Dance with me, dance with me, dance with me

Тихие, почти невесомые шаги. Тропа, впрочем, и без того давно заученная, подсвечена полной луной, равнодушно глядящей с высоты чернильно-тёмного неба. Оно усыпано звёздами — Бомгю же кажется, что его слезами, неведомым образом застывшими там холодными мерцающими точками. Трава, вальяжно застилающая окрестности дворца, покорно прижимается к земле, пока по ней воровато ступают тёмные, блестящие даже в темноте лакированные ботинки. Бомгю знает здесь всё уже много лет, будучи сыном почитаемого аристократа и всегда желанным гостем при дворе. Но в полную луну он всегда приходит тайком — ночью, обходным путём, через заброшенное боковое крыло. Пальцы нервно сжимают тёмную накидку с капюшоном: он вновь стоит перед массивной старой дверью, которая никогда не запирается за ненадобностью. Тяжело вздохнув, Бомгю шагает в непроглядную темноту. Свечей здесь не зажигают. Но свет ему и не нужен: ноги сами ведут его по давно изученному пути, а шаги совершенно бесшумны — за бессчётное количество вылазок он в совершенстве овладел навыком этой поступи. Наконец, когда бесконечные по ощущениям шаги в кромешной темноте заканчиваются, впереди показывается поворот с тусклым отблеском света. Бомгю преодолевает его с замиранием сердца, и его взору предстаёт до боли знакомый старый зал с высокими окнами, заброшенный, как и всё крыло, мрачный, но не утративший своей первозданной роскоши и величественности. Он почти по всему периметру залит белым лунным светом, а в углах примостились свечи в старинных резных канделябрах, похожих на причудливые стволы вековых деревьев в саду дворца. И стоит только Бомгю появиться на пороге — они зажигаются одна за другой, словно живые, и приветствуют гостя ярким пламенем. Его здесь ждали. — Здравствуй, Бомгю, — раздаётся из самого тёмного угла, после чего оттуда изящной и воздушной, воистину парящей походкой выплывает высокий и статный темновласый юноша в белых одеждах. Столь же бледных, что и он сам. — Здравствуй, Субин, — отвечает Бомгю тихо, подобно слабому выдоху умирающего, но в просторном зале каждый шорох слышится отчётливо и ярко. Субин улыбается и склоняет голову набок, останавливаясь аккурат в середине зала. Лунные лучи, пробираясь сквозь стёкла, скользят по воздуху и полу, но Субин им не преграда: они проходят сквозь него, продолжая свой путь в самые тёмные уголки помещения. У Бомгю дрожат ресницы, а глаза наполняются влагой. Он с силой зажмуривается, чтобы не заплакать, а затем поднимает взгляд на Субина и, не отрываясь, смотрит ему в глаза, пока ноги делают медленные, короткие шаги к нему навстречу. Холодный мраморный пол ощущается тончайшим мостом между жизнью и смертью, и, хотя Бомгю априори не может оступиться, сердце замирает с каждым движением. Последний и самый желанный шаг даётся тяжелее всего, и Бомгю наконец обессиленно падает Субину на грудь, судорожно сжимая пальцами его белоснежную рубашку с тонкой накидкой. Из глаз невольно вырываются слёзы. — Я скучал по тебе, — шепчет Бомгю, поднимая голову и глядя в бездонные тёмные глаза напротив. Он всё никак не свыкнется с тем, что в них больше нет места блеску яркого пламени жизни. — Я тоже, — отвечает Субин с грустной улыбкой, за которой прячется вселенская боль неупокоенной души. — Я тоже, милый. Бомгю поджимает губы и привстаёт на носочки, чтобы дотянуться до него. Субин наклоняется навстречу, и они сливаются в отчаянном поцелуе, в котором лишь призрак чувствует тепло. Бомгю же чувствует только безжизненный холод навечно остывших губ, но не может не впитывать в себя каждую секунду этого прикосновения — ведь это всё ещё Субин. Его Субин, его самый близкий и единственно любимый человек, и всё равно, на каком свете. — Мне так жаль, — говорит он, отстраняясь, и ведёт пальцами по щеке Субина, кожа на которой бледна и холодна, как первый снег. — Прошло столько лет, а я не могу перестать