Мотылёк

      У Хенка на обе ноги хромает умение разговаривать через рот. Он не привык высказываться, ведь в любом случае его мнение никогда не учитывалось, ещё с самого детства. Вот и привык, что проще промолчать, чем вякать лишний раз, а потом выслушивать, какой же он непроходимо тупой, раз не может понять элементарных вещей. Хенк понимает и зачастую просто принимает решение поддержать того, чьё мнение ему более симпатично. Это просто, даже не нужно задумываться глубоко, складывая слова в предложения.       И эта его немногословность аукнулась совсем скоро, когда у знакомых начались проблемы, а их нужно было поддержать. Так ведь все друзья делают? А Хенк из себя с трудом с дюжину слов вытолкнуть пытается, пусть и переживает искренне. До влажных глаз и нервно сожранных губ, что заживают долго и неприятно.       Его язык — это язык тела. Он говорит мало, но обнимать лезет первым. С готовностью прижимает себе, успокаивающе гладит по волосам и шепчет какую-то бессвязную чушь, не совсем осознавая, что говорит-то вообще. Кису это всегда забавляло, и его злые истерики сменялись на обжигающую кожу смешки в шею. Хенк непроизвольно запинался каждый раз и стыдливо замолкал, чувствуя, как к лицу приливает кровь. Никогда не был до конца уверен, что смешок — не издёвка над его эмоциональностью и слезливостью в такие моменты. Он-то в отличие от остальных больше напоминает домашний цветочек, который пусть и забывали поливать временами, но тем не менее он всё-таки вырос в семье.       В семье, где его любят, несмотря на какие-то мелкие, совсем незначительные обиды. Так у всех, это нормально. Мелу тоже более или менее повезло. Это вон Генке всегда было тяжело, он пацан оторви и выкинь, он исчезнет, и этого никто даже не заметит. Киса тоже такой, он же не от хорошей жизни пошёл наркотой торговать, хотя Хенк его много раз просил прекратить. Он — сын мента, ментёныш, его научили жить правильно, по закону. А Киса этими законами не живёт, свои какие-то выдумывает всё время, заставляя переживать и мчаться ему на помощь в любой момент.        «Наверное, это клиника», — думает Хенк, когда в очередной раз сбегает из отчего дома под покровом ночи на их место. Гараж встречает его долбящей по ушам музыкой, запахом дешёвой алкашки и травы, а ещё мутным взглядом карих глаз, которые совсем уже затопила темень зрачка. — «В таких и утонуть можно».       И он каждый раз тонет, когда смотрит в чёрные омуты, невольно ловя себя на мысли, что всё, это конечная станция, пора выходить. А двери скрипучего вагона каждый раз захлопываются перед носом, почти отсекая самый кончик. Он как тот мальчик из детских россказней Мела; мальчик, которому в катакомбах ночью отгрызла с голодухи нос крыса. Только вместо носа у Хенка сердце, а вместо крысы — чужой взгляд, прибивающий его к полу намертво.       Киса ему улыбается размыто, мажет языком по тонким губам и несёт какую-то чушь о том, какой он, Борька, хороший друг, один отвечает на его сообщения в пьяном и наркотическом угаре, мчит к нему на всех парах, никогда не оставляя в одиночестве. Хенк находит в себе силы только на кривоватую улыбку и беззлобное «придурок», на которое Киса заходится заразительным смехом и манит к себе. Хенк слишком слаб, чтобы не поддаться искушению, и слишком труслив, чтобы признаться во всём хотя бы себе самому.       Он никогда не признается, что горячий и влажный рот Кисы — лучшее, что случалось в его скучной жизни, а его руки на затылке и боку — самые приятные из всех, какие только удавалось почувствовать. Не то чтобы Хенка вообще так часто целовали или трогали таким образом, просто… Просто это Киса, вся ведь проблема в нём. Всегда проблема в нём, по крайней мере для Борьки, что каждый раз чувствует себя самым счастливым человеком на этой планете, пока Ванька вылизывает его рот и перебирает пальцами волосы. На утро он об этом и не вспомнит, лишь растолкает и в очередной раз предложит подбросить до школы, ведь это в характере Кисы.       Взять, попользовать и выбросить, даже не вспомнив, как он это сломал. А Хенк ломается каждый раз, когда видит Ваньку объёбанного и ласкового, не по-привычному взрывного и агрессивного, а мягкого, доброго донельзя и похожего на огромного кота, нанюхавшегося кошачьей мяты. Киса трогает, целует, шепчет в горящие стыдливо уши разного рода нелепости, дышит жарко в шею, влажную от его языка, с тёмными пятнами засосов, которые Борька потом трогает с трепетностью и под скептичным сестринским взглядом замазывает её тоналкой.       