***
По сути дела, Эола и Розария работали на общую организацию: Ордо Фавониус. Возможно, так сложилась судьба, и им не повезло оказаться раздельно. Пока наследница враждебного Мондштадту клана Лоуренс мечтала доказать всем, что она достойная и честная рыцарка, бывшей разбойнице дали шанс раскаяться в содеянных преступлениях, служа в церкви монахиней. Но принесённый судьбой раскол они намеренно нарушали: почти каждую ночь — тайные свидания. Тайные от семьи Лоуренс. Тайные от рыцарей и церкви. Тайные от любого живого человека, кроме них двоих. Ведь никто не должен знать, что потенциально опасные девицы, своенравные и непредсказуемые, свободные, как северный ветер, устроили свой тихий союз. По утрам, заступая на службу, голова рыцарки невольно поворачивалась в сторону церкви: оттуда, как сейчас, звенели колокола — ведь порой звонарём бывала её любимая монахиня. Днями они посылают друг другу письма: костяным свистком Эола приручила белоснежного почтового голубя с нежно-алым пятном на груди, который каждый раз приносил записки на крохотных розовых лапках. Некоторыми вечерами гонец передавал бутылки с изысканным вином: Розария, более устойчивая к алкоголю, чем её возлюбленная, отбирала лучшие напитки, чтобы та скрасила свой одинокий вечер. А ночи девицы коротали либо здесь, в церкви, где их молитвы слышал лишь Барбатос, либо в поместье Лоуренсов, когда вся семейная чета, кроме старшей дочери, спала и видела далеко не первые сны. И утром они снова прощались, обещая, что встретятся вновь — после работы, когда и где их никто не будет видеть.***
И сейчас им снова надо прощаться. — Скоро увидимся, — Эола убирает винно-розовые пряди с глаз Розарии, чтобы посмотреть в её бледное лицо. — Не скучай, ладно? — Конечно, — когтистая ладонь касается руки в перчатке и прижимает к холодной щеке. — Береги себя. Лоуренс неловко улыбается, медленно отстраняется от монахини и, пятясь, не спуская с неё глаз, выбирается из церкви через чёрный ход. И сама Розария не может свести взгляд — а в груди тревожно колотится сердце. Привычным жестом бывшая разбойница бьёт кулаком себе в грудину, чтобы оно успокоилось, сжимает ладонь, впивается стальными когтями в ладонь — но орган подчиняться ей не захотел.***
Дорога от Мондштадта до Тернового порта долгая: маршрут патрулирования Эолы и её отряда всегда длится от трёх дней до недели и больше. В этот раз её смена должна была быть больше привычного. Но даже спустя неделю от неё не было никаких новостей. Уже должна была заступить новая смена — и она всё не может дождаться возвращения капитанши. Новости долетают и до временного магистра Ордо Фавониус. Джинн приходится отдать приказ разведчикам: надо отыскать её — что бы ни случилось. Попала ли она в плен, предала ли она рыцарей или уже давно умерла — Эолу в любом случае надо вернуть на родные земли. Приказ, конечно же, наводит шорох в Мондштадте и вызывает смешанные чувства. Помнившие старое зло, учинённое Лоуренсами, либо недовольно ворчат, либо прямо говорят: «Так ей и надо». Те же, кто умом пытается проникнуть в сердце холодной рыцарки, пытается понять, чего же девица хочет от них и от мира, не могут не переживать — и возносят свои тихие молитвы к Барбатосу за её сохранность. И Розария, слышавшая каждую из них, сама истово молится. Она складывает руки ладонь к ладони, приставляет их ко лбу и пригибается, тихо шепча сокровенные слова. И среди сестёр, и дьякониссе они не слышны — эти слова Розария целиком и полностью посвящает Эоле и божеству, чьё имя она без ошибок и толком произнести не может. Каждый угол, каждый камень, каждый куст прочёсывается рыцаря из разведки в надежде найти хоть одну зацепку. Есть какие-то следы: где — от обуви, где — от