винить себя. — Не ты вонзил в меня королевский кинжал, стало быть, и твоей вины тут нет, — вздыхает Субин, прижимая к себе Бомгю одной рукой за талию, а второй зарываясь в его взлохмаченные отросшие волосы цвета вороного крыла. Он всегда терпеть не мог идеальную, излишнюю ухоженность и носил их небрежно, вопреки своему статусу аристократа, и Субин улыбается от этого воспоминания. — Но это я допустил, чтобы о нас узнали. Голос Бомгю срывается, из-за чего выходит лишь сдавленный всхлип, а по лицу скатывается крупная, словно жемчуг из ожерелья на шее Субина, слезинка. Когда-то они оба были молоды, счастливы и любимы: познакомившись ещё совсем юными на королевском рождественском балу, весь год они провели вместе, а уже на следующее Рождество делили на двоих поцелуй под веточкой омелы в уголке затемнённого и безлюдного коридора. У них впереди была вся жизнь, а любовь расцветала вместе с ними самым ярким и прекрасным цветком… К несчастью, такие цветы в их обществе считались редкостными сорняками и подлежали жесточайшему уничтожению. Прознав про всё из-за неосторожности Бомгю, который пропустил письмо о скором возвращении домой своей семьи, отец его впал в ярость. В такую, какая только может возникнуть у человека самых закостенелых нравов, когда он обнаруживает в постели своего единственного наследника не благородную красавицу, а юношу, пусть и тоже голубых кровей. Этот факт его не остановил — как бы сын ни умолял его о прощении, Субин не прожил после того дня и суток. Ночью он был убит в собственном доме и прямо на глазах у сбежавшего к нему Бомгю безжалостным королевским наёмником, поразившим его точным ударом кинжала в сердце. Срок тому минул уже в семь лет, и не было ни дня, чтобы Бомгю не винил в случившемся себя. — То время, что я провёл с тобой, было самым счастливым в моей жизни, — улыбается Субин, тщетно пытаясь согреть холодными пальцами щёку возлюбленного. — И я благодарен судьбе за него. И за тебя. Субин снова целует Бомгю, чувствуя жар его пышущего жизнью тела, и не может не улыбнуться снова. — И главное, что ты в порядке, — шепчет Субин, прижимаясь к нему лбом. — И что даже после смерти я всё ещё люблю тебя. — Я тоже люблю тебя, — шепчет Бомгю, улыбаясь сквозь слёзы. — Не знаю, что бы… Что бы я делал, не будь тебя здесь. Ни он, ни сам Субин понятия не имели, почему один из них становится видимым и осязаемым каждое полнолуние, но, кажется, так распорядилась сама Вселенная. — Не плачь, милый, — шепчет Субин, утирая горькие слёзы, которые так больно видеть: призраки не чувствуют физической боли, потому что не имеют тела, но у них вдвойне болит душа. — Тогда просто побудь здесь, со мной, ещё одну ночь и станцуй со мной наш любимый танец, — скромно улыбается Бомгю, глядя из-под веера пушистых ресниц. Субин отвечает ослепительной улыбкой. Обоим вспоминается тот миг, когда их взгляды впервые встретились. Шум, суета, праздник и атмосфера чуда… Своё чудо они нашли в старом добром вальсе и в нём же хранят свою любовь вот уже десять лет. — Как скажешь, милый, — выдыхает Субин, отходя на пару шагов. На несколько мгновений оба замирают, а затем он галантно подходит к Бомгю и протягивает руку, приглашая на танец. Тот глядит на Субина всё тем же восхищённым взглядом, что и много лет назад, и не может не думать о том, как красив он в этих белоснежных одеждах, так невероятно подчёркивающих его фигуру и тёмные локоны, падающие на столь же тёмные глаза. Бомгю кладёт свою ладонь в руку Субина, и он тут же уводит его за собой. Уводит не только в танец, но и от реальности, оказавшейся слишком суровой и жестокой по отношению к ним обоим. И пусть он всего лишь призрак — он готов на всё, что только может сделать, лишь бы Бомгю стало хоть чуточку лучше. Эта часть дворца давно уже позабыла, как звучит музыка, но она этим двоим не нужна: мелодия звучит в их памяти, хранящей каждую деталь яркой и неизменной, в их