Оксанка не задаёт лишних вопросов, не спрашивает про «темпераментную подружайку», не ставит в неловкое положение перед родителями. Нет, она помогает скрывать под слоем косметики засосы на загривке и смотрит так понимающе, что хочется разрыдаться каждый раз и поинтересоваться у неё, более опытной, что ему делать со всем этим, как быть и как смотреть Кисе в глаза. Но он молчит, пальцы заламывает до тихого хруста, с костяшек отдирает болячки до карминовых капелек крови, которые потом смазывает, и слабо морщится. Это больно.       Любить Кису больно. И это не та приятная боль, о которой некоторые пишут, вовсе нет. Она такая, что хочется лечь под скальпель и попросить выскребсти из себя все эти неправильные по отношению к другу, парню чувства. Как будто это поможет. Хенк знает, что нет, даже после этого он вновь влюбится в эту улыбку, глаза, нелепый шёпот, руки и опасную вспыльчивость, горячность. Его тянет к Ваньке словно мотылька к фонарному столбу с ярко пылающим светом за стеклом. А мотыльки, как известно, живут совсем недолго. Обжигаются и умирают. У Хенка крылья уже подпалены, он так близок к смерти, что даже поэтичный Мел удивился бы потоку его мыслей.        Смерть подкрадывается совсем незаметно, ставит ему подножку и скалится в лицо лысым черепом, когда Хенк видит своего отца вместе с другой женщиной. Не его матерью, а с другой — с матерью Кисы, который тут же загорается. Кричит, лезет на рожон, размахивает кулаками. И тихое Борькино «мы сами разберёмся» совсем не слышно, даже ему самому. Он слышит, как в висках набатом стучит кровь, как гулко бьётся сердце испуганной птицей в клетке рёбер и как надрывается в приступе гнева Киса. Хенк умирает на месте, а Ваня ему помогает: бьёт в нос, добивая окончательно.       Только проклятые чувства никуда не деваются, добавляется лишь чувство вины за сказанное на эмоциях. Он не хотел этого, правда, но сдержаться не смог. Он ведь тоже не железный, он же сам оказался в аналогичной ситуации, так почему? Почему он не имеет права злиться? Не на Кису, на своего отца, который увлёкся другой, который скрывал это и каждый день на протяжении чёрт знает какого времени лгал им всем. Это больно, больнее, чем расквашенный нос, больнее, чем презрение, которым его наказывает Киса.       До поры до времени. Потом становится всё только хуже. Мандраж от дуэли и страх смерти. Не своей, а Ванькиной. Он же не вынесет этого, сам следом пустит себе пулю в лоб и умрёт рядом, потому что кто ещё придёт к этому идиоту по первому зову, кроме Хенка. Никто, только он, влюблённый по уши дурак, у которого извинения изо рта вылетают чаще, чем связные предложения, у которого глаза на мокром месте и предательски дрожат покрасневшие от холода руки, у которого в груди щемит от страха. Так страшно не было даже в моменте, когда он застрелил бармена.       Зато не страшно потом, когда доктор вываливает всю правду. Не страшно преградить путь и вжать дуло дуэльного пистолета себе в лоб. Не страшно смотреть исподлобья в злые, перепуганные глаза Кисы и шептать одними губами, что он нужен, что он, Хенк, любит его, действительно любит и не хочет потерять из-за какой-то глупости, прихоти, всплеска эмоций, которых в Ваньке так много, что они лезут через край, даже курчавые волосы сильнее начинают виться. Это не страшно, ведь Борька уже давно знал, что рано или поздно сгорит. И если не сейчас, то совсем скоро. Крылья уже совсем переставали держать, лишь неожиданные объятия не дали коленкам окончательно подкоситься, рухнуть на заплёванный пол ночлежки.       — Я люблю тебя, Кис, — шепчет он в чужое ухо спешно и жмурит глаза, теснее сжимая Ваню в крепких объятиях, чтобы просто не видеть его лица, не знать, какие эмоции он сейчас испытывает. Это излишне, это будет для него слишком в данный момент. Сейчас важно лишь то, что Киса сминает пальцами куртку на его спине, жмёт к себе теснее и тоже тыкается холодным носом куда-то в шею, под самым ухом. — Только не делай глупостей, хорошо?       Киса мычит что-то крайне невнятное, а Боря чувствует влагу на коже. И это далеко не влажный язык, которым Ванька время от времени вылизывал его глотку, это слёзы, что были такой редкостью со стороны Кисы. Но пусть лучше так, чем приступы неконтролируемой агрессии и очередные попытки устроить поспешную дуэль.       «Пусть лучше так», — думает Хенк, поглаживая вихрастый затылок.       — Я всё помню, — неожиданно признаётся Киса. — Я про поцелуи, если ты не понял, о чём я.       