тот, кто скажет: “любовь так прекрасна!” – лишь прикасался к внешнему покрову.
“как уродлива”, – скажет тот, кто имел безрассудство любить.
(с) Bleach, том 20, глава 169
***
Обращаться к отцу на ты и притом через раз недовольно фыркать, не сдерживая драматичности капризов – казалось бы, неужели кто-то может себе позволить такую дерзость? Но загляните хоть раз в отстроенный недавно скромный дом руконгайских капитанов – и узнаете, что, оказывается, все это очень даже можно. – Хочу хурмы, – ворчит Мари, демонстративно отворачиваясь от тарелки. – Почему у нас нет хурмы? – И правда, Гин, – подхватывает Рангику вместо того, чтобы попытаться пресечь детские выходки, – где вся твоя хурма? На заднем дворе у вас уже шагу сделать негде, а запасов как не было, так и нет. – Ай-яй-яй, и правда, как нехорошо-то получается, – Ичимару сокрушенно качает головой, улыбаясь, как лисица после сытного обеда: как бы не из-за него пропали недавно собранные свежие фрукты. – Надо бы у Изуру выяснить, что там с урожаем… – И какой из тебя командир, если за тебя все лейтенант делает? – нисколько не стесняясь, заявляет девочка, совершенно невинно хлопая глазами. – А какой был бы из него лейтенант, если бы за него все делал я? – Гин невозмутимо пожимает плечами и, хитро сверкнув глазами, поворачивается к жене: – А, Ран-чан? Что с такими лейтенантами капитан Хицугая делает? Вместо ответа он едва не получает сильной женской рукой по наглой морде – спасает лишь выработанный за сотню лет рефлекс, так что ее ладонь встречается с каменно твердым запястьем, и Мацумото оскорбленно фыркает, отворачиваясь. Если бы Гин знал, что долг призовет обоих уже завтра, лишит шанса даже на секундную встречу за неделю бесконечных сражений и бросит на растерзание судьбе… Наверное, праведный гнев Рангику был бы для него божественной благодатью.— я не запомнил глаз твоих – и голос вряд ли бы узнал:
не отличил от остальных, которых видел я во снах,
которых слышал наяву на вечеринках без меня,
там, где меня не позовут в походах выходного дня.
Над россыпью белых цветов с нежными шелковыми лепестками Гин уверен, что сойдет с ума. Лицо Рангику так спокойно, и легкая умиротворенная улыбка будто застыла на губах, и от этого видеть ее еще больнее, настолько, что грудная клетка разрывается изнутри; все кажется, что она просто уснула после вечернего саке, и стоит негромко окликнуть, прошелестеть такое привычное “вставай, Ран-чан” – и она встрепенется, и спутанные рыжие пряди упадут на лицо, и она будет ворчать на него еще долго, а он рассмеется и не позволит встать, устроившись рядом… Прирученный когда-то нежной рукой дикий зверь замирает на грани отчаянного безумия, когда теряет то, чему посвятил всю жизнь и отдал всю свободу. Ичимару перерезал их всех. То есть, сначала – просто порезал. Ведь достаточно для начала лишь обездвижить и уничтожить точным уколом место сосредоточения духовной силы, чтобы лишить способностей. И только потом – спасибо школе Айзена за богатейший опыт – с мерзкой улыбкой и тошнотворным голосом, самым изощренным способом, который только можно придумать, он растерзал каждое тело. И поднял банкай – в последний момент, – чтобы не оставить от врагов вообще ничего. Ичимару мстит каждому, кто посмел ее коснуться. Каждому, из-за кого она проронила хоть одну слезу. Каждому, из-за кого он не может ее вернуть. – Соболезную, – негромко роняет словно из ниоткуда появившийся Кучики, и даже в его вечно безжизненном голосе звучит что-то искреннее и печальное. Гин, опустившись на колени, касается сухими губами холодной руки. Кира неподвижной тенью стоит за его спиной, обнимая бессильно дрожащую в рыданиях дочь капитана. В стороне ледяной статуей замер Хицугая, не поднимая глаз. Остальные командиры остаются позади траурным строем, и только Хисаги, не найдя в себе сил спуститься, наблюдает за похоронной процессией сверху, заламывая руки и срывая горло задавленным воем. Рангику в Готее всегда любили. Это огромная потеря для всех. Ичимару на чужое присутствие не реагирует, пропускает мимо слова соболезнований, не смея перед лицом любимой скрыть боль за натянутой гаденькой улыбкой. Говорят, змея не умеет любить – а если случилось чудо и гадюка обратилась верным и ласковым зверем, ничто все равно не останется вечным, и превращение возможно лишь однажды. Змея не чувствует боли; змея не помнит боли. Змея только тихо шипит, скользя по земле и выискивая жертву кончиком языка. По ночам Гину кажется, что он слышит ее голос. Утром он вспоминает, что забыл его в тот самый миг, как увидел безжизненно остекленевшие глаза… Глаз ее, кстати, он не помнит тоже.— я не запомнил номеров, я записал – и все забыл.
какой был цвет твоих волос? я помню только едкий дым
и грязный снег из-под колес машин, которые спешат,
пустой проспект, небо-свинец и пыль, которой я дышал.
а может, не было меня на тех двух станциях метро?
все номера, что мне звонят – развод, реклама, соцопрос.
однажды я совсем исчез, не стал, растаял и замолк,
оставив только этот текст и недоделанный ремонт.
Гин думал, что с победой над Айзеном навсегда забудет эту отчаянную злобу, ненависть, грызущую изнутри жажду мести. Он был, наверное, счастливее всех, когда, сбросив дела на лейтенанта, сбежал в Генсей и вернулся только к вечеру, тайком протащив земную драгоценность. В Обществе душ через Кучики чудом у клановых мастеров заказал дорогое кольцо, клятвенно обещая аристократу, что лет за десять вернет все до копейки – да где такое видано, чтобы Ичимару всерьез вел себя по-честному? – и истинно эти десять лет отрабатывал сверхурочно, все наградные и половину жалованья сразу отдавая на то, чтобы покрыть долг, хотя Бьякуя и сказал год на пятый, что они давно в расчете. Он впервые с далекого детства почувствовал себя живым, когда глаза Рангику в забытом руконгайском саду заблестели самыми искренними радостными слезами, когда она бросилась ему на шею, смеясь и плача, уткнувшись в острое плечо и сотни раз повторяя согласие. Он поверил, что, может быть, все-таки заслуживает настоящего человеческого счастья, когда держал дочь на руках и просыпался уже с двумя любимыми женщинами рядом… Гин, лежа после смертельного боя в лабораториях Куроцучи, был уверен, что вместо сердца ученый найдет под ребрами стеклянную пробирку, звенящую пустотой при ударе по тонкой закопченной стенке. Крови было много. Больше, чем за всю его жизнь. И крика было много – он стоял в ушах еще долго после сражения. И Кира бы, наверное, оценил мораль этой битвы, потому что такого отчаяния, которое постигло его врагов, не знал еще никто из проклятого рода квинси. Только смысл в победе, если ее не стало? То ли восстановление затянулось, то ли наркотики не отпустили, то ли ученый подкрутил шестеренки в мозгах – только при разговоре о Рангику Гин никак не может поймать ее образ. Он едва-едва выстраивается в голове клочьями тяжелого тумана, но стоит на миг обратить на него внимание – тут же растворяется, не оставляя следа. Ему достается только мутное и неясное воспоминание, без намека на истину, давящее на плечи и горчащее на языке, щекочущее нос терпким запахом хурмы вперемешку со сладостью духов – это он помнит лишь потому, что каждый день находит дома. Пометками на стекле, на стенах и над столом – памятные даты, особые места. Гин ходит кругами по родному кварталу Руконгая, подолгу сидит на берегу, откинувшись на крепкий хурмовый ствол, в той же лавке покупает любимые сладости и оставляет их на кровати Мари: самого от их вкуса теперь тошнит. Это все – не то, все – неправда. Их будто не было там никогда, и этих мест не было, и чертовой сушеной хурмы из третьей лавки справа по центральной улице, и сладких духов из седьмого квартала, и фруктового чая от торговца в круглых очках, который всегда делал ей скидку… И винила контрабандой из Генсея для старого граммофона, и крыши многоэтажки под звездным небом Киото, и пламенного заката на окраине Каракуры – ничего не было. Ни-че-го. Фотографии говорят, что ее волосы горели на солнце костром, что форма подчеркивала шикарную фигуру, а глаза блестели такими же голубыми льдинками, игривостью и беззаботным весельем, и улыбка не сходила с губ… Он все смотрит на эти кадры – и не верит. На них чужой человек. Это пустые бездушные бумажки. Рангику больше нет. Гина нет тоже.— по платной трассе, без ремней,
наматываясь на столбы…
послушайте, а можно мне
в тот день, когда я еще был?
