незаконченная ария.

палец медленно давит на белоснежную клавишу изящного инструмента, вытягивая из его нутра ноту нижней октавы. в тишине зала она звучит слишком пусто, монотонно и до невыносимости ужасно. второй палец зажимает соседнюю клавишу, бесстыдно сплетая два неподходящих друг другу звука и заставляя звучать их в унисон. отвратительно. сумбурно. собственные уши вянут. желанная тишина. тихий выдох, громкий вдох. по венам разливается фантомная сталь, заставляющая чувства разгораться и грозно клокотать где-то внутри. им нельзя вырываться наружу, иначе все станет еще хуже. иначе зал, заполненный не шумными людьми, а их бездыханными телами и кровавыми следами, примет еще одну жертву. ту, что ютится в углу помещения, вжимаясь в него с такой силой, будто желая слиться с ним в одно единое, лишь бы до нее не добрались. судьба каждого в этом зале склонилась в сторону смерти. каждого, но не ее. среди всего веселья, остается жить одна, что в общую картину не вписывалась с самого начала. разносятся всхлипы со стороны угла под гнетом накрывающей истерики, что стойко скрывалась под замками внутри все это время. пианист шумно выталкивает из приоткрытого рта воздух, ставя окровавленные пальцы на клавиши и наконец начиная играть. он привык слушать оды криков боли и страданий, сонаты хруста костей и разрывающейся плоти, этюды паники и элегию жизни. но вслушиваться в реквием после всего прозвучавшего особенно прекрасно. пальцы размазывают кровь по белоснежным клавишам, будто желая насытить ей инструмент, пропитать ею все. он продолжает играть эту заключительную арию, пока солистом могут выступать чужие рыдания. как прекрасно. эта мысль разливается по всему разуму, бесстыдно проникая дальше в каждую клетку тела, словно мед. сталь в сосудах наконец перестает бурлить, постепенно застывая и возвращая излюбленный холод и успокоение. палец соскальзывает с клавиши, обрывая произведение, которое вот-вот должно было перетечь к концу. вестник погибели замирает, вслушиваясь в тишину, ведь чувствует, как жертва замолкла в ужасе, переставая даже дышать. уста растягиваются в мягкую улыбку, пока по телу разливается довольствие. вот он — пик наслаждения. пианист поднимается со стула, спускаясь с пьедестала и легко вышагивая в сторону выхода. игнорирует всю кровь, что разлилась жуткой массой по белоснежной плитке, омрачняя ее раз и навсегда. ему нет дела до чужих тел, по которым он бесстыдно проходится, не сворачивая с пути. его ботинки испачканы, но благодаря своей природной черноте в жизни не покажут всей крови, что собрана на них. а вот белые перчатки и бледные пальцы с потрохами и без сожаления выдадут то, в какой же крови они испачканы навека. но этим донельзя гордятся, ведь мир позволил ему нести без стыда цель смерти всего живого. накидка из длинных лоскутов ткани, собранных в форме алых крыльев и тоже изрядно испачкавшихся в этом месиве, тихо шуршит, когда ее носитель останавливается, поворачивая голову к жертве в углу. она, вероятно, готова умереть от страха, ощущая, как из под маски ее прожигают насмешливым взглядом. но она прекрасно знает, что глазницы пианиста пусты, а вся верхняя часть когда-то была выжжена солнцем. от этого ужас в жилах стынет и сковывает еще больше. тихий и мягкий смешок бросают в тишину зала, а после вновь слышны равномерные и звонкие шаги ботинок о плитку пола. он уходит, оставляя после себя гнетущую атмосферу и звенящую тишину. это место навсегда будет мертво. а ария вестника смерти никогда не будет закончена.