Зеркала и вазы

В кустах послышался подозрительный шелест. Кавех настороженно замер. Листья раздвинулись, и из них выпрыгнула некрупная собака. — Ох, Саг, это ты! — архитектор потрепал пса по черно-белому загривку и удовлетворенно выдохнул. Дошел таки. Дернули же демоны этого чертового Тигнари обосноваться в этой дыре. Вроде бы не так далеко от города, но застава лесных стражей была именно дырой. Пара-тройка хижин да плетеные коконы-комнатки, свисающие с ветвей. Рейнджерам больше и не надо, но Кавеху начинало остро не хватать светлых стен, цветных витражей и черепичных крыш. На листья же и ветви можно поглазеть в любом месте Сумеру по эту сторону стены Самиэль. Зато сам Тигнари всегда был в абсолютном восторге от своего обиталища, где даже двери не было — два огромных пальмовых листа не в счет. Начальника стражи Авидьи на месте, конечно, не оказалось. Время вечернего дозора. Кавех послонялся по маленькой хижине, посидел за столом, поглазел на гербарий, перенюхал все саше с ароматными травами. Устав ждать, откупорил бутылку принесенного с собой вина и, не найдя стакан, легкомысленно налил в стоявшую на столе ступку. Тигнари появился спустя три порции. Постучал по дощатому настилу носками сапог, стряхивая грязь. Прислонил к стене небольшой рюкзак. Зашел, оценивающе поглядел на Кавеха со ступкой в руках и сказал всего одно слово: — Дурак! Кавех перекатился по его кровати, чудом не расплескав вино. — Сам ты дурак! Я пришел к тебе не просто так, дорогой мой друг! Я пришел жаловаться на жизнь! — сказал он пафосно. — Вино будешь? — Боюсь, сегодня я вынужден отказаться. Сколько ты выпил, пока меня не было? — Три твоих ступки. Смешное слово. Ступка. Словно она предназначена для того, чтобы «тупить». — Каламбур в стиле генерала махаматры. Прекрасно. — Тигнари снял перчатки и неожиданно схватил Кавеха за лицо, внимательно глядя ему в глаза. — Есть хочешь? Сухость во рту? Страх? Беспокойство? Спутанность или затуманенность мышления? — Сдурел? Мы не на приеме в Бимарстане! Что на тебя нашло? Кавех шутливо шлепнул его по рукам; Тигнари без возмущений отошел к столу и стал неторопливо распаковывать рюкзак. — Вместимость этой ступки небольшая, но я растирал в ней гиндукуш. А ты сверху закинул еще три вина, а я не знаю, как это на тебя подействовало. Мама не учила тебя не трогать незнакомые баночки и чужие вещи? Ты ведь знаешь, что такое гиндукуш, не так ли? Кавех сглотнул, ощущая ту самую сухость во рту. Конечно, он знал, что такое гиндукуш. Академия порой чересчур снисходительно относилась к попыткам своих студентов мыслить по-разному. Гиндукуш — поперву безобидное благовоние на рынке, с острым пряным ароматом, простое в выращивании, быстро стало пользоваться у студентов спросом. Аромат расслаблял и действительно приносил с собой новые мысли. Проблемы казались проще в решении, еда вкуснее, а мир ярче. Но какой-то умник решил, что перед экзаменами этого недостаточно, а потому заварил из безобидной травки чаю и благополучно уехал в Бимарстан, словив острый приступ делирия. Теперь гиндукуш отпускался только врачами и строго под рецепт. Кавеху довелось понюхать дымок от уже тогда полузаконной чудо-травы на студенческой вечеринке, и тошнило его тогда полночи. А сейчас, получается, он заварил этот ядреный «чаек» ещё и на алкогольном напитке. — Я еще саше понюхал. — сдавленно сказал архитектор. — Это ерунда. — улыбнулся Тигнари. Незаметно так, он всегда так улыбается, когда его что-то позабавило, хороший знак. — Главное, что ты употребил смесь не горячей. Но плохо, что внутрь и в сочетании с алкоголем. И плохо, что