Горячий шёпот обжигает, и Хенк сгорает дотла прямо на месте, не смея ничего сказать. А что ему сказать? Что он пользовался помутившимся сознанием друга и каждый раз бежал к нему через весь город не ради поддержки, а ради эгоистичного чувства самоудовлетворения от поцелуев и касаний? Что сказать? Вот и Борька не знает, только напрягается, замирает, как истукан, и пытается не разрыдаться прямо здесь, потому что больно как никогда раньше не было. Это, получается, им пользовались, им, наивным дураком, залечивали какие-то раны и делали каждый раз невыносимо, мучительно больно, а после делали вид, что ничего этого не было.       Ярость. Кажется, впервые за долгое время Хенк чувствует именно удушливую ярость, когда отталкивает от себя Кису и смотрит на него загнанным зверем. Его ранили глубоко, ему не оставили путей отступления. Осталось только сказать, что Мел и Генка тоже в курсе, что всё это один большой развод, чтобы посмеяться над наивным домашним Борькой, который и взрослой жизни-то никогда не видел. Он хочет высказать всё, оставить уже наконец Кису в прошлом, — недаром ведь отец говорил, что дружба с ним до добра не доведёт, — но натыкается на его потерянный обеспокоенный взгляд, такой ранимый сейчас, что Хенк потухает, как спичка.       — Зачем, Вань? — зовёт по имени в надежде на искренность, зажимается весь и где-то в глубине души надеется на то, что всё это — просто плохой сон. Вот сейчас он проснется и всё станет как прежде, когда он ещё продолжал трепыхаться на обугленных крыльях в жалкой надежде на выживание. — Ты меня так ненавидишь?       Киса смотрит затравленно прямо в глаза, делает несмелый шаг вперёд, но тут же отшатывается, когда замечает, что Хенк пятится, готовый сбежать в любой момент, и опускает руки. Не удержал, не сказал. Чёртов слабак, готовый рвать на себе волосы от отчаяния. Он не смеет отвести взгляда, чтобы посмотреть хотя бы на недоумеённого Мела и, чёрт возьми, вылезшего из ниоткуда отца, которого он мечтал увидеть, найти, спросить, почему. Сейчас ему это совсем не интересно, сейчас его интересует только один человек. Того, кого он потерял собственными руками.       — Борь… Боря, погоди! — кричит истошно Киса вслед убегающему Хенку, за которым бросается следом. Попробовать удержать, схватить за рукав куртки, притянуть к себе ближе и сказать, что не ненавидит, а всё с точностью да наоборот, что это он тупой еблан, который не может сказать через рот о своих чувствах, поэтому каждый раз трусил и делал вид, что не помнит ничего наутро. А такое забыть невозможно. — Да стой же ты! Блядь!..       Ругательство застревает в глотке, когда Киса врезается в Хенка, сбивает его с ног и валится сверху. Они вошкаются, по земле катаются, как дети малые. Один пытается ударить, а второй перехватить колотящие его руки то по плечам, то по груди. Хенк не бьёт в лицо, скорее просто вырваться пытается и спрятать свою слабость, что льётся из него слезами горечи. Киса кое-как умудряется перехватить руки Борькины, садится на него сверху и зажимает дёргающиеся ноги коленями. Так и остаются, переводя сорванное дыхание, пока жалкие попытки вырваться не прекращаются вовсе.       — Зачем всё это? — хрипит Хенк и смотрит куда-то в сторону, утыкается влажным покрасневшим носом в ворот собственной куртки, пытаясь не выглядеть слишком уж жалким. — Не наигрался? — Хенк, блядь! То есть Боря, — по имени зовёт, пытаясь прервать поток чужих слов. И это работает. Тишина оглушающая, по сердцу больно режущая. — Я не играл. Правда. Просто я грёбаный трус, который не смог признаться ни себе, ни тебе в том, что я тебя… ну, люблю, наверное.       Ваня сам взгляд отводит от пронзительных голубых глаз, ошарашенных сейчас, без капли ненависти в них. Боря смотрит недоверчиво, губы закусывает, краснеет предательски вовсе не из-за холода. Чёрт. Ну нельзя быть таким. На эмоции честным, до невозможного милым и хорошим.       — Правда любишь?       Киса угукает и всё же несмело переводит взгляд на Хенка, что улыбается кривовато, всё ещё закушенных, даже белые пятна пошли. И Ване хочется их убрать к чёртовой матери, а потому он не сдерживается, наклоняется и жмётся коротким сухим поцелуем, на который ему отвечают встречным движением. Не всё потеряно для них обоих, когда Хенк обнимает его и заваливает на себя. Они оба перерождаются, не сгорев окончательно. Приделали себе протезы крыльев, готовые совершить ещё один смертоносный полёт навстречу огню друг друга.