звезды над их головами

— алекс, черт, ну сколько можно? ты всегда такой быстрый или только сейчас, чтобы меня подколоть? — совершенно не понимаю, о чем ты. — ну сбавь скорость, ну умоляю! — моть, не смеши меня: я даже не разогнался! — да боже, алексей! алекс наконец останавливается, оглядываясь назад так, словно его только что оскорбили самым ужасным словом, которое только могли когда либо придумать. подумать только, алексей! и как его посмели так назвать? однако он ничего не говорит: только насмешливо улыбается, глядя, как невдалеке матвей отчаянно пытается набрать нужную скорость, чтобы догнать тарасова. получается очень тщетно: сил у полякова не хватает, чтобы разогнаться как следует, а алекс уже слишком далеко укатил, чтобы помочь ему. но спустя минуту или две матвей останавливается аккурат напротив алекса – красный от мороза и скорости, вспотевший, но почему-то довольно странно – весело для всей ситуации улыбающийся, поляков кажется алексу неимоверно красивым, но сказать об этом прямо тарасов не может: не царское это дело, чувства свои прямо выражать. — ты…ты.. – еле еле выговаривает матвей, тяжело дыша и складываясь пополам, чтобы хоть ненадолго прийти в себя и отдохнуть. тарасов заливисто смеется, опуская руку полякову на голову и ероша его волосы: они мягкие, пушистые, все в снегу, но такие родные и любимые, что на это юноша даже внимания не обращает. — я..самый лучший парень в мире? – беззлобно-насмешливо тянет алекс, гладя матвея по волосам и поднимая взгляд на небо: там только только выступили первые звезды, пусть редкие, но такие яркие, что если долго смотреть, глаза могут устать. поляков хрипло смеется, поднимая наконец голову и глядя в лихие, наполненные весельем глаза напротив, и улыбается. — изверг ты, вот кто! алекс притворно ахает. — я? да никогда! — а это сейчас что было? — что это? – хитро щурится тарасов, выгибаясь и склоняя голову так, чтобы быть чуть ниже матвея и смотреть на него прямо снизу вверх. поляков открывает было рот, чтобы ответить, но удерживает себя: спорить с алексом очень сложно, а выиграть этот спор уж тем более практически невозможно. алекс удивительно точно подбирал аргументы и разбрасывался ими, как бумажными самолетиками, которые при желании могли бы поразить противника, и всегда отстаивал свое мнение до конца, не заботясь о том, согласен с ним собеседник или нет. матвей так однажды уже пытался с ним спорить: он старался доказать ему, что классическая литература в разы лучше политической. алекс самостоятельно научил матвея читать – на свою и на его голову – ибо, как он выразился, "моть, а как ты собираешься письма от меня читать, если вдруг уедешь?". тут с этим то поспорить было в принципе нельзя, а с книгами уж и подавно: на двадцатой минуте матвей сдался, объяснив это тем, что он устал спорить с таким упрямцем, как алексей тарасов. алекс же с уверенным видом и самой миловидной улыбкой заявил, что матвей этим пошел именно в него, ибо начал первый. поляков, так и не придумав, что ответить, ушел в каюту тарасова и не выходил оттуда, пока там же и не уснул. — ничего… – тихо и даже немного расстроенно бурчит матвей, отводя взгляд от тарасова и рассматривая какую то огромную снежинку на снегу. алекс, замечая такую перемену, сменяет насмешливый оскал на легкую, согревающую улыбку, и разворачивается на сто восемьдесят на коньках перед поляковым. — ты что, надулся, красавец? – привычным, уже полюбившимся матвею тоном произносит алекс, хватая юношу за шарф и утягивая на себя: тот не успевает и ахнуть, как тарасов уже едет спиной вперед по совершенно пустой неве, придерживая одной рукой матвея за плечо, а второй держа его шарф. поляков удивленно ухает. — ты что делаешь? — не стой, замерзнешь! – ласково улыбается алекс, вновь разворачиваясь впереди матвея и увиливая в сторону: юноша чувствует легкий толчок в спину и то, как отпускают его шарф, и через секунду он уже летит по гладкому льду с той самой скоростью, с которой он пытался догнать алекса несколько минут назад. алекс скользит где то сзади, не обгоняя, но и не отставая слишком, чтобы матвей, если что, не врезался во что нибудь или не упал на ровном месте посреди