Истины больше нет

—Ты обещал, что все будет в порядке! Ты говорил, что риска почти нет! Ты говорил, ты… — Мой же крик вырвал меня из пучины глубокого, будто морская тьма, сна. Голос срывался, на глаза накатили слёзы. Я молча уткнулся в подушку, накрывшись одеялом с головой, резко оборвав свой отчаянный вой. Мягкая ткань подушки делала дыхание тяжёлым и горячим. В горле стоял ком. Горький неприятный ком, который полз к губам огненной лавой, грозясь снова вырваться наружу сдавленным воем. Ком, который уже несколько недель как заполнил меня полностью. Горе, словно крепкая веревка, душило уже не первый день. Крепко сжимало шею, оставляя на ней невидимые для глаза, но очень, очень ощутимые красные отметины. Хотелось уже, чтобы задушило до конца, просто, чтобы это не терпеть. Глаза болели, их щипало и жгло. С каждым просыпанием, выходом из сна эта боль становилась все сильнее. Когда я закрывал глаза, она немного проходила. Перед глазами все ещё маячил образ Ломки-Лонки. Статный, весь в чистых белоснежных одеждах, с аккуратно завязанным тюрбаном. Такой до боли родной, такой тёплый, такой… Такой. Какой надо. А его нету. Нету, потому, что он поехал вместо меня. Попросил, чтобы его отправили в ту грешную командировку, а не меня. Причины озвучил вполне логичные, что у него больше навыков в делах отлова мятежных магистров, и, в целом, был прав. Джуффин был не против, я тоже не возражал. Но, дырку надо мной в небе! Почему меня не насторожил тот взгляд, брошенный на меня, прежде чем он ушёл тёмным путём? Взгляд. Тот взгляд. Такой тёплый, печальный, наполненный лаской и болью взгляд. Тяжелый, как мешок с камнями. Обычно, день ото дня, лицо Шурфа не выражало особо никаких эмоций. В тот день же я увидел весь спектр чувств, пролетевших в его глазах. Конечно, там были и злость, и отчаяние, и ненависть, и боль, а также взгляд был совестный, как у провинившегося щенка, который что-то сделал. Что-то, о чем никто не знает, но чувство вины есть. А ещё там была нежность. Нежность, похожая на медленную реку, тягучую и холодную, обволакивающую, разбивающуюся о резкие камни уступов. Такого в его глазах я никогда не видел, а больше и не увижу. Бесчисленные сны, в которых я видел только его. Пытался обнять, коснуться, умолял вернутся и больше так не шутить, спрашивал осипшим голосом, почему. Почему, почему ты ушёл. Почему не говорил мне ничего, и не сказал тогда. Почему оставил меня одного. Но сны таяли. Таяли, как лёд в руке. Исчезали, рассеиваясь дымкой по улицам города, в котором мы были. Становясь холодной землей, влажными брёвнами домов, листвой, шелестящей в высоких, темных и унылых деревьях. А потом я просыпался. Просыпался, а затем все это рушилось. Рушилось, и я вспоминал, что Шурфа больше нет. Есть тихая, холодная каменная плита на кладбище. Политая дождем, заспанная осенними, мокрыми листьями. Он солгал на мой вопрос, будет ли все хорошо. Солгал впервые в своей жизни после того, как обрёл маску Мастера Пресекающего Ненужные Жизни, Сэра Лонли-Локли. Солгал, чтобы уберечь меня. Истина соврала. Её больше нет. И какая-то часть меня умерла вместе с ним.