обычно он бы послал человека, так пристально пытающегося ему помешать, но Даби — то Даби, он — особый случай. — Томура, — повторяет тот в попытке привлечь его внимание, в попытке вернуть в эту ужасную реальность, в попытке донести нечто важное — это слышно по довольно непривычному для говорящего серьёзном тону. Когда Шигараки поднимает на него взгляд не закрытой маской лица, мужчина продолжает, — Ты же понимаешь, что я скоро умру? О, ещё одна причина, по которой он ненавидит людей. И героев. И Старателя, в частности. А Даби, этого ебучего ублюдка, чья жизнь полностью строится на осуществлении кровной мести — больше всего. И еще он не может терпеть собственное бессилие в попытках это исправить — реальный мир, детка, в котором он — вроде как, мудак, который повсеместно сталкивается со смертью — да что там, он — её причина. И плевать всем на то, что ему в кои-то веки не хочется её скорейшего наступления для другого человека. Даже этому «другому» плевать, что жалит глупой яростью сильнее всего. И от таких рассуждений, что закономерно, легче не становится. Он смотрит на парня напротив со всей злостью, на которую способен, он мечтает собственноручно испепелить его — потому что, какого черта! Пацан, то, что ты не умер тогда, давным-давно, когда сгорел заживо, не значит, что это — случайность, не имеющая места в этом мире. То, что ты принял решение умереть — и умер, блять, умер навсегда в собственном сознании — не даёт тебе право жить дальше с этим, так, будто ты действительно ходячий труп! И тебе совершенно не нужно начинать соответствовать этому определению с помощью подручных средств, которые сводились к использованию кодеина в совсем не медицинских целях! Ты не можешь, не можешь считать, что твоё функционирование — лишь шанс отомстить, к которому и сводится твоя жизнь, к которому и сводится её «истинное предназначение». — Иди нахуй, — цедит сквозь зубы. Да, это, скорее всего, не ахуеть какая поддержка, но зато эта фраза полностью подчёркивает его состояние. Потому что — Даби, блять, которому всегда плевать на то, какой след он оставляет в реальности, если тот не касается его дорогого папаши! Штопанный смеётся, и это — больно. Его тяга к мазохизму и привела того сюда, она привела брюнета в постель к Томуре, она привела его к выслушиванию бесконечного количества оскорблений с улыбкой — почти мечтательной! — натягивающей скобы и кожу вокруг. И злодей знает наверняка — после подобного Даби всегда заведен, и какой-то части пепельноволосого почти физически плохо от этого осознания. Потому что — знаешь, ты заслуживаешь большего, чем ебучий злодей с вагоном травм и ещё большим количеством ненависти ко всему живому. Ты заслуживаешь помощь и настоящую поддержку, а не новые варианты саморазрушения. — Ох, я и не ждал ничего другого! — он все также улыбается и наклоняется ниже, смотрит блестящими глазами со всегда узким зрачком. Наверно, от осознания неизбежности скорой смерти реальность ощущается острее, и из неё хочется выжать все до конца, чем объясняется неожиданная собранность и почти спокойствие мужчины, — В любом случае — ты скоро в пробирку, а я просто хотел бы пару раз заполучить тебя перед этим. Он читает в чужом взгляде невысказанное — пока тебя не будет, я сражусь с ним — лишь бы ты не видел. Его снова хочется послать. Потому что Даби-то будет хорошо, а Шигараки жить с этим всю свою — кстати, тоже не слишком долгую, судя по всему — жизнь. Ему жить с осознанием того, что такой уродливый в душе, но, тем не менее, привлекающий этим, человек навсегда останется горсткой пепла. Он будет жить с воспоминаниями о том, что с ними было, и он будет, наверно, жалеть. И ужасно ненавидеть — до разодранной в кровь кожи, до более яростной потребности в убийствах. — Ты, как всегда, максимально хуев в подкатах, — тем не менее, Томура сам подаётся навстречу, оставляя перед ними ничтожное количество пространства. Потому что — к черту, ему тоже хочется получить один из их последних разов. — А знаешь, что ещё можно сделать с хуями? — он почти хихикает, — Кстати, анус можно растянуть на 7 сантиметров — как думаешь, сколько это в них? Томура иногда поражается его самому хуевому (да блять!) чувству юмора. И тому, что тот так спокойно говорит настолько нелепые вещи. И, что самое главное, он до сих пор пытается понять то, как этот ебанный шутник смог оказаться суицидником, злоупотребляющим нестандартными способами самоповреждения. — Если в твоих, то в четырнадцати, — вздыхает он и, не дожидаясь очередной порции плоских шуточек, которые бы сто процентов заключалась бы в: «А ты что, не против моего в себе?», дергается вперёд и прикладывается своими губами к чужим, грязным от безумно нерациональных слов — Шигараки искренне верил, что потенциал этого прелестного тембра растрачивается впустую — губам. Он правда ненавидит брюнета. Он показывает это своими отрывистыми движениями рук, стягивающих чужую одежду — грубые прикосновения, грозящиеся ненароком расщепить даже с улучшенным контролем над причудой — он показывает это своими отчаянными укусами и своим, полным противоречивыми эмоциями, взглядом. Даби, как всегда, плевать хотел на его высокие — какая там возвышенность в ярости? — чувства, просто получая от парня то, что ему было нужно. Ему была нужна боль, ему было нужно унижение, ему был нужен кто-то, от кого можно быть полностью зависимым — потому что сам