Запах свежескошенной травы

      Сентябрь 1996 года. Хогвартс.       — Это Амортенция!       — В самом деле. Как-то даже глупо спрашивать, — сказал потрясенный Слизнорт, — но вы, вероятно, знаете, как оно действует?       — Это самое мощное приворотное зелье в мире! — сказала Гермиона.       — Совершенно верно! Вы, видимо, узнали его по особому перламутровому блеску?       — И по тому, что пар завивается характерными спиралями, — с большим воодушевлением ответила Гермиона, — и ещё оно пахнет для каждого по-своему, в зависимости от того, какие запахи нам нравятся, — например, я чувствую запах свежескошенной травы, и нового пергамента, и…       Тут она слегка порозовела и не закончила фразу.       Август 1996 года. Нора.       Гермиона просыпается от собственного крика. Тяжело дыша, выбирается из-под одеяла, ныряет в пушистые тапочки, накидывает поверх пижамы тёплую кофту и на цыпочках покидает комнату. Джинни спит крепко, в этом она уже давно убедилась.       Живоглот лениво потягивается, открывает один глаз, медленно оценивая собственное чувство голода, и тут же прячет голову где-то в зарослях своей шерсти, решив, что слишком рано для полноценного подъёма даже ради приёма пищи.       Гермиона не понимает, что происходит, и это пугает. Её начали мучить кошмары. После сражения в Отделе тайн она спит плохо. Очень плохо. Гермиона знает, что самое страшное впереди, что грядёт война, и у неё нет ни малейшего шанса остаться в стороне. Потому что Гарри находится в эпицентре. Потому что он «Избранный» и будет нести это бремя до конца, что бы ни случилось. Гарри не привык бежать, прятаться или перекладывать ответственность на других.       Гермиона искренне верит, что этим самым концом будет смерть Волан-де-Морта. Но иногда в голову, словно противные докси, пробираются тени сомнений, и тогда страх парализует всё тело, вонзаясь в позвоночник острыми иглами, и она отчётливо осознаёт, что же пугает её до дрожи в коленях. Гермиона не боится собственной смерти — вовсе нет. Но она безумно боится за Гарри. Даже самое мелкое закравшееся опасение вспарывает самоконтроль тупым ножом, накрывая её паникой. Она не может потерять его на этой войне! Не может! Должно же в жизни быть хоть что-то по-настоящему волшебным? Например, счастливый конец, как в детских сказках, пропитанных магией и добром. Она их так любила, когда была маленькой. Но взрослый мир оказался не таким радужным…       Эта мысль становится навязчивой, заполняя собой всё её существо. Но она гонит это прочь. Дамблдор верит в Гарри! Директор обещал лично заниматься с ним в новом учебном году. Всё хорошо. Всё должно быть хорошо!       Взмахом палочки Гермиона подогревает воду и заваривает травяной чай. Ей нельзя расклеиваться. Нельзя, чтобы Гарри заметил её страх. Они с Роном должны быть рядом и поддерживать его во всём, а не впадать в уныние.       Она никому не говорит о своих кошмарах, даже Гарри. Гермиона знает, что друга они мучают постоянно, он тоже плохо спит. Её волнует то, что он отмахивается от разговоров о Сириусе, будто хочет отгородиться от этой боли мощной каменной стеной. Но это так не работает. Гермиона знает. Боль не проходит, она просто прячется и выжидает, чтобы в самый неподходящий момент вырваться наружу и спалить тебя дотла, словно в пламени венгерской хвостороги.       Гермиона обхватывает тонкими пальцами горячую чашку и идёт на улицу. Ей нужен свежий воздух: влажный, со шлейфом разнотравья, бодрящий тело и успокаивающий ум. Она старается передвигаться как можно тише, чтобы не разбудить никого из присутствующих в Норе. Слишком рано. Первые лучи солнца пробираются сквозь листву вековых деревьев, виднеющихся вдалеке, и заставляют её щуриться.       Дверь осторожно щёлкает за спиной, и Гермиона спускается со ступенек, вдыхая полной грудью свободу. Именно ею пахнет летнее утро. А ещё небесной лазурью и хрустальной росой.       «Вжих, вжих».       Долетает до её ушей прежде, чем она окончательно раскрывает ослеплённые солнцем глаза. В спину августа уже дышит сентябрь и, несмотря на жаркие дни, утренняя прохлада ощущается особенно остро. Гермиона плотнее вцепляется в горячую чашку, и та чуть не выскальзывает из её рук от открывшегося взору вида.       «Вжих, вжих».       Вдали, сквозь дымку утреннего тумана, она видит лучшего друга, орудующего косой — так просто, по-маггловски. Гермиона знает, что до совершеннолетия ему запрещено колдовать, но Гарри никогда не отнекивается от ручного труда. И более того, она знает, почему он не спит в такую рань. Проклятые кошмары!       Птичьи трели, ласкающие слух лучше любой мелодии, и аромат свежескошенной травы действуют немного опьяняюще. Гермиона выскальзывает из наспех накинутой обуви и ступает на влажный от росы газон. Делает глоток. Горячий чай пробирается к желудку, заставляя её вздрогнуть от контрастности ощущений. Прохлада ещё покалывает кожу, и она слегка дрожит. Но где-то глубоко чувствует, что эта дрожь связана с чем-то другим, далёким от погодных условий. Чем-то, более личным и глубоким, сидящим внутри неё. Чем-то таким, до чего она боится дотрагиваться даже своими мыслями.       «Вжих, вжих».       Гермиона отмахивается от ненужной рефлексии и снова устремляет взгляд на Гарри. И приятное тепло, не обжигающее, как от горячего чая, а трепетно-осторожное, разливается в её теле подобно магии.       И тут Гарри оборачивается, и Гермиона готова поклясться, что вместе с удивлением на его лице мелькает еле заметная улыбка. Немного кривоватая — его и только его — и такая особенная. Гарри даже не догадывается, насколько он обаятелен. И чем взрослее становится, тем сильнее излучает особый магнетизм, которым больше не обладает ни один из известных ей волшебников.       Она тоже не может сдержать улыбку и машет ему в знак приветствия одной рукой. Он откидывает косу в сторону и направляется к ней, на ходу снимая мокрую от пота футболку и швыряя ту в кучу травы, где вместе с яркой зеленью перемешались слегка повядшие головки полевых цветов. Его высокие ботинки сминают ещё не скошенный газон, а ей становится одновременно холодно и жарко. Внутри живота словно оживает какой-то невиданный зверь, заставляя её внутренности скрутиться в клубок.       Пару раз Гермиона уже чувствовала подобное ранее. И всегда это непонятное, пугающее, но вместе с тем опьяняющее чувство накатывает на неё наедине с лучшим другом. Она усиленно старается отмахнуться от этого, придать своему лицу серьёзное выражение. Но даже прохладный влажный утренний воздух не может охладить её пылающие щёки.       Ветер колышет её запутанные волосы, которые она не успела расчесать, а в его чернильных вихрах запуталось само солнце, которое за это время поднялось чуть выше. И вот он подходит совсем близко. Настолько близко, что Гермиона теперь видит только его. Ни неба, ни бесконечного поля травы. Она невольно отмечает, как же он повзрослел. Перед ней стоит молодой мужчина. Уже не ребёнок. Черты лица приобрели резкость, он вытянулся и теперь на целую голову выше её, а ещё его тело… Гарри не обросший мускулами бугай, вроде МакЛаггена, а сухой и жилистый, но Гермионе нравится эта подтянутость. Связано ли это с квиддичем или просто природная конституция её друга кажется Гермионе настолько привлекательной, что… Чёрт! Её щёки охватывает настоящее Адское пламя. Гарри её друг! Просто друг! Она напоминает себе об этом всё чаще последнее время, словно читает мантру.       — Привет, — улыбается он, протягивая руку к её чашке, и она послушно разжимает пальцы и шепчет одними губами:       — Привет.       — Не спится? — он залпом осушает содержимое и слегка прокашливается, видно, не ожидая, что чай будет настолько горячим, а затем еле заметным движением палочки левитирует пустую посуду на крыльцо.       Гермиона качает головой, безмолвно выражая согласие, а затем тихо произносит, смотря куда-то сквозь него:       — Простынешь.       Она намеренно не задаёт вопрос, почему он вместо сна изнуряет себя физическим трудом, так как заранее знает ответ.       — Когда работаешь — жарко, — поясняет он, — да и я вспотел так, что, наверное, воняю как протухшая крысиная микстура.       — Ты очень приятно пахнешь, Гарри! — вырывается у Гермионы помимо воли, и она испуганно распахивает глаза в шоке от себя самой.       Но Гарри, кажется, не улавливает её смущения и не видит двойного дна в произнесённой фразе, а лишь хмыкает в ответ и продолжает улыбаться.       — Просто ты находишься на безопасном расстоянии, — поддевает он её, вероятно, желая рассмешить.       На самом деле расстояние между ними практически отсутствует. И Гермионе приходится сделать всего треть шага, чтобы заключить его в объятия. Она не знает, зачем это делает. Обычный ритуал объятий после долгой разлуки плавно перерос в ежедневный. Гермиона обнимает Гарри постоянно, стискивая до боли в ребрах, словно боится, что когда-нибудь потеряет его. Или кто-то отнимет у неё это право — право обнимать его в любое время. К горлу подкатывает ком, и она часто моргает, пытаясь прогнать непрошеные слёзы.       В её кошмарах Гарри с пугающей регулярностью погибает, но она не хочет делиться этим ни с кем. Не хочет демонстрировать слабость и лишать его уверенности. Она отчаянно хочет ВЕРИТЬ в то, что всё будет хорошо.       Гарри обнимает её в ответ и просто молчит. И она замирает, чувствуя себя в безопасности. Это бывает настолько редко, что Гермиона не решается отступить. Она понимает, что превысила все временные рамки дружеских объятий, но её будто парализует.       Гарри действительно удивительно пахнет. Чем-то терпким и горьким, похожем на полынь, и немного корицей, которой они все пропитались на кухне миссис Уизли. Родной, выдержанный годами сладко-горький аромат дружбы. А ещё он пахнет свежим ветром, свободой, солнцем и скошенной травой — всем, что прекрасно ему подходит, и это навсегда въедается в её память соответствующей ассоциацией.       Её сердце начинает биться сильнее, а ладони потеют. Смущение накатывает волной, разум мечется, словно белка в колесе, прокручивая в голове особенно дорогие моменты: их встречу в поезде, схватку Гарри с огромным троллем в туалете для девочек, полёт на гиппогрифе, совместные занятия в составе «Отряда Дамблдора».       Гермиона утыкается лицом в его шею, мечтая остановить время. Так и стоять, обнявшись, наслаждаясь прохладой ветерка и тем, как солнечные лучи мягко скользят по его немного загорелой обнаженной коже, которая горит под её пальцами. Кутаясь в его руки, словно в одеяло, она втягивает носом его аромат, не понимая, отчего Гарри решил, что может неприятно пахнуть.       Он гладит её по голове, не делая попыток отстраниться, хотя Гермиона знает, что друг не слишком-то любит все эти нежности.       — Кошмар? — шепчет он на ухо, и она кивает, не в силах солгать в такой момент.       Забеги мурашек ручьями расползаются по телу, и Гермионе кажется, что она готова отдать что угодно, лишь бы провести вот так вечность. Всё сомнительное и плохо осознаваемое становится до боли очевидным и рвётся наружу вулканической лавой. Она жмурится, пытаясь загнать это обратно: эмоции, мысли, пугающие выводы. Дышит тяжело и сбивчиво. Ей страшно. Страшно признаться даже самой себе.       — Гермиона? — Гарри звучит обеспокоенно и отодвигает её от себя, взяв за плечи.       Она разочарованно всхлипывает и поднимает голову. Сталкивается с его взглядом и проваливается куда-то в небытие.       — Почему ты раньше не говорила об этом? Я… я бы мог выслушать. Я знаю, что не всегда внимателен к окружающим, замкнут и всё такое, — он выпускает её из рук и привычным жестом лохматит свои волосы. — Но мы же… друзья… Мне бы не хотелось быть настолько дерьмовым другом, который ничего не знает о твоих кошмарах.       Глаза Гермионы распахиваются. Гарри никогда не говорил ей таких слов. Ноги отказываются держать её хрупкое тело, и, кажется, она сейчас рухнет.       — Ты хороший друг, Гарри, — произносит она почти шёпотом и обессиленно опускается прямо на небольшой стог травы, так кстати оказавшийся рядом. — Но спасибо, что произнёс это. Я… я не хотела беспокоить тебя. Это временно. Пройдёт.       