у меня нет нужных трав, а оставить тебя одного я просто не могу себе позволить. Домой не пойдешь. Точнее, я боюсь, что не дойдешь. Ничего, полежишь, подумаешь над своим поведением. Это часа на четыре, думаю, не больше. Я запишу парочку твоих симптомов для таких же оригиналов как ты, на будущее. Кавех кивнул и увидел, что у Тигнари за спиной не один, а целых три хвоста, а сам лесной страж как-то расплывчат и слишком быстр, и испуганно сказал: — Началось. Тигнари помог ему лечь и открыл тетрадь для записей. — Просто описывай, что чувствуешь и видишь, а я послежу. Вел он себя, как квалифицированный врач, и Кавех задумался, а не получил ли его ушастый друг второе образование втайне. Мысль была тоже смешная, шпионская немного. Кавех хихикнул, а потом неожиданно еще раз испугался, поняв, что он не контролирует эмоции. Тревога медленно нарастала. Он помялся и неловко начал: — Сперва я ничего необычного не почувствовал. Скорее осознал свое состояние, когда ты мне об этом сказал. Теперь у меня слегка плывет и троится в глазах. Отдельные предметы. У тебя сейчас три хвоста, например… Тигнари почти не двигался и ничего не произносил. Только шуршал пером и дергал ухом в сторону окна, за которым, похоже, улавливал недоступные Кавеху звуки. Кажется, встал, чтоб приоткрыть окно — тянуло сыростью. Ни ехидных реплик, ни взглядов, что были привычны с тех пор, как Кавех поселился с аль-Хайтамом, а потому он расслабился. — Вообще я скорее ощущаю желание поболтать. Даже интересно, в первый раз меня жутко тошнило. Я же раньше уже ощущал на себе действие гиндукуша. Кто-то из ваших, с Амурты, приволок эту дрянь на одну из тусовок. Знаешь, таких, на которые ты не ходил, поэтому, наверное, не знаешь. Пахнет, конечно, приятно, но слишком резко. Я тогда сидел слишком близко, и через полчаса я буквально уполз оттуда. Я даже не помню куда, помню только, что этот придурок, аль-Хайтам принес мне салатницу, потому что меня тошнило… Нет бы ведро или таз, но он притащил салатницу, представляешь! Ты когда-нибудь блевал в салатницу? А потом Сайно сказал, что главное, чтоб с утра никому не захотелось салатику. Я так смеялся, что едва эту салатницу не выронил… Давняя и дурацкая шутка вдруг заиграла для Кавеха новыми красками, и он счастливо рассмеялся. Отсутствие тошноты делало его состояние несравненно лучше, чем тогда. Воспоминание настроило его на совершенно новый лад. Было невероятно весело, но еще и немного грустно. — … А аль-Хайтам тогда такой: «Идиот, сейчас расплескаешь на бабушкин ковер!» А сам мне волосы держит… Он всегда такой был. Вот уж кто не поменялся со времен учебы. Он ведь и сейчас такой, сначала нахамит, а потом фрукты домой покупает. Знаешь, по секрету: я снимаю у него комнату, и я уже тысячу раз пожалел! Он такой жуткий зануда, как же бесит! Про аль-Хайтама размышлялось как-то неприятно, мысль была одновременно гладкая, холодная и режущая, как осколки зеркала и почти ощутимая. Но возмущение на этого твердолобого и ничего не смыслящего в красоте искусства человека было привычным состоянием, Кавеху стало не так страшно, что он представляет мысль, как нечто материальное. Скорее даже интересно: Вот мысли о Тигнари напротив, мягкие. Не пушистые, как его хвост, а скорее словно шелк, и такие же скользкие. Неуловимые, несговорчивые, как и сам Тигнари, недаром его давние предки сродни пустынным лисам. Мысли о разных людях имели сейчас для Кавеха разную тактильность. Он поднял руку и пошевелил пальцами. Пальцев было привычное количество, но ощущались они чужеродно и могущественно. Будто если Кавех сейчас потрогает