колёс. Те же, кому Лиза передала особое устройство по поиску элементального следа, находят энергию крио только от туманных цветков и слаймов, обитающих рядом с ними. Но все следы, которые обнаруживают рыцари, увы, к Эоле не приводят. Лишь спустя несколько недель кто-то из разведчиков находит сине-голубую накидку, которую Лоуренс всегда носит на плече. Она вся изрезана, и по краям каждого следа торчат подгоревшие нити. Подкладка же, сделанная из весьма дорогого материала, как и вся накидка, запятнана кровью: видимо, Эолу серьёзно ранили. Один из рыцарей незамедлительно проверяет плащ на пиро — но след, похоже, давно остыл. И дальнейшие поиски ни к чему не приводят. Через несколько месяцев отряд был вынужден вернуться с пустыми руками. — Простите нас, магистр, мы не нашли её… — виновато шепчут они, передавая Джинн изрезанную накидку. — Только её плащ. Гуннхильдр, взяв единственное, что осталось от Лоуренс, просит особо не распространяться: скорее всего, если Морская пена не объявится, придётся готовить её похороны — пусть и с пустым гробом. Ветер доносит эти слухи и до церкви. Сёстры в перерывах между службами перешёптываются в тихом ужасе. Даже Барбара, маленькая звёздочка церковного хора, с трудом сдерживает себя от желания заплакать в панике. И священницы косо смотрят на Розарию: монахиня не подаёт и признака ужаса от гибели известного в Мондштадте человека. Её лицо, как всегда, холодно и безразлично, она, как всегда, бледна и с глубокими мешками под глазами. Но когда все горожане покидают церковь и на каменные стены города ветров ложится ночь, в узкой келье при тусклом свете свечи раздаются эхом одинокие всхлипы. Никто не видит её слёз. Никто не слышит её прерывистое дыхание. Лишь холодный ветер откуда-то с севера продувает в щели меж камнями, неразборчиво нашёптывая неясные слова.***
Эола в городе так и не появляется. Но появляется множество слухов: то ли девушка погибла из-за нападения ордена Бездны, то ли — от рук Фатуи. Кто-то даже считает, что она инсценировала смерть, чтобы присоединиться к кому-то из них — и в таверне за этими словами следует плевок в лицо от монахини, зашедшей сюда как-то ненароком. В конце концов, Джинн всё же объявляет о смерти Эолы: сначала всему отряду разведчиков, затем — работавшим сейчас в штабе Ордо Фавониус рыцарям, и потом — остальным. В церкви готовят панихиду. Только в эти траурные дни Розария появляется на работе куда чаще. Как всегда, на неё возлагают грязную работу: уборку собора, украшение алтаря, на который потом возложат пустой гроб. Его единственным содержанием станет лишь та самая изорванная накидка. Наступает назначенный день. Несмотря на но, что весь город освещён яркими солнечными лучами, и белоснежные облака редко закрывают светило, настроение в городе, увы, не настолько светлое. Если остальные горожане вполне спокойно переносят сегодняшний траур и занимаются своими делами, то рыцари из ордена и сёстры церкви куда мрачнее. Убранство собора тоже подготовлено к столь печальному мероприятию: гобелены с гербами сняты, ковровая дорожка сменена на чёрную, а перед алтарём на особом столе лежит гроб. Постепенно церковь заполняется посетителями — всеми теми, кто хочет проводить Эолу Лоуренс в обратный путь. Родители рыцарки подходят к гробу первыми: пусть они так и не смогли в последний раз увидеть лицо их милой дочери, они прощаются с ней так, будто она действительно лежит на этом бархате — по всем традициям клана Лоуренс. Прощается Джинн, провожая девушку со всеми почестями. Прощаются с ней её приближенные, её сослуживцы, её знакомые, которые проявляли к ней хоть какое-то сочувствие. Со скамеек слышен ещё один слух: родители оказались готовы принять её бунтарский дух