Капитан Ичимару на собрание приходит одним из последних. С наигранным смущением он склоняет перед командирами голову и издевательски свистит извинения сквозь тонкую улыбку. Пару раз вставляет язвительные комментарии в обсуждение плана военных действий и невинно пожимает плечами в ответ на раздраженные взгляды в свою сторону. Выходит Гин тоже в конце строя, не преминув ехидно улыбнуться чужому лейтенанту, и медленно шагает в сторону казарм. Он единственный, кто остается издевательски безразличным к всеобщей суете и смотрит на нее словно с насмешкой над всем миром – и над всей непрерывной войной. В отряде лишь слегка вздрагивают края тонкой улыбки, но эта деталь настолько незаметна и так быстро снова возвращается под контроль, что поймать незначительную перемену успевает только Кира, ожидающий в кабинете новостей с собрания. Ичимару кратко пересказывает ему принятые командованием решения, разбавляя серьезность повествования ядовитыми шутками, а сам в это время что-то прячет в тайнике под рабочим столом. Доступ к нему, кстати, есть только у лейтенанта. И лейтенант знает, что если капитан что-то там оставляет – значит, дело совсем плохо. – Изуру. – Да, капитан? – Скажи мне, я могу тебе доверять? “Безусловно”, – должен бы ответить честный лейтенант, но Кира молчит. Потому что это не просто вопрос, и он не требует ответа да или нет. Изуру, к сожалению или к счастью, своего капитана знает лучше, чем кто угодно другой, и когтями леденящего страха стискивает сердце от его пронзительно-открытого взгляда, устремленного в далекое никуда за распахнутой дверью. Острая, как лезвие Шинсо, улыбка все еще не сходит с его лица. – Капитан… – Ты останешься в казармах с Мери. Если посмеешь сделать хоть шаг за мной или отпустишь офицеров, я раскрою́ тебе череп. Значит, Ичимару все-таки уходит в бой. Жаль. Он до последнего надеялся, что капитану не сорвет крышу. – Вы уверены, что нужно так рисковать? – последняя робкая попытка. – Хотя бы ради Мари… – Когда я умру, ты будешь ее защищать ценой своей жизни. Кира тяжело вздыхает, прикрывая глаза. От него больше ничего не зависит. – Слушаюсь. И Гин пропадает, чтобы оказаться через минуту далеко за пределами Сейрейтея, подняться в небо-пожарище, в эпицентр сражения. На поле боя – трое. Трое против одного. Ичимару тонко усмехается. – Ты капитан? – бросает противник ему в лицо. – Может быть. Может быть… Верная Шинсо сверкает на солнце, рассекая тяжелый от концентрации духовной энергии воздух; белая змея-душа внутри клинка блестит голубыми глазами и, шипя, раздвоенным языком собирает с лезвия свежую кровь. Сражаться в тишине под один лишь лязг стали – скучно и бессмысленно, а вот в ответ на ошарашенные взгляды врагов, не успевающих даже моргнуть прежде, чем лишиться конечности, с насмешливой невозмутимостью пояснять способности своего меча действительно интересно. Слизывать с бледных пальцев собственную кровь, сгущая реацу на тяжелых ранах, Ичимару тоже готов с истинным удовольствием. Смерть распахивает перед ним бездонную пасть, дурманит рассудок и затягивает голову тяжелым туманом. Гин смеется этой смерти в лицо, удобнее перехватывая рукоять. Очевидно, что этот бой он не переживет. Или, постойте… – Менос тебя дери, Кучики, кто просил вмешиваться?! – так и остается мысленным шипением, не прорываясь сквозь сжатые зубы. Он осекается на миг и беспечно открывает спину, но вражеский клинок, направленный точно под лопатку, врезается вместо податливой плоти в сверкающий розоватым вихрь. Вокруг Ичимару часть смертоносного облака смыкается плотной сферой; другая волна, отделившись, проносится по противникам, легко раздирая ослабевшие души и вскрывая душевные сплетения. – Ох, Кучики-кун, это так благородно, – Гин, не в силах даже поднять голову, едва может хрипеть, но дрожащей от бессилия лисьей ухмылки все еще не теряет. – Так меня любишь, что против приказа решил спасти? Фальшивость извечной насмешки Бьякуя чувствует тоже. Он на слабеющее шипение не реагирует и только – по просьбе Уноханы, в казармах которой давно не хватает места раненым – приказывает слугам подготовить отдельную комнату и посылает своего лейтенанта в третий сообщить обо всем Кире. Ичимару давно теряет сознание, и от короткого взгляда на него становится не по себе – у него духовная сила практически неощутима, и в беспамятстве Гин становится отчетливо похожим на мертвеца.— я не заметил, как погиб,
уже не вспомнить того дня.
