Зависимость

Элоиза и сама не могла вспомнить, в какой момент начала задаваться вопросами ранее просто немыслимыми и неуместными: «Интересно, ему бы понравилась эта книга?», «Тео бы пришлось по вкусу это описание?» и прочими. Уместны ли они были сейчас? Едва ли. Успокаивала она себя — притом поначалу даже удачно — тем, что всего-навсего впервые нашла друга по интересу. Да и, в конце-концов, мысли были достаточно безобидными. До какого-то времени. Но состояние, подобное и подобно бреду, лишь постепенно ухудшалось. Хуже всего были навязчивые вопросы, от которых она избавиться не могла, сколько бы ни пробовала. «Любопытно, эта героиня в его вкусе?» — поймав себя на этой мысли, мисс Бриджертон была готова умереть прямо здесь и сейчас среди гостей. Она и так «выказывала свое неуважение» тем, что читала во время приема, но, если бы она себя ещё и укусила или выплеснула на себя стакан воды, ей бы точно сделали публичный выговор, и больше — никаких поблажек. А без этих самых поблажек она может сказать «до свидания» всем своим увлечениям и в целом ее образу жизни. Себе. Но и избавиться так просто от этих мыслей, утягивающих, завораживающих, она не могла. Пыталась: поначалу сократила, а потом и вовсе прекратила поездки в типографию, но ничего не вышло. Она лишь больше думала о нем, пыталась найти лишний повод уехать. И все же мириться с этим не хотела: слишком много Тео было в ее мыслях. Элоиза чувствовала, как ее голова начинала пухнуть от его постоянного присутствия — пусть и воображаемого — в ее повседневной жизни. Тео был повсюду: при чтении, выборе платья, злосчастных балах и мероприятиях. Он преследовал ее даже во снах. Глупо, наивно и неправильно — вот, как это было. Но оно было, и Элоиза ничего с этим поделать не могла. И тогда она решила тому просто не противиться — а зачем? Зачем отталкивать от себя человека, который ее понимает лучше всего? Зачем запрещать себе что-то, особенно когда от тех самых запретов то лезло в голову ещё больше? И тогда она стала просто плыть по течению этого безумия. Если Элоиза считала перья в своей причёске до смешного абсурдными, она «теряла» одно из них: вместе с письмом, где она подробно описывала всю нелепость конструкции на ее голове, она прилагала перо. Когда ей хотелось поделиться своими наблюдениями о потенциальных — по мнению ее мамы, разумеется, не Элоизы — партиях, она рисовала крошечные карикатуры рядом с фамилиями в бальной книжке, а потом безжалостно вырывала листочки, отвозила их Тео и обсуждала часами напролет человеческую глупость. Всякий — а, признаться, то был абсолютно каждый — раз, когда ей было, что сказать по поводу книги, она говорила. Приезжала и передавала книгу ему, украдкой касаясь кончиками пальцев его рук. И говорила, говорила настолько долго, насколько ей надо было говорить о книге, а Тео ее внимательно слушал улыбаясь. Но в какой-то момент и этого стало недостаточно. Если раньше она просто любила помечать для себя важные вещи на полях, то сейчас это переросло в зависимость. Она не могла не оставить комментарий к какой-то зацепившей ее строчке. Не могла не съязвить где-то внизу страницы на реплику героя. Не могла не задать вопрос себе, тексту, автору. И Тео. Раньше она побаивалась оставлять для него вопросы в книгах, но, заметив, как он отвечает на каждый, решила себя не сдерживать. И так было не только с вопросами для него. Он исправно отвечал на все ее комментарии рассуждением, на каждый риторический вопрос — ещё большей загадкой. Это стало их маленькой игрой, его привычкой и ее зависимостью. Необходимость в чтении стала ещё острее, а возбуждение перед встречей теперь ощущалось ещё сильнее, чем раньше: до дрожи в руках, сбитого дыхания от одной мысли о предстоящем моменте и бессонных ночей. Когда что-то захватывало Элоизу Бриджертон, она отдавала тому всю себя: небольшая ложь матушке — и вот она уже на мероприятии про феминизм с Тео; последняя свеча дома задута — и она уже на улице, едва накинув на себя тонкую мантию, умоляет Джона вновь отвезти ее в типографию. И разве он мог отказать? Нет. Сколько бы не пытался переубедить — напрасно. Элоизу мало что волновало из того, что ее окружало в тот или иной момент: ливень, солнцепёк, туман — какая разница, если она весь день исписывала книгу в ожидании того, как передаст ее Тео? Как он отдаст ей ту, что выбрал сам? Да и просто как она увидит его? Но, разумеется, желание это не совсем все. Тогда, после стольких пренебрежений своим здоровьем, коварно поджидающая болезнь все же свалила ее. Все началось с кашля. Тихого такого, почти неслышного. Элоиза подавляла его подушкой, когда находилась в комнате или зале. На приемах держалась столько, сколько могла, а потом просила ее извинить, бежала на террасу и кашляла в перчатку. Скрывать у нее получалось даже ночные вылазки, неужели она не справится с такой мелочью, как этот безобидный кашель? Незачем ей лишний раз беспокоить маменьку. Затем последовали еще менее приятные симптомы: Элоиза постоянно чувствовала слабость, все чаще просила чаи, чтобы царапало в горле не так сильно, и стонала в подушку от головной боли по ночам. В день, когда она уже не смогла подняться из кровати, к ней срочно вызвали доктора, и, ко всеобщему ужасу, было объявлено, что Элоиза Бриджертон лихорадит. Помешало ли это Элоизе навещать Тео? К сожалению. Приставленные к дверям горничные, разумеется, никогда бы не пропустили ее, так что с тем пришлось повременить, хотя девушка отчаянно — отчаяннее обычного — рвалась в типографию. Помешали ли это ей читать? Отнюдь. Пусть она и уставала чаще, а концентрация была нарушена, Элоиза все равно читала целыми днями. На самом деле, то было единственное ее успокоение в домашнем хаосе, вызванном ее болезнью. Сейчас не обремененная светскими приемами, она имела куда больше времени на чтение, посему читала целыми днями и абсолютно все, что попадалось ей под руку. Весь ее запас, что был рассчитан на более долгий срок, вскоре был полностью исчерпан, зато стопка в углу комнаты «для Тео» — она не была так подписана, но Элоиза, каждый раз когда дочитывала книгу и дописывала комментарии к ней, несла ее туда, бубня себе под нос в каком-то рассеянном бреду «для Тео», «надо отвезти в типографию», «обязательно ему показать» и прочее — увеличивалась крайне быстро. Когда она уже начала шататься, Элоиза решила, что пора поехать к Тео. Да и неделя была обычно максимальным сроком, когда они не виделись. Пройти мимо служанок оказалось невероятно просто — те дремали, тихо посапывая, на стульях рядом с ее дверью. Выскользнуть на улицу как и обычно не составило большого труда. А там, она знала, что найдет лакея рядом с воротами: — Джон! — Элоиза тихо позвала его. Тот изумлённо обернулся и, увидев ее, побледнел. Он словно увидел призрака. Впрочем, в связи с последними событиями и неутешительными словами доктора, как и жалобами виконтессы Бриджертон, вероятно, так оно и было. — Мисс Бриджертон, что Вы здесь делаете в такой час? Вы же больны! — Отнюдь. Джон, мы едем в… — Я не могу Вас никуда отвезти. Не в таком состоянии! Он был бы рад и дальше потворствовать ее взбалмошным идеям, но бедная девушка сейчас еле держалась на ногах, как бы сама того не отрицала. И лучшее, что он мог сделать как ее верный лакей, возможный друг и просто человек, — выразить протест и отправить ее в дом. Элоиза, однако, тоже умела протестовать: — Я в состоянии сама оценивать свое состояние. Почему мужчины вновь считают, что лучше знают, что мне надо делать?! — Простите, леди, но я не повезу Вас. — Нет-нет, Джон, я должна. У меня свидание, мне надо передать ему книги. — Вы бредите! Элоиза стояла с минуту молча и неморгающе, все думала, что же ей сказать, чтобы сбежать, но, глубоко вздохнув, все же сдалась: — Прямо в руки. Помощнику печатника, Тео Шарпу. — Идите в кровать. — Джон, пообещайте! Я же пойду сразу, когда вы уедете. Лакей кивнул, хоть и не был доволен поставленным ультиматумом, и забрал у Элоизы стопку книг. Она смотрела, как спешно уезжает картера, и боролась с внутренним желанием броситься следом. Но в конце концов, плотнее закутавшись в накидку, поплелась домой. На улице и вправду становилось все холоднее.

***

Единственные посылки, которые получала Элоиза Бриджертон в последующие дни, были лекарствами и едой. В комнату никого кроме доктора не пускали, трапезничала она также в гордом одиночестве в своих покоях. Возможно, если бы не те книги, она бы выздоровела намного скорее. Матушка не понимала — да и, впрочем, никак не могла бы понять — причину такого резкого ухудшения здоровья без видимых причин. Всем казалось, что она уже пошла на поправку, когда она вновь стала бредить. Поначалу прогнозы были далеко не утешительными, но со временем Элоиза начала идти на поправку. Сразу выпускать ее из покоев не стали, но по чуть-чуть перемены пришли в ее жизнь. Если Бриджертон не идёт к высшему свету, значит высший свет идёт к ней: теперь ее стали изредка навещать мама, сестры и братья. Она даже получила письмо от Пенелопы, втихаря переданное через Колина, и кучу цветов от неизвестного откуда появившихся волнующихся поклонников. Покои странным образом начали напоминать оранжерею. И сама Элоиза была рада наконец «вернуться из мертвых», но это было все ещё не то, чего она действительно желала: поездки в типографию сейчас казались скорее несбыточной мечтой, чем правдой. Даже книги — и те находились сейчас под запретом из-за строгих постельных режимов. Оставалось только терпеливо ждать. Как жаль, что терпение явно не было добродетелью Элоизы Бриджертон. Ожидание ее мучило. Девушка изнывала, почти что физически ощущала нехватку мозговой активности. Страдания сводили ее с ума, она чувствовала себя ещё более больной, чем раньше. Поэтому когда Бенедикт занёс шатающуюся стопку книг в покои Элоизы, та почти сбила его с ног. Поставив ее на пол, он тяжело выдохнул: — Элоиза, я боюсь, как бы твоя голова не лопнула от такого количества информации. Зачем тебе столько за раз? — Наверстываю упущенное за время болезни. Коротко и безразлично. Бенедикт совсем не интересовал ее сейчас. Ее взгляд был любовно прикован к огромной стопке книг, и ей не терпелось вытолкать брата за дверь и начать разбирать их. Бенедикт говорил что-то, Элоиза это точно знала где-то на подсознательном уровне и даже отвечала автоматически, но в действительности она его совсем не слышала. Мысленно она уже бегала глазами по строчкам, смеялась с саркастичный комментариев Тео, писала свои собственные мысли где-то сбоку. А брат все говорил, говорил без умолку… — Элоиза Бриджертон! Ты меня совсем не слушаешь? Она вздрогнула. Нет, разумеется, она не слушала. — Прости, я, кажется, ещё не до конца оправилась после болезни, — Бенедикт сощурил глаза и усмехнулся, на что Элоиза быстро сложила руки на груди: — Что? — А вот мне кажется, тебя лечат совсем не от той болезни. — Как нагло и опрометчиво с твоей стороны что-либо безосновательно предполагать… — Я предполагаю, — быстро согласился он. — …и что бы ты не предположил, я уверяю тебя, ты неправ. — Разумеется. — Именно. — Именно, — усмехнулся Бенедикт. — Не заставляй меня выбирать нового любимого брата. — Как жестоко с твоей стороны. В таком случае пойду проведаю свою новую любимую сестру. — Ну и иди, — Элоиза показала ему язык, на что Бенедикт, уже выходя, рассмеялся: — Поведение настоящей леди. Как ты только не стала бриллиантом сезона? — Задаюсь этим вопросом каждую ночь, — бросила она за мгновение до того, как вытолкнуть его из комнаты и с грохотом захлопнуть дверь. Оперевшись на нее спиной, она тихо и глубоко вздохнула. На что бы он не намекал, он был неправ. Совершенно точно неправ. И Элоизу это — совершенно точно — не выводило из равновесия. Теперь, когда Бенедикт с его ехидными комментариями находились не здесь, не в ее комнате, Элоиза могла вернуться к тому, что действительно было важно. Она ведь только этого и ждала, чтобы наконец броситься к стопке книг и начать перебирать их. Какая разница, что там думал брат, когда она с нежностью перелистывала страницы, смотря на аккуратный почерк Тео. С предвкушением улыбалась вопросам, оставленным им. Рассматривая очередную книгу, Элоиза нахмурилась. На полях были комментарии не только от Тео: те, что неизвестного происхождения, находились даже выше, а его напоминали скорее ответы к ним. Элоиза начала судорожно вчитываться в написанное и с каждой строчкой, с каждой страницей изумление росло. Она никак не помнила, в какой момент своей жизни она читала эту книгу, что уж говорить про написание заметок. Но это точно, совершенно точно был ее почерк. И ее почерком — о ужас, без малейших сомнений ее — прямо на последней странице было написано следующее, по содержанию невероятно возмутительное даже на ее — не затуманенный боле — взгляд: «Эмилия Галотти — пример невообразимо глупого обожания святых набожниц как автора, так и его героев. Это — единственная черта главной героини, больше она из себя ничего не представляет, но есть ли в этом ее вина? Нет, в этом виноват исключительно автор, который не видит в женщине ничего больше, кроме желания выйти замуж и читать молитвы. И, разумеется, плели интриги мужчины, но виновата в итоге оказалась женщина! Впрочем, я нахожу и Эмилию до невозможности бестолковой. То, как она поступила в конце — просто безобразие! Тео, только не говорите мне, что подобные девицы и в Вашем вкусе. Я буду крайне разочарована. Э.». Элоиза зарделась от ужаса, всматриваясь в этот монолог. Ну и, возможно, потому, что Тео оставил один краткий, но крайне провокационный комментарий: «в моем вкусе только Вы, Элоиза Бриджертон». Но только совсем чуть-чуть.