душах, чувствующих всё остро и глубоко, и в их сердцах, бьющихся в ритме старого вальса. Раз-два-три. Раз-два-три. Раз-два-три… В безупречном темпе кружатся две фигуры в темноте старого зала. Субин всё так же парит, как и положено каждому уважающему себя призраку. Бомгю ступает всё так же бесшумно, словно вся его жизнь превратилась в непрекращающуюся попытку скрыться, затаиться и не выдавать себя ни звуком, а отпустить всё он может только здесь, зная, что эта тишина куда красноречивее любых громких слов. — Вы так галантны, молодой господин, — подтрунивает Бомгю с озорной улыбкой, когда Субин встаёт на колено, чтобы он обошёл вокруг него. — Под стать вашей изящности и красоте, — восхищённо шепчет тот, ничуть не лукавя. Субину всё ещё трудно даже на мгновение отвести взгляд от Бомгю, несмотря на то, что он сильно изменился за минувшие семь лет. Шаги становятся всё более размашистыми, и пара начинает кружить не только в центре, а практически по всему периметру зала. Они проносятся мимо массивных стен, высоких окон и тяжёлых светлых колонн, не выдержавших давления времени и всё же чуть потемневших. Пролетают мимо свечей, пламя в которых колышется от порывов воздуха и пляшет вместе с человеком и призраком. Танцуют и тени на стенах и стёклах, порождаемые этим пламенем, но в них отражается лишь боль этого танца: тень принадлежит одному только Бомгю. — Я помню, как впервые встретил тебя здесь… — тихо выдыхает он, откидывая голову назад и ныряя в воспоминания. — Это невозможно забыть, — отзывается Субин надломленным голосом, тоже прекрасно помня, через какую боль вперемешку с жалкой, словно последний луч солнца, радостью им пришлось пройти в ночь их первого полнолуния. Ни одна такая ночь с тех пор для них не прошла порознь и без танца. — Не хочешь отдохнуть немного? — осторожно предлагает Субин, видя, как тяжело дышит Бомгю. — Умоляю, не останавливайся, — просит тот с таким отчаянием в голосе, что Субин не может ему противиться. Каждый раз Бомгю доводит себя едва ли не до изнеможения, но никогда не позволяет себе прекратить их танец, словно это может навечно отнять у него последнюю возможность видеть Субина. И именно в этом отчаянии Бомгю продолжает кружиться с ним в вальсе в тусклом свете луны и свечей. Так противоречиво: мертвенно-холодный свет с улицы и тёплый, живой свет пламени изнутри… В точности, как и сами Бомгю с Субином. Тёплый и холодный. Живой и мёртвый. Но в обоих всё ещё бьётся, как в агонии, безудержная и подобная самой настоящей стихии любовь, оказавшаяся сильнее и жизни, и смерти. Вальс не прекращается. Ноги элегантными шагами меряют зал по кругу в бессчётный раз, слушая мелодию лишь из памяти, а руки сцеплены в крепкий замок. Субин держит ладонь Бомгю, словно последнюю ниточку, связывающую его с этим миром, а Бомгю его — как единственного в своём роде светлячка, которого удалось поймать и созерцать его свет хотя бы изредка. И зал, и дворец, и город, и просто весь мир кажутся нереальными. Не отсюда. Сделанными будто из бумаги, будто совсем ненастоящими, а лишь декорациями к какой-то старой, как мир, драме из театра… Кажутся чем угодно, но только не горькой правдой. — Закружишь меня на руках? — просит Бомгю, глядя на Субина снизу вверх, и уже почти падает на него утомлённо в танце, прижимаясь вплотную. — Как пожелаешь, — добродушно отвечает Субин и подхватывает его прямо на ходу. Бомгю впервые за всю ночь прикрывает глаза, отдаваясь сильным и надёжным рукам Субина, в которых готов был когда-то без раздумий провести остаток жизни. Расслабляется. И, наконец, чувствует, как парит. Парит, словно свободная и не скованная ужасными обстоятельствами жизни птица, не зная тяжести и боли. Только Субин способен дарить ему это чувство. И, хотя опуститься через несколько кругов Бомгю всё же приходится, чувство окрылённости не покидает его, а в глазах снова блестят кристаллы слёз — но уже не от боли, а от