а шар земной мотал круги,
будто и не было меня.
– Я змея. Я не умею любить, понимаешь? Мари впервые за долгое время скидывает с лица насмешку, отбрасывает любое ее подобие и смотрит теперь пронзительно и серьезно. Ладонь отчетливо ощущает каждую тонкую нить оплетки рукояти, аккуратно лежащей в руке – кажется, следы от нее останутся надолго. – Любовь отвратительна. Она перемалывает кости и выплевывает кровавыми кусками мяса. – Почему ты решила, что знаешь об этом все? – Кайло, забывшись, теряет идеальную маску и с горящими глазами заглядывает в ее лицо, теперь вдруг такое настоящее и красивое. – Ты же никогда не любила! – Почему, спрашиваешь? – Мари приподнимает бровь. – Потому что это так. Сталь клинка в ножнах мелко вибрирует, и по комнате растекается потусторонний протяжный звон. – Потому что мой отец однажды любил. И знаешь, что было, когда она умерла? – она встречается с подругой взглядом, и взгляд этот прозрачный, как утренний лед, а голос спокойный, ровный, и каждое слово падает осколком замерзшего к рассвету стекла, звучит негромко, пророчески: – Он умер вместе с ней. Девушка не сразу находит, что ответить. Она знает о командирах достаточно, чтобы верить себе самой, верить уважаемым гостям благородного дома, в кругах которых тоже немало говорят о капитане Ичимару, и старшим офицерам… Почти безжизненно прозрачный взгляд Мари физически давит на плечи. – Только в Готее уверены, что он такой же, каким был сотни лет. – Ага. Конечно, для них такой же, – кивает она, на миг демонстрируя подобие согласия, а потом как-то особо тоскливо и безнадежно усмехается, ломая у краев губы, и опускает взгляд. – Спроси Изуру, он знает… Его как подменили после этого. – Так подменили, что никто и не заметил. О своей резкости Кайло мгновенно жалеет – все эти дурацкие лисьи привычки: подруга всегда одним только тоном и взглядом ставит в положение, когда невольно включается защита и необходимость отбиваться, – но гордость не позволяет подать виду и извиниться. Наверное, все-таки зря. – Конечно, никто не заметил, – роняет Мари и медленно поднимает голову, сквозь трещины прищура сверкая глазами почти яростно, и шипит на грани с рычанием: – Потому что никто никогда и не пытался замечать. Беспощадный вид и пламя отчаянной обиды-ненависти сохраняются еще на пару мгновений, заставляя девушку невольно сделать шаг назад – и слетают вдруг одним дуновением ветра, развеиваются миражом. Мари привычно улыбается – а улыбка-клинок бескомпромиссная и беспощадная – и на миг опускает веки, чтобы открыть глаза уже начищенными до блеска стекляшками, не выражающими.. да вообще ничего не выражающими за неимением повода для игривой насмешки. – Вам, наверное, пора, госпожа Кайло? – улыбается. Всегда улыбается.— терпи.
никто не должен знать, что жизнь твоя – тоска,
что ты хотел не так, не здесь, не с теми, никогда.
не признавайся им, что умер молодым,
а все, что было после – просто лажа, сажа, дым.