реки: его движения плавные, как у лебедя, а каждый его разворот сопровождается мягким хрустом снега под коньками и шумным, фактически завистливым вздохом полякова – алексея тарасова можно смело назвать королем петербуржского льда, и до него матвею еще ой как далеко. они останавливаются спустя пару десятков метров, прямо под одним из мостов. матвей уже не дышит так тяжело, совсем наоборот – ему легко и спокойно, как будто он только что избавился от какого-то невероятно тяжелено камня, что лежал у него на плечах. алекс останавливается позади: он смотрит не на матвея, немного вверх, где горит яркая вывеска "1900" – после погони ее пришлось переделывать, слава богу не матвею и даже не алексу, но все равно стыдно немного становилось, когда поляков вместе с компанией проезжали под ней. у тарасова подозрительно горят глаза, и матвей разворачивается к нему: руки в карманах темного пальто, губы приоткрыты, вытянуты в полуулыбке, глаза горят синим пламенем в океане. алекс чертовски прекрасен, и матвей не может удержаться, чтобы не улыбнуться – ему нравится такой вид алекса; непринужденным, расслабленным, он выглядит так, словно не является главой самой опасной и быстрой банды воров во всем петербурге. поляков подъезжает ближе, останавливается перед лицом тарасова и осторожно поворачивается туда, куда устремлен его взгляд: ему хочется рассмотреть то, на что тарасов так уставился. но кроме вывески и фонаря, там ничего нет, и матвей удивленно поворачивается обратно. — ты куда смотришь то? – едва поляков оказывается лицом к юноше, он сталкивается нос к носу с алексом: тот смотрит прямо на него, почти не моргая, не отрываясь и улыбаясь так, как только он и умеет – ослепительно, красиво и ужасно обворожительно. — на тебя, – не поведя бровью врет алекс, улыбаясь чуть шире и разглядывая матвея с таким жадным любопытством, как будто он не обычный юноша, а сине-зеленый в полосочку. поляков моментально краснеет и опускает взгляд, стараясь не попасться в океаны алексовых глаз снова. — неправда…ты вывеску рассматривал. — я рассматривал ее специально, чтобы ты заинтересовался и отвернулся. — зачем?.. — ну как зачем, моть, – искренне изумленно вздергивает брови тарасов, кладя матвею руки на плечи и поправляя сбившуюся куртку. — если я буду рассматривать тебя в открытую, это будет не очень культурно. матвей весело улыбается, аккуратно обнимая алекса за талию, но не прижимаясь к нему, а просто держа руки на уровне его бедер, и мельком оглядывает его лицо. тарасов бледный, словно мертвец, но лихорадочный румянец, оставленный морозом на щеках, выдает в нем человека с головой, а раскрасневшийся нос придает еще более забавный вид. ну разве не чудо? — а ты у нас, значит, очень культурный человек? – хитро спрашивает поляков, покачиваясь на коньках в такт какой то неслышимой музыке в своей голове. алекс также хитро улыбается в ответ. — о да, я – сама интеллигентность. — тебе напомнить, как ты напился после бала у вяземских, м? алекс мгновенно тухнет, как по щелчку, и вся его хитрость куда то испаряется в один момент. остается только еле улавливаемое на его лице чувство вины, скрытое под маской насмешливой ухмылки, но матвей то знает, что за этим стоит. — я все прекрасно помню.. — ну еще бы ты не помнил. было бы странно, если бы воспоминания той ночи остались только у меня, – поляков мягко улыбается и поднимает голову, глядя на звезды над их головами, но алекс не дает ему отвести глаза: аккуратно, но цепко прихватив матвея за шарф, тарасов притягивает его к себе и целует, так ласково и нежно, что у матвея кружится голова, а ноги начинают подкашиваться. он изо всех сил прижимается к алексу, хватая его за запястья, чтобы удержаться, а алекс даже бровью не поводит: только крепче обхватывает матвея за талию, накрывая его губы своими снова и снова. их обоих настигает до безумия легкое, приятное чувство, не сравнимое ни с чем на свете и какое они еще никогда и ни с кем не испытывали. по мнению матвея это самое прекрасное, что когда либо могли придумать, по мнению алекса…впрочем, алекс думает ровно точно также. как и звезды, сошедшиеся над ними в небольшой полукруг и обозначающий вечную любовь.