штопанный не был в состоянии взять собственную жизнь под свой же контроль. В этом они, безусловно, были очень похожи. Просто Томура выбрал более здоровые механизмы преодоления — жил себе, плывя по своему злодейскому течению, делая то, что у него отлично получалось всю жизнь — разрушать все, к чему бы он не приложил свою руку. — Как мне хотелось бы выбить всю дурь из твоей башки, — он рычит это, параллельно стягивая чужие трусы — розовенькие такие, весёленькие. Томура все ещё помнит случай с лицом Всемогущего аккурат на одной ягодице и «плюс ультра» на другой, поэтому удивляться такому было вне его компетенции — навидался уже всякого. Тогда, правда, Шигараки пришлось прикладывать все усилия, чтобы остановить убийство, осуществленное собственными руками, на что Даби лишь смотрел взором «божеблятьпожалуйстада!», так что бедному парню пришлось не только сдерживать свои порывы к расщеплению, но и быть максимально нежным — для другого это было, наверно, худшим видом наказания. — Ох, дорогой, я сейчас совсем не под ней, — он смеётся отчаянно, ему наверняка хочется принять новую дозу — но Томуру, все же, сильнее. А сделать это, пребывая в наркотическом сне, наверняка невозможно. Ах, да, Томура забыл упомянуть — этот ублюдок решил использовать сразу несколько способов для собственного убийства — его замечательные ручки всегда напоминали об этом, показывая на старых ожогах совершенно неуместные пятна гниющей плоти, которых становилось больше и больше. Его худеющие, казалось, с каждым днем ноги также притягивали внимание, а желтеющая кожа — та её часть, что не была тронута старыми шрамами — также не оставляла сомнений в том, что этот еблан — реально сидит. И начал совсем недавно. Томура хочет выть и хочет заставить хоть кого-то отвести Даби за ручку ко врачу — но, очевидно, что тому плевать, что делает всю процедуру невозможной. Потому что он скоро умрёт, и, наверно, хочет прожить последние деньки с кайфом — и кто такой Томура, чтобы лишать его этой возможности? Шигараки становится ещё яростнее, он специально зажимает в руках чужие гниющие участки в попытке причинить больше боли — но, кажется, нервные окончания в них отмерли напрочь, потому что Даби снова начинает смеяться, совершенно не морщась. Томура проклинает тот день, в который он согласился на чужое предложение переспать — тогда ему нужно было отвлечься от дерьма в голове, тогда довольно приятная альтернатива, что вскоре вызвала у парня своеборазную зависимость, показалась заманчивой. Он знал, что сынка Старателя не стоило брать под свое крыло, а брать-то в более приземленном смысле — уж тем более. Он кидает парня на кровать — хочется на пол, с целью разможить череп ногой — он двигается со всей яростью, на которую способен, а чужой ненасытный взгляд не способствует его удовлетворению. Брюнет бы с радостью согласился на БДСМ с плетками, унижением, его распоротым брюхом, но Томура всегда предпочитает ломать собственными руками или же словами. Штопанному мало, он смотрит с жадностью, его губы шевелятся в неразличимых просьбах, а Шигараки хочется удавиться прямо сейчас, потому что ему — плохо. Отвратительно. Он понятия не имеет, каким образом осуществить спасение единственного, что даёт ему, какие-никакие, положительные эмоции. Будь ты сто раз проклят, Старатель. Будь ты сто раз проклят, Тойя Тодороки. Несмотря на свои мрачные мысли, Томура кончает, и ему очень погано из-за этого. Ему ещё поганее от того, что Даби получает свое удовлетворение сразу вслед за ним — как бы хотелось заставить этого ублюдка страдать по-настоящему, хотя кажется, что это в принципе невозможно — и лениво тянется к его шершавым губам, чтобы мягко очертить их своим языком. И это довольно приятно, несмотря на контекст происходящего, и этот милый жест очень горчит. Хочется послать все нахуй и не принимать чужую силу, хочется остаться с мужчиной и не позволить тому никуда уходить, не позволить ему продолжать колоться, не позволить ему уйти от лечения. Но Томура не может. Потому что он — крупная пешка, что скоро дойдет до конца доски и превратится в ферзя, потому что он когда-то успел задолжать абсолютно всему миру, что обязывает его выполнять не то, что хочется, а то, что от него ждёт Учитель и, теперь уже, Ре Дестро. Он очень надеется, что в процессе передачи причуды его сознание не будет работать, что ему не придётся переживать все это, находясь в неподвижном состоянии — потому что теперь ему бы хотелось побыть вне своего мозга хоть какое-то время. Он надеялся, что по выходу его сознание полностью изменится, что он действительно станет простой бездушной машиной — почти Ному — которой не будет дела до смерти его горе-любовника, потому что иначе — невозможно. Он отстраненяется от парня и цедит: — Только попробуй, блять, сдохнуть. Иначе я найду тебя в Аду и убью заново. И все понимают, что эти слова не спасут ситуацию, и Даби лишь улыбается уголками губ, и Даби лишь молча показывает на свой шприц, наполненный веществом собственной варки: — Если не Старатель, то это. А Томура хочет расщепить чужие руки — лишь бы они не смогли больше создавать нечто подобное. Ему хочется расщепить чужой мозг — лишь бы он перестал заставлять его владельца делать хуйню. Но он лишь отворачивается и надевает на лицо свою руку, после натягивая на себя одеяло в попытке закрыться от всего мира. Даби, удовлетворенный, отходит в ванную.