Гарри бухается рядом и недовольно морщится, впервые ощущая неудобство от отсутствия футболки. Мокро и холодно. Но поднявшееся солнце уже начинает потихоньку припекать, и дискомфорт проходит довольно быстро. Гомон птиц разлетается по всей округе, но внутри звенит тишина, сдавливая барабанные перепонки.       Он снова смотрит на Гермиону, собравшуюся в комок. Она сидит, обняв свои колени, и кажется такой маленькой, хрупкой и уязвимой. Произошедшее в Отделе тайн не только лишило его части сердца, которая провалилась в арку смерти вслед за крестным, оно раскрыло ему глаза на то, насколько они все уязвимы. И Гермиона… Особенно Гермиона. Это он, никого не слушая, потащил друзей в ловушку. Из-за него погиб Сириус, из-за него подруга словила проклятие. Он мог потерять её из-за своей бесшабашности и привычки бросаться в самое пекло, не имея плана.       — Прости, — он притягивает её к себе за плечи и откидывается на спину, уже привыкнув к прикосновениям прохладной травы к голой коже. — Это из-за меня… Я должен был послушать тебя и не тащить вас за собой. Ты пострадала из-за меня…       — Нет, Гарри, не говори так, — она устраивается у него на груди, синхронизируясь по дыханию, и заглядывает ему в глаза. — Я сама пошла за тобой. Это был мой выбор. Не вини себя. Ни в чём.       Как же несправедливо! Всё это. Волан-де-Морт. Война. Пророчество. Почему этот мир так жесток к ним? Почему они не могут просто жить, учиться в школе, совершать глупости, влюбляться и переживать по пустякам? Бродить по берегу Чёрного озера в свободное время, прятаться от Филча и миссис Норрис в каморках для мётел, пробираться на Астрономическую башню по ночам, чтобы полюбоваться мириадами звёзд на куполе ночного неба…       На глаза наворачиваются слёзы, но Гермиона не прячет их больше, и Гарри видит в них настоящую бездну нежности, тоски и чего-то большего и желанного вкупе с собственным отражением. По телу словно бьёт разряд тока, вызывая судорогу. В животе всё переворачивается, сердце стучит о ребра, вырываясь из тела, будто какой-то новый монстр, запертый в загоне у Хагрида.       Гарри проводит по её скулам, ощущая нежность кожи подушечками пальцев. Затем шумно выдыхает и откидывает голову назад. Это лишнее. Он не имеет на это права. Его путь сложен, опасен и отравлен ожиданием конца. И вряд ли этот конец будет счастливым и сильно оттянутым во времени. У него нет будущего, но это не значит, что будущего не должно быть у Гермионы.       Гарри слышит её разочарованный вздох. Чувствует, как она опускается на его грудь, а её кудри рассыпаются по его плечам. Он закрывает глаза, в которых скапливается неуместная влага, и просто молчит, впитывая каждый миг этого чудесного утра, наслаждаясь теплом её тела.       Гермиона позволяет ладоням Гарри скользить по её спине, утыкается носом ему в шею. У неё кружится голова от калейдоскопа ощущений. Хочется поймать эти бесценные мгновения в ловушку, запереть их где-то в укромном месте. Этот прохладный воздух, пропитанный влагой, игру ветра в волосах, несмелые лучи солнца, смесь сельских запахов и нежность его рук…       Когда всё закончится, она осмелится… Подберёт нужные слова, соберёт в кулак всю гриффиндорскую храбрость и вытащит наружу всё то, что затрамбовано где-то в глубинах девичьего сердца. А пока не время для подобных разговоров. На войне нет места чувствам, там нужна холодная голова. Не раскисать, быть рядом, сделать всё, чтобы его спасти… Есть ли в жизни что-либо, важнее этого?       Совсем близко раздаётся крик петуха, отмеряющий последние минуты их уединения. Ещё чуть-чуть и Нора оживёт: заскрипят ступени старой лестницы, загремит кухонная утварь, раздастся звонкий голос миссис Уизли. Скоро это безмятежное утро канет в прошлое и станет лишь воспоминанием — её любимым. Недописанной картиной неизвестного, но очень талантливого художника, не успевшего нанести на холст несколько решающих штрихов. Или неоконченным музыкальным шедевром настоящего маэстро.       И пока этот прекрасный момент не превратился в пепел, растворяясь в бегущих секундах, Гермиона ещё раз зарывается пальцами в волосы Гарри и делает глубокий вдох, заполняя лёгкие прохладным воздухом с ароматом свежескошенной травы…