кого-то, то узнает этого человека, вплоть до самых потаенных желаний. До Тигнари было не дойти внезапно ватными, совершенно бессильными, по сравнению с верхними конечностями, ногами. Однако, Кавех откуда-то знал, что Тигнари потрогать очень сложно, можно только мазнуть быстро и безуспешно кончиками пальцев по его скрытной шелковой сути. Проще было бы потрогать даже Сайно. Сайно на ощупь бы ощущался шероховатым и твердым, как резная деревянная шкатулка с бесстрастно замершими извилинами узоров. Но пока не отщелкнешь крышку, не увидишь, что внутри. Страшно захотелось отщелкнуть и посмотреть, но кто же знает, где пропадает махаматра по своим делам. Он приходит и уходит, как пустынный горячий ветер, секущий по лицу песчинками. Образ был слишком яркий, Кавех почти почувствовал, как на зубах скрипит песок и нервно обхватил лицо руками. Сам себя он знал и так, но и руки вдруг потеряли всю свою могущественность. Стали вялыми, словно две высохшие лианы. Как же он этими руками написал столько конспектов и писем, набросал столько проектов и эскизов, как эти руки, два нелепых пятиконечных отростка, способны дотронуться до чего-то, не испортив, сделать что-то красивое? Как теперь, зная их никчемность, можно ими чертить, готовить, создавать? Делать хотелось, но никак не моглось. От этой чудовищной несправедливости Кавех расплакался. — Это пройдет, продолжай говорить, тебе явно от этого легче, — сказал кто-то, в губы бережно ткнулся край стакана с водой, и архитектор едва вспомнил, что он не один, и рядом Тигнари. Вода была водой. Не той водой, которую Кавех пил или которой умывался. Она была именно водой. В общем смысле, как средоточие самой идеи воды. Одновременно той же, которую бережно хранят пустынные кактусы, и той же, что набегает на берега далекой Инадзумы. Той, что сочится по сталактитам в карстовых пещерах и той, что проливается с небес дождем. Вода прокатилась по горлу, стала частью самого Кавеха, и это было хорошо. Руки сразу перестали быть никчемными, но и сверхъестественную силу свою вновь проявлять не спешили. — Дай мне бумагу, — попросил Кавех. — Что ж, порисуй, вреда не будет, — отозвался Тигнари, теперь для Кавеха пребывающий на каком-то ином плане. Он все еще был шелковым и в темноте угадывался больше по шорохам и запаху цветов. Он ткнул Кавеху в руки карандаш и альбом. Бумага тоже ощущалась по-новому — не как цельное, а как все ее волокна разом. Карандаш же был будто более привычен, хоть и более деревянным, чем обычно. Зато истирался об бумагу он неожиданно плавно, будто не карандашом Кавех водил по бумаге, а оставлял на траве склизкий след гидро слайм или какая-нибудь диковинная улитка. — Я не улитка, — строго сказал Кавех, испытывая небольшую неуверенность в самоопределении. — Определенно. — заверил его Тигнари, — Что ты рисуешь? — Мы недавно купили вазу. Это «мы», если что не такое «мы», как говорят, когда имеют в виду «мы», как нечто цельное. Я скорее хотел сказать, что здесь «мы» — это просто указательное «мы», в смысле, не кто-то один. Хотя обычно это он один. Но у него нет вкуса, поэтому «мы» это «мы вдвоем» а не «он один» или «я один», даже если меня рядом не было, хотя я был, потому что… Кавех настолько запутался в том, что хотел сказать, что смысл, который он хотел донести до Тигнари, окончательно от него ускользнул. Карандаш все еще оставлял на траве липкий влажный след. Важной вещью казалась ваза, но ваза теперь помнилась как нечто небольшое и незначительное. Зато то, что из-за этой вазы они с аль-Хайтамом поцапались прямо перед прилавком, на радость базарным сплетникам, теперