Под знаком Близнецы

Хвала тем богам, что придумали монохром. Чёрный, белый, платина, серебро, жемчуг — цвета почти полностью убиты в моём интерьере. Чёрный — в знак силы и вечности, белый — в знак того, что без света не выжить. Но к чёрту рыжий, к чёрту оттенки драгоценных камней, если они не бриллианты. И тем более, к чёрту блядское золото… Оно слишком обыденно. Оно податливо, как проститутка. Оно раздражает глаз. Это проза, покрытая ворохом распрей и бед за тысячи лет истории человеческой. А вот платина… Та, что над золотом, вне борьбы и вне конкуренции — смотрит на всё свысока. Ценнейшая, непокорная, тугоплавкая платина, требующая мастерства и усилий в обработке — жёсткая лирика жёсткого металла без цвета. Идеально. Потому что это так похоже на меня самого. Боги, волшебники небес, сами Звёзды — ну или кто там — не знаю… Создали меня и мой мир чёрно-белым. Почти. Поэтому пятое июня — мой любимый день. Это просто Мой день. День почтения, день страсти, день любви. К себе, разумеется. Тут можно бесконечно сочетать слова — суть неизменна. Она проста и понятна. И совершенна… Хотя, если уж формулировать чётко, то проще всего сказать: сегодня день единственного, самого лучшего и самого желанного Дара себе самому. Потому проснулся на рассвете, очистился, натворил тёплую ванну, которая не остынет до завтра. Принял все зелья в строгом порядке, чтобы стабилизировать магию и не сметь уснуть до рассвета. Стою сейчас изысканно-белый в любимом чёрном костюме, похожем на чёртову беспросветь. Сегодня мне тридцать. Вдыхаю поглубже. Отсчёт в тридцать секунд — пошёл… Я сделал это впервые в день моего магического совершеннолетия, ровно через три года после того, как впервые осознанно кончил на своё отражение. Тогда всё вышло сумбурно и, можно сказать, случайно. Я уже не помню толком, как знакомился с этими лицом и телом вживую. Больше охуевал от самого факта, что у меня вышло. Но дальше… Дальше я запретил родителям устраивать балы и приёмы пятого числа первого месяца лета. Больше ни разу меня не потревожили в мой день. Никто. Война пошла на руку коварному любовному плану — я так кстати стал замкнутым, и тогда, через тридцать три дня после решающей битвы, я сидел взаперти в своей спальне весь день, и единственной побеспокоившей меня живой душой был я сам. На счастье это был только я. Так сложилась судьба. Я стоял тогда, как прямо сейчас, напротив большого зеркала в серебристо-жемчужной раме. Скинул прежде с себя всё до последнего клочка ткани. Разглядывал, разглядывал, разглядывал все детали, все штрихи и пятна на живом шедевре. Не понимал ещё, какой это кайф медленно обнажать своё тело со стороны и позволять ему обнажать себя. Замер, помню, порозовев от смущения — перевозбуждённый и робкий. Не мог оторвать вгляд от нещадно липшей к нему красоты. Палочка будто сама дёрнулась, слова будто сами вырвались, и Он шагнул из отражения. Материальный, сладкий, дрожащий. С глазами без дна. Я не нашёл, что сказать, я смог лишь броситься в те объятия, найти губами губы и затрепетать. Мальчишка — что с меня было взять? Время ожидания вышло… И сейчас я, как и тогда, поднимаю палочку и шепчу эти слова, но иначе. Уже выработал годами, чтобы всё выходило с толком, с чувством и с расстановкой. С коптящим во мне огнём предвкушения — не диким, а стойким, стабильным и зрелым. Выпускаю, выпускаю свою магию волнами. Это больно, но не замечаю уже давно — она так приятно щекочет. Открываю глаза. Вижу… Зеркальная граница исчезла. В отражении дрогнула жизнь, и Он стоит — улыбается чуть шире, чем я. Как же я скучал, Салазар милостивый! Волшебная палочка тут же покинула мои ослабшие пальцы. Он делает шаг мне навстречу. Замираем оба, едва дышим. Смотрим в одинаковые лица друг друга. — Здравствуйте, сэр. Вы прекрасны… Вы… — закрываю глаза, — любовь моя… Мерлин, да чтобы я вне этих стен и этой Даты сказал кому-нибудь когда-нибудь подобную херь! Таким голосом. Нет уж, даже непростительные будут полегче. А здесь и сейчас я могу и буду говорить, всё, что хочу. Своим ртом. А рот у меня капризный, всё-таки. Правильный. От того хочется всосаться в него только сильнее. Поглотить ухмылку самодовольства, как аперитив. И после отпустить себя на свободу, одаряя вниманием каждый квадратный дюйм своей умопомрачительной кожи. Но я не тороплюсь. Я делаю ещё шаг, не касаясь — пока не касаясь, не срываясь, как в юности — и втягиваю глубоко свой собственный запах в области шеи. Сегодня никакого парфюма. Любовь — лучший аромат этого дня. Сентиментально, но меня эта мысль от души веселит. Ммм, божественно. Мои глаза уплывают под веки, дрожат. Мы оба в курсе, что скоро я стану хуже видеть из-за подступающих слёз, но это неважно. Важно то, как я дышу, как благоухаю, как источаю вибрации страсти — пока статичные, удерживаемые силой воли, сладко распахивающие мои вены и сердце. Это высшее. — Это непомерное, — шепчу, ведя носом по линии подбородка, чтобы уткнуться в шею с другой стороны. Не выдерживаю, открываю рот и легко скольжу кончиком языка по мочке уха своей копии. Оригинал на радость тоже всё чувствует. — Слышите, сэр? Вы неотразимы… Обычно нам не нужны разговоры. Но сегодня я хочу послушать свой голос со стороны. И Он отвечает мне коротко: — Да… Знаю. Потому что правда всё знает. И издаёт эти неподражаемые звуки, похожие одновременно на стоны и глухой гортанный рык. Оттуда, из нутра, где с рождения теплится эта любовь. Блять, как же сладко она ласкает все органы слуха. Ударила по серебряным струнам души, и те зазвенели. Под это аудиальное совершенство неспеша прикасаюсь к другому совершенству — к тактильному — глажу себя по загривку. Кто-нибудь знает более прекрасные волосы? Кто-нибудь трогал их так? Нет. Только мне это дано. Улыбаюсь украдкой, балдея от собственной избранности. И тут же смазываю восхитительно блядскую ухмылку, потому что обхватываю губами мочку уха, чуть кусаю зубами. С другой стороны едва уловимо веду пальцами вниз, чтобы дотронуться до ворота чёрной рубашки. И лёгкого касания ногтем верхней пуговицы достаточно, чтобы началось моё излюбленное представление. Эти пальцы занимаются застёжкой сразу же, как я чуть отхожу. Смотрю на фаланги, вижу мурашки на белой шее. Не удивительно — меня они беспрестанно атакуют с момента моего пробуждения, и даже раньше начали. О, эти движения неторопливые и мастерские. Эти руки знают, как играть со мной, с моей закипающей страстью, с волей и выдержкой. Никому больше не дано дразнить меня, кроме меня самого! Пуговица за пуговицей, всё ниже. Я вижу всё больше светлого с каждой секундой. Облизываю невольно губы, наблюдая. Соски стянулись и проступили двумя взбешёнными точками сквозь угольный шёлк. Россыпь мурашек, как сахар, который я непременно слижу. Они ещё слаще, когда по коже стекают бесцветные капли воды, а воздух прохладен — это тоже случится сегодня. Чуть позже. Пока же красота легонько щекочет окончания моих зрительных нервов. Ласкает глазные яблоки нежно. Разум уже опутан слабым дурманом. Полоса белой кожи всё шире, а моё дыхание тяжело, как свинец. Пальцы цепляют рубашку, и та соскальзывает на пол и как будто исчезает из этого мира. Я не могу сдержать стон. Это тело — моё тело — магнит. Мания. Творю его копию, как Империо для себя самого. Ещё один порывистый вдох, и вот он я — раб собственной безумной страсти. Щипаю тугие горошины, оглаживаю медленно пальцами по ореоле по кругу. Снова отхожу, чтобы смотреть. Белый, бледный — на счастье, живя в прохладном, сумрачном мире роскоши, солнца не знаешь. Соски, как и губы, чуть розоватые, что кажется мне особенно очаровательным. Маленькое предательство монохрома, лёгкий неправильный штрих неведомого художника — свидетельство жизни. Забавно, я не создавал себя в женском обличьи ни разу. Хотя и представлял лучшую в мире вагину — сладкую и сочную. Как лизал бы её, вкушая тягучий медовый сок. А потом с замиранием сердца погружался бы в неё членом — медленно или быстро, чтобы в глазах нахер темнело и жгло под кожей. Но нет. Это бы было подделкой. Это было бы отрицанием того, что есть. Отрицанием себя. Отрицанием совершенства. Это было бы как взять и привести ту, правильно-лживую жизнь в свои идеальные отношения… Предать крепкое и основательное и выбрать текуче-нестабильное — как променять чудо-платину на поганое золото — преступно! Поэтому никогда. Вытягиваю руки вперёд и легко веду по прессу кончиками любящих пальцев. Жилистый. Сила мышц в балансе с гибкостью. Эти рельефы не похабно-грубы, но и далеко не субтильны. Я даже не могу описать, насколько завораживает эта картинка, и потому с моего языка срывается несдержанная пошлая ересь. Шепотом… — Блять, это слишком. Драко Малфой, ты сексуальная сука. Ты знаешь кого-то, кого можно обожать так же? — Нет, — он закрывает глаза и сладко приоткрывает свои, мои губы. — Это невозможно, — выстанывает, чуть задыхаясь, когда я едва уловимо оглаживаю заветный бугорок поверх чёрных штанов. В моем паху — болезненное содрогание. Возбуждение даёт знать о себе, когда я вспоминаю, насколько соскучился за год. В лицо ударяет волной жара, и я чувствую, как проступают капельки пота. На этом как будто больше не желаю тянуть. Звёзды, что сочинили мою жизнь, любят несдержанность. И потому позволяю этим рукам распахнуть свою рубашку отточенным, чудесным рывком. Шлёпаюсь телом о тело, белое к белому. И губами на губы. Вторгаюсь, врываюсь, ору про себя от блаженства. Языки танцуют дуэтом — самым лучшим и страстным дуэтом на свете. Этот звук, этот сок, этот вкус, этот кайф. Всё это ёбаный святой Дар. Эти руки терзают мой затылок и шею, не думают даже, чтобы обхватить деликатно лицо. Обожаю! А мои собственные ладони гладят, гладят, гладят, впиваются с болью, снова глядят, и снова ногтями. Снова, и снова, и снова. Спустились по прессу — ремень с брюк уполз, как змея. И я ими в пояс — вторгаюсь, предварительно расстегнув, веду сзади. Шлепаю себя по ягодицам. Любя, разумеется. Где-то шлялась, блядина, весь год — солировала то тут, то там в чужих женских постелях. Чуть улыбаюсь от этого, но следом Он углубляет поцелуй, словно выдавливая из моей головы все ненужные мысли. Разворачиваю себя и Его. Толкаю к кровати. Прихватываю брюки, чтоб не упали. Чуть извожу себя тем, что не касаюсь пока самого сладкого. Совершенная задница опускается на шёлк простыней. Они не чисто белые — жемчужные, как мои зубы. Во рту мгновенно накопилась слюна от воспоминаний тех времён, когда я только познавал себя, и ежегодное пиршество ещё не стало доброй традицией. Ох, эти зубы — как же я старательно вылизывал каждый, выглаживал языком нёбо. Но сейчас просто любуюсь улыбкой себя, лежащего на постели. Глазами. Сам скалюсь в ответ, и как раз в этот момент безграничного счастья чувствую пелену на зрачках. Зажмуриваюсь, когда душа от обожания сжимается в плотный комок, трясётся и душит внутри. В панике ищу эти губы, впиваюсь в них снова и таю. Я много думал о том, что было бы, будь у меня брат-близнец. Наверно тогда моя любовь была бы осквернена запретом и, как следствие, грязью. Это было бы мукой почище ежегодного ожидания Даты. И это тоже было бы полумерой — похожий человек, но не я. Чужая воля, другая душа. Это не дало бы мне вдохновения на эту дикую магию. Не дало бы мне осознания, что я рождён неповторимым. А я, действительно неповторим. Тот факт, что я целую и ласкаю сейчас свою копию, тоже говорит, как ни странно, об этом. Никому не дано повторить совершенство. Никакому оборотному, никакой другой магии, кроме моей собственной. Так коварные двойственные звёзды решили, и я с ними не спорю. — Драко, — шепчу своё имя, потираясь стояком о стояк. — Я без ума от тебя. Слышишь? Драко… Повтори моё имя. — Драко, — слышу покорно-тихое. И стискиваю зубы как из последних сил, чтобы стечь на пол будто с выбитым духом. Трепещу, как юнец, оглаживая пальцами грудь, рёбра, живот, и… — Драко… Да. Вот оно. Под тончайшей шерстью штанов горит пожаром этот корень всех моих бед и удовольствия разом. Страстно мычу, раскрываю ширинку, закусив губу. Вижу… Конечно. Сразу же вынырнул — никакого белья не надето в знак того, что приличий в этой комнате сегодня не будет. От кипящей крови на секунду теряю зрение и чувствую только рукой. Толщина, длина, температура, плотность внутри, шелковистая нежность снаружи. Стоит ли говорить, что этот баланс идеален? Улыбаюсь снова. Отчего я, держа свой член каждый день, так неистово кайфую именно в Дату, трогая точно такой же предмет и смотря на него с другой стороны? Я не могу объяснить. Как и свои чувства, как понятие любви в принципе. Это не дано даже мне, и слава божественным Близнецам, что не дали. Потому что всратое думание мешает главному — настоящему. Глаза видят, уши слышат, обоняние и осязание ноют от тьмы ощущений, а сердце колотит в груди. Остальное не важно. Сейчас. Смотрю на своё полное блаженства лицо ещё раз. Губы искусаны и почти алые — в цвет крови, которой безмерно и беспардонно горжусь. О, я ведь могу до одурения впитывать глазами ту картинку, в которой этот рот сосёт этот член, язык полощет по всей длине, а эти глаза закатываются от кайфа снова и снова. Но налюбуюсь ещё. Сейчас я хочу стоять на коленях и ласкать себя сам, медленно изводя оба тела. Или быстро? Стягиваю брюки. Нет, не рывком, чуть более неторопливо, чем того желает агония. Освобождаю ноги и почти касаюсь лбом пола, чтобы припечатать губы к пальцам на своих нежных белых стопах. Слышу свой стон со стороны и издаю его сам. Синхроном. Целую, двигаясь выше, оставляя пока в стороне возможность подробно обсосать каждый палец — это лучше делать, лёжа в ванной. И потому… Покусываю зубами, мажу языком, покусываю и мажу, покусываю, мажу, целую, лижу, кусаю снова, вызывая дрожь у обоих. И да, шире колени в стороны, чтобы видеть её. Моя драгоценная линия откровения — так я называю этот тонкий аккуратный «шов» от ануса до основания этого умопомрачительно стоящего члена. Налитого страстью и кровью, блядски пунцового, тёмного члена. Кончик языка скользит по мошонке по этой святой линии. Люблю, когда в комнате чуть прохладно ещё и по этой причине — чтобы яйца сжались в идеальный мешочек, а глаз испытал чистый, чистейший визуальный экстаз. И зубам тут не место. Условно прячу их. Слюна чуть не капает с губ, которые приоткрываю и касаюсь члена внизу. Веду вверх. О звёзды! Как же брызнули звёзды из глаз. Охуительно. Собственный стояк сладко ноет и требует бо́льшего. Потому после пары лёгких кругов по искусно выточенной головке открываю рот и… о, погружаю, поглощаю, вбираю, всасываю, втягиваю длинным движением до предела это чудо. Настоящее, истинное, непреложное чудо… Слышу своё имя снова и снова. Поднимаюсь выше, выпуская член изо рта, чтобы полоснуло прохладой, и снова в себя — жадно. Взгляд стремительно растерял фокус, и как хорошо, что сейчас зрение не нужно. Драко… Да. Это лучшая музыка. Намешанная с животно-любовными влажными чмоками. Со вкусом кайфа любви. Кайфа себя. Я чувствую, как распаляюсь всё больше. Ускоряюсь. Глажу рукой по промежности, награждая теплом своей нежной руки горящие ломотой яйца моей копии. И тут же замираю. Потому что мои пальцы двинулись ниже, будто зная, чего я хочу сейчас больше всего. Я открываю глаза и вижу, как вздымается Его грудь — совсем в такт моей. В кровь будто впрыснули Тьму, когда я медленно возобновляю движения, а с кончиков указательного и среднего пальцев капает тёплая скользкая жидкость. — Да, Драко. Люби меня, — почти рычит Он. — Люби себя. Еби так, как хочешь. А я смотрю в эти глаза, и там только бездна. Такая же чёрная, как беспросветь в моих венах прямо сейчас. И потому, не отрывая взгляда от его, моих, умоляющих глаз, вбираю член в рот до конца и замираю, вводя оба пальца в эту сладкую узкую дырочку. Он стонет протяжно. Млеет, горит. Бьётся в истерике про себя. Хочет, хочет, хочет продолжения всем своим существом. Потому что это моё существо и Я так хочу. Толкаюсь пальцами, чуть разводя их без какой-либо проволочки во времени. Растягиваю, немного балуюсь, прекрасно зная, что для этого действа давно уже не требуется подготовка. И дальше. Поднимаюсь на ноги. Он скользит выше по простыне, пока я судорожно расстёгиваю свои брюки, роняю их на пол, трогаю свой собственный член, любуясь вторым. Любуясь раскрытым, готовым к самому себе мной. Ноги подтянуты к животу и чуть разведены в стороны — он… я знаю, что это моя любимая поза. Чтобы… ааа, блядский Мерлин! Чтобы я мог войти вот прямо так, как в это мгновение. Растянуть божественный анус, почувствовать обеими оболочками это слияние. Сладкое, больное, чудесное, непостижимое вторжение самой дикой и самой непорочной любви. Быстрое, неаккуратное, беспощадное и до основания великолепное. Как же я скучал. Всхлипываю от этого осознания. От всего. При этом сегодня я в себе, как никогда — вот такая ирония. Я настоящий. Я чувствительный, чувственный. Никому не дано это познать. Толкаюсь в себя с упоением, Тьма давит на веки, под которыми стремительно копится влага. — Я… — не могу завершить фразу. Не знаю, что говорить. Могу только вталкивать член глубоко и вытаскивать почти до конца, чтобы мельком видеть блестящую от смазки головку — это самое мучительное и сладкое, что бывает между нами, не считая годичного ожидания. Могу только гореть в раю и аду одновременно, позволять слезам застилать взгляд. И, конечно, крепко обхватить рукой второй член, увеличивая темп своих фрикций. — Я… — задыхаюсь уже. В груди сжалось и как будто прямо сейчас хлынет истерика. — Ты… Драко, — Он подначивает. — Ты, — рычу. Зубы стискиваю так, что они едва не крошатся. Трахаю совершенную красоту ещё жёстче. — Что…? Глотаю ком в горле. Блядские слёзы уже текут по щекам. Рука крепче сжимает охеренно возбуждённую плоть и надрачивает так же яростно, как чёртова агония выскребает нутро… — Что… — всхлипываю снова, наблюдая в глазах белый слепящий свет. — Что ты со мной делаешь?! Люблю… Мой голос шепчет внутри верный ответ. Я резко вталкиваюсь и замираю, пульсируя. Люблю без меры, без ума, без стыда и без совести! По пальцам, сомкнутым, вокруг Его члена стекает тугая и вязкая сперма. Самая-самая, моя. Родная. Любимая, сладкая. Крышесносная. Заливает моё второе тело внутри, когда лицо даже болит — настолько сильная судорога прошлась по нему. Люблю себя. Это правда. И больше никого не люблю. Никого не хочу по-настоящему. Никому не готов отдавать свою жизнь. Хочу забрать её себе без остатка. И Звёзды решили, что этому быть — не дали мне близнеца, но сделали искусным волшебником. Лучшим, неповторимым, чистейшим кусочком магии в идеальной плоти. И я по-настоящему счастлив. Сейчас, когда оба пытаемся отдышаться. Когда зрение возвращается пробиваясь сквозь танец точек в глазах — на удачу они изысканно монохромны. Всё, просто всё в этот день для меня! Даже чёрно-белое посторгазменное помешательство. Я и Я растягиваемся на постели. Нет, к чёрту очищающее — здесь и сейчас нет ни капельки грязи. Истома обволокла оба тела, осев сладкой болью в благородных костях. Приманиваю невербально блюдо с фруктами и бутылку вина. Буду поить себя весь день, толкать в свой блядски-красивый рот красивую пищу. Буду слизывать вкусы с этих губ многократно. Толкать в них себя снова и снова. И даже больше… Мне сегодня три десятка лет. Я не верю в долбанный символизм, но сейчас как будто он в тему. Потому что ближе к вечеру я хочу сотворить своё тело ещё раз. Чтобы ночью любить себя с двух сторон. Чтобы смотреть на свою любовь со стороны. Лизать её сок. Хлебать. Жрать её! Заберу до капли всё удовольствие. Чтобы после нормально жить и дышать целый год…