счастья и безграничной любви. Танец — почерк души, они оба всегда это знали, и в своём они без остатка отдают искалеченные души друг другу, выплёскивают чувства, совершенно не сдерживаясь, и оглушительно громко кричат о своей любви, не говоря при этом ни слова. Поразительно много для простого вальса, который знает и без труда исполнит каждый, и ещё больше — для двух возлюбленных, так безжалостно и неисправимо разлучённых. — Если бы мне когда-нибудь пришлось выбирать между долгой, но обычной жизнью и возможностью увидеть тебя живым хотя бы на день, но отдать взамен остаток своих дней, я без раздумий бы выбрал второй вариант, — надрывно шепчет Бомгю, чувствуя, как сходит с пика темп их танца. Приближается рассвет, и оба прекрасно знают, что это значит — пусть и отчаянно не хотят признавать это каждую полнолунную ночь. — Поверь, я выбрал бы то же самое, будь я на твоём месте, — тянет Субин, бросая печальный взгляд в окно, где вдалеке уже видится полоска света. — Но мне не остаётся иного выбора, кроме как шататься по этому миру жалкой тенью, а ты… Ты жив, Бомгю. Ты должен жить, милый, ты должен. Хотя бы ради меня. — Но что, если без тебя и не жизнь это вовсе? — произносит Бомгю дрожащим голосом, отражающимся от стен и окон. — Прости меня, родной мой, — отвечает Субин на это едва слышно, и сам начинает дрожать, не в силах смотреть на такого отчаянного и убитого горем Бомгю. Если бы он мог — он бы плакал сейчас навзрыд, уткнувшись в родную шею, но призраки не могут плакать. И от этого тоже больно. — Я давно простил тебя, — вздыхает Бомгю, чувствуя хрипоту в голосе. — Если вообще можно придумать что-то, за что бы я мог тебя простить. Субин тихо смеётся, прижимая к себе своего возлюбленного. Своего Бомгю, своё маленькое, шумное и всегда такое яркое, солнечное счастье, которое по роковому стечению обстоятельств так досадно разучилось светиться. Его крошечный, улыбчивый Бомгю давно уже не тот двадцатилетний парнишка, с которым он в последний раз был рядом как человек. Он изменился. Субину больно это видеть, больно смотреть, как гаснет понемногу огонь в его глазах и как всё отчаяннее становится его танец с каждым разом, словно именно туда утекает вся его жизнь. Утешает лишь одно: когда-нибудь они непременно встретятся. — Рассвет, — шепчет Бомгю, не в силах поверить, что ночь опять пролетела за считанные мгновения. Вальс утихает. Пара кружится всё медленнее, понемногу возвращаясь к центру зала, откуда несколько часов назад пустилась в лихорадочный танец. Луна безбожно светлеет, а солнце неумолимо сменяет её на небесном своде, заставляя и без того бледного и полупрозрачного Субина бледнеть ещё больше. — Мне пора, — шепчет он, касаясь губами уха Бомгю, когда их танец наконец прекращается, и он всё на свете бы отдал, чтобы тот почувствовал на себе, как раньше, его тепло, а не мертвенную холодность. У Бомгю от этого касания бегут по коже тысячи мурашек, а тело бросает в дрожь. — Когда-нибудь мы снова будем вместе, я обещаю, — выдыхает он в ответ, припадая к тающим с каждой секундой губам и ловя своими последние касания. — Я вернусь в следующее полнолуние, родной, только жди меня. Я люблю тебя, — успевает прошептать Субин из последних сил перед тем, как окончательно раствориться в солнечном свете, заполнившем зал. — И я тебя, — хрипло отвечает Бомгю, глядя в пустоту, но не видя ничего перед собой из-за пелены слёз, вырывающихся снова наружу неконтролируемым потоком, и опускается с обессилевших ног на колени на залитый солнцем мрамор, кулаком вяло ударяя от отчаяния по равнодушно холодной поверхности. — Сильнее всех на свете... И не важно, на каком: на том, на этом или ещё на каком-то, пока что неведомом и не открытом. Куда важнее то, что, где бы это ни произошло, они непременно встретятся снова, а когда-нибудь и вовсе оба окажутся на одном. И вместе с бесконечной любовью их вальс наконец-то обретёт свою вечность.