Иррациональность

Нираги всё ещё снятся кошмары — и это абсолютно нормально. Нираги снится, как его окунают головой в унитаз, и как трудно ему становится дышать, и как больно удар приходится по хрупким рёбрам, дрожащей волной отбиваясь от остальных костей. Нираги снится металлический привкус на языке, трескающийся разбитым эпителием на губах, и снятся грубые руки, вырывающие сальные волосы с головы. Нираги не просыпается: он пережил это уже слишком много раз, чтобы бояться простых сновидений, навещающих его примерно каждую старую луну — или, может, лишь слегка чаще. Нираги в порядке и даже практически не дрожит — ровно до того момента, пока кровь из надломанного носа не начинает жечь. Новый удар дрожащим отпечатком снова приходится на лицо — но в этот раз боль буквально невыносима. Кожа его расходится на сотни рваных кусков, и гной перемешивается с горячей плазмой, солью проникая под голое мясо — его облезлые щёки выжигает изнутри, его опухшие веки царапаются об острые ресницы, и каждый его нерв чем-то горючим буквально растворяется, разносясь под кожей кипящей жидкостью. Его бьют снова и снова: глаза его застилаются полупрозрачной пеленой, и боль проникает даже под треснувшие хрусталики, растекаясь по маленьким кровяным сосудам — все они лопаются, и он не верит, что в состоянии это перенести, и его трясёт, и ему хочется кричать, орать, потому что ему больно, слишком больно. Его ломает, его агонией скручивает пополам, и он надрывает глотку, стирая в порошок свои голосовые связки. И слышит смех. И это было бы абсолютно нормально, потому что над ним смеялись всегда, но в этот раз смех доносится из-под его пульсирующих висков, заполняя весь мозг налипающей на стенки гулкой арией. В этот раз смех звучит слишком чётко и слишком правильно — голова начинает кружиться, и Нираги пугается, и его бессознательное тело продолжает дрожать, машинально сжимая в руках холодное одеяло. Смех царапает его барабанные перепонки, и его скручивает лишь сильнее, когда он чувствует слишком резко: тот отскакивает от его собственных зубов. Тот скользит по его собственному языку, оставляя кровоточащие раны внутри собственного горла, тот противно облизывает его собственное нёбо и кусает металл его собственного пирсинга, недовольно поёживаясь. Тот бурлит кипящим воздухом и слишком отчаянно вырывается из его собственного рта, закатываясь истерикой. Нираги с ужасом понимает, что смех принадлежит только ему, и жгучая боль делает его только громче, сильнее, заставляя только шире раскрывать опухшие глаза и радостнее улыбаться — Нираги чувствует себя конченным безумцем, сплевывая кровь и продолжая маниакально смеяться. А потом на его надломанные позвонки ложится горячая рука — волдыри на его коже бурлят и лопаются, сжигая дерму. Ювелирное касание продолжается вдоль линии позвоночника, подушечками пальцев стараясь не впиваться в обожженную кожу — получается плохо. От липкой боли Нираги замучено стонет, пытаясь отстраниться, но в эту же секунду рука покидает его разорванную спину — и оказывается в окровавленных волосах. Дрожащие пальцы путаются в чёрных прядях, с невыносимой нежностью касаясь тонкого скальпа. Они пахнут керосином и жженой тканью, но гладят до тошноты заботливо — и дыхание Нираги успокаивается, и он больше не чувствует на себе ударов, и ужасный смех больше не царапает его глотку. Сухая кожа на затылке противно шелушится, и касания правда продолжают жечь — но Нираги терпит, прикусывая разорванные губы. Эта рука ощущается совершенно чуждо, но её прикосновения щиплют слишком правильно, и Нираги больше не хочется от них избавляться — всяко лучше, чем жгучий смех, пробегающий под напряженной кожей. Он чувствует, как хватка на его затылке становится крепче, и как лоб его упирается во что-то, совершенно на холодный асфальт не похожее: оно согревает и дышит, размеренно постукивая сердцебиением. Нираги чувствует рациональный страх и иррациональную привязанность: боль, которую ему приносит чужое присутствие, не хочется отторгать. Нираги в очередной раз сжимает в руках холодное одеяло, но теперь контрастное пылкое дыхание опаляет его разбитый лоб — и это совершенно странно, потому что чувствовать он это не должен. Во сне кровь продолжает обагрять его лицо, каплями исчезая в чёрной пелене пространства, но на коже она больше не бурлит — только слегка покалывает, и от этого Нираги совершенно ненормально почему-то хочется улыбаться. Он просыпается в ту секунду, когда что-то прохладное и влажное касается его лба, нежностью растекаясь под кожей. Ему нужно пару мгновений, чтобы прийти в сознание: он распахивает глаза медленно и осторожно, дышит чуть надрывисто и хаотично, пытаясь привыкнуть к тёплой руке на горячем затылке. — Ты никогда раньше не кричал, — хриплый шепот разносится где-то над ухом, и Нираги пугается. Он отстраняется резко, отталкивая обладателя теплых рук, раскрывает глаза широко и дышит быстро-быстро, ошарашено смотря перед собой, узнавая, наконец, лежащего рядом Чишию. Он чувствует рациональную панику и совершенно иррациональную нежность, но даже не успевает понять, почему — голова вновь заливается томным шепотом, треща по швам. — И не плакал, — чужой голос резко содрогается нарастающей тревогой, и Нираги с ужасом дотрагивается до горячих щек — влага. Кровь, что бурлящей жидкостью разъедала его кожу, оказалась слезами. Его изнутри встряхивает ужасом: он не плакал уже слишком давно, и он не должен этого делать, потому что слёзы — это только для самых слабых. Слёзы — это только для тех, кто не успел нарастить на себе прочный панцирь из эпидермиса, для тех, кто от любой проблемы с хрустом надламывается пополам. А Нираги рационально не такой. Его дыхание сбивается, и он с непередаваемым страхом смотрит на свои мокрые пальцы, в очередной раз проведя ими по грубой щеке. — Это нормальная реакция на кошмар, Сугуру, — Чишия старается говорить абсолютно спокойно, с трудом скрывая свой собственный иррациональный страх. Он тянет свою руку вперед и кладет её на помятые простыни, не касаясь чужого тела: дрожащие пальцы выдали бы его с поличным, если бы Нираги только на них посмотрел. Нираги рефлекторно хочется дернуться в сторону, потому что он помнит, что эта рука пахла керосином и слишком сильно жгла — но он не контролирует то, что делает, и в панике хватается за чужую ладонь, смыкая пальцы. Он дышит всё так же тяжело, и сердце его, кажется, изнутри разбивает рёбра, но он подводит чужую кисть к собственному лицу и кладёт её на мокрую щёку — там, где кожа не его. Чишию прошибает чем-то холодным тотчас, и его пустая маска предательски трескается, заставляя пропустить рваный вздох — лица Нираги было касаться нельзя. Нираги разрешал целовать его губы, разрешал трогать торс и сжимать бёдра, разрешал держать за руку и гладить спину — но сухими подушечками дотронуться до нашитой на лицо кожи было запрещено, — он говорил, жжется. Рука Чишии дрожит, и он сглатывает слишком тяжело, не зная, что делать, когда ладонью чувствует чужую кожу. Нираги смотрит на него выжидающе, но так же дико, и в зрачках его отчетливо читается животный страх: он не понимает, что творит. — Погладь, пожалуйста, — хриплым голосом давится Нираги, не отводя безумного взгляда. Чишия слушается беспрекословно, и совершенно аккуратно, ювелирной осторожностью проводит по чужой щеке большим пальцем — кожа под ним холодная, грубая, будто бы совершенно не живая. — Я это чувствую, — с тревогой в голосе шепчет Нираги, и сердце его снова бьет по грудной клетке слишком отчаянно, замирая слишком отчётливо. Чишия ощущает рациональный шок и совершенно иррациональную боль где-то в районе левого желудочка — ему кажется, что этот кошмар был абсолютно неправильным. — Я рад, — он улыбается практически незаметно, уголком напряженных губ, и продолжает водить пальцем по пересаженной коже. Нираги моргает слишком быстро несколько раз подряд, потому что не верит, что такое может происходить. Прикосновение должно было лечь бесчувственным холодом, но разносится под кожей пугающим теплом — и никакого запаха керосина. Он не чувствует ничего рационального, только совершенно иррациональное спокойствие: эта рука должна жечь. Но Нираги в порядке и даже практически не дрожит. Ему просто всё ещё снятся кошмары — и это абсолютно нормально.