и, отступив от принципа клана, решили хоронить дочь не в семейном склепе, а на общем кладбище, как она всегда просила их в минуты слабости и упадка. И вот, начинается отпевание. Сёстры, скорбно опустив головы, хором провожают Эолу в последний путь. Их голоса, их молитвы расплываются по собору. Они не тихие, но и не оглушительно — то, что принято считать обычной громкостью. Как назло, Розарию, обычно прогуливавшую и службы, и отпевания случайных мондштадтцев, поставили в центр хора. И она, впиваясь когтями в свои пальцы, вторит остальным сёстрам. Монахиня всю церемонию прощания молчала, не могла произнести ни единого слова. Она всеми силами старалась сдерживать себя, чтобы не сорваться, не показать своих чувств. Никто не должен увидеть её слабость, никто не должен знать, что она, бывшая разбойница, объединилась в негласном союзе с потомицей аристократического рода. Эола вряд ли бы, как кажется Розарии, была довольна тем, что весь Мондштадт узнал бы об этом. И если рыцарка унесла их секрет в могилу, то и монахиня должна похоронить этот секрет в себе. Но она не может. Розария сдерживается до последнего. Всю свою боль, все свои силы она вкладывает в отпевание. Голос монахини внезапно звучит сильнее хора. Она поднимает голову выше, чуть ли не кричит во время молитвы. Каждая нота отражается от каменных стен, взмывает к высоким потолкам, эхом отражается в зале собора. От впившихся железных когтей её пальцы начинают кровоточить, и на белых перчатках проступают красные пятна. На её бледные плечи падает нежный солнечный свет — словно лучи хотят утешить её. И каждый, кто присутствует на похоронах, из тени видят: Розария поёт, сама похожая на одинокий лунный свет. И чем громче голос Розарии, тем больше она хрипит — она поёт, срывая связки, поёт всё сильнее и надрывистее. Ведь она больше не увидит её. Никогда не коснётся её плеча. Никогда не обнимет её. Не нашепчет ей нежных слов, от которых она смущалась, от которых она рдела, как внезапно распустившийся розовый куст в первые заморозки. Она останется там, на чужбине. И там останется её бренное тело. Когда боль в груди становится нестерпимой, Розария прижимает ко лбу окровавленные руки. За громким пением следует звериный крик. За звериным криком — громкие, прерывистые всхлипы. Монахиня задыхается от нахлынувших кашля и слёз. В горле теперь сухо, но теперь она беззвучно открывает рот, будто давит крик до последнего. Розария находит в себе силы удержаться на ногах, но этих сил не хватает, чтобы удержать слёзы. От них её лицо впервые краснее, а глаза опухают. Сколько она ни пытается, но её срыв не прекращается, а плечи и руки дрожат. Из теней колонн мондштадтцы смотрят на освещённый солнцем алтарь — и на монахиню, пропевшую её скорбную песнь. Кажется, она не сказала ни единого слова, но они никому и не нужны — все понимают, почему Розария едва держится на ногах. Сзади них слышится громкий скрип. Огромные двери собора медленно открываются. Луч солнца проникает из внешнего мира в помещение, скользя по ковровой дорожке. По ней раздаётся тяжёлый стук каблуков. Присутствовавшие поворачиваются в сторону внезапного гостя. Хор тоже поднимает головы на вошедшего в зал человека. — Прошу… прощения… Розария слышит до боли знакомый голос. Она поднимает покрасневшие глаза, невольно ахает — и снова плачет, не сводя взгляд, но теперь — улыбаясь. Перед ней, недалеко от алтаря, стоит Эола. Её одежда изорвана и в засохших кровавых пятнах, на теле — следы пыток: порезы, ожоги, свежие и едва зажившие раны. Она едва дышит — но она живая. — Прошу прощения, — более твёрдо, в своей привычной манере, с неловкой усмешкой повторяет капитан разведки Эола Лоуренс, приближаясь к Розарии, — я не опоздала?