Красота в глазах смотрящего

Роскошный розовый сакур вокруг. Шелест деревьев. Шорох ручья. Аромат влажный, ветер — лёгкий; колыхаются травы, ползут по небу облака. Солнцу далеко до зенита — позднее утро. Распеваются птицы. В отдалении шумит Инадзума: горожане проснулись, слышны отголоски их ритмичной жизни. Ночью минул дождь, но росы уже почти растаяли; лишь в тени их россыпи отражают умытый мир. Очень свежо: от такого воздуха по коже ползут мурашки, и любой подмиг солнечного луча кажется спасительным. Шум ветра продолжается. Палитра этого мира — контрастная, цвета глубокие, бодрящие. От Райден тоже пахнет утром. Она под деревом; на ее коленях — признаться, достаточно твердых, в силу механического наполнения, — с относительным удобством расположился Казуха. Ему нравится этот момент. Ему нравится чувствовать его. Сейчас он кажется на уровень выше, чем Райден. Казуха опирается о ее крепкие плечи. Она вынуждена приподнять голову. Она замирает вот так, какая есть: с челкой, приоткрывающей лоб, с почти непонятливым взглядом из-под не по-человечески бездвижных, кукольных ресниц, со своими руками на его, Казухи, талии — придерживает, быть может. Хватка лёгкая, едва ощутимая. Воин так держит меч, когда им не сражается. Казуха отрывает ладони от плеч божества. Он медленно, почти не моргая, ведёт ими к шее. Взгляд у него внимательный, чистый — им Казуха почти спрашивает, позволительно ли ему, и Великая Наруками Оогосё ничему не препятствует. Недоумение становится интересом. Живое любопытство в глазах. Обоюдное молчание. Мурашки от прохлады порыва ветра. Казуха ощущает под пальцами механическое тело. Когда Эи владеет им, оно становится на порядок теплее, но для жарких ладоней кажется по-прежнему холодным. Контраст будоражит. Казуха по-прежнему осторожен и медлителен. Шумят сакуры. Розовый лепесток падает Эи на лицо, и она рефлекторно моргает. Пытается его стряхнуть автоматическим движением головой. От этого ее челка все больше обнажает светлый лоб — пряди потешно разметываются по сторонам, когда Казуха пытается лепесток сдуть. Он накрывает ладонями божественные щеки. Он замирает, почти нависающий над ней. Взгляд у Эи наполнен любопытством. Они молчат друг для друга и друг за другом; сакуры продолжают опадать, и на кукольном лице — красота живого выражения. Не такого, как у Сёгун. Казуха рассматривает радужки фиолетовых глаз. Он слишком близко: наверняка его сдержанное дыхание щекочет чужую кожу, если оная умеет ощущать такие слабые раздражители. Казуха большим пальцем оглаживает божественную скулу. Наконец, он прикрывает веки — и вот так, продолжая молчать, в скромном поцелуе касается родинки под чужим глазом. Эи жмурится. Это у нее выходит смешно. Тёплыми губами Казуха ощущает прохладу ее кожи. Он — рыжий клён, согретый солнцем; она — свежая сакура, умытая ночным дождем. Эи, наконец, улыбается. Смешливо. Смущённо. Всего на секунду-две, прежде чем вернуть преувеличенно серьезный вид. — Стоит быть на порядок приличнее, ронин, — Эи пародирует Сегун этим строгим голосом. — Сразу в губы? — невинно интересуется Казуха, и прежде, чем его слова возымеют реакцию (до Эи может долго доходить, признаться.!), повторяет касание: правда, теперь поцелуй приходится под другой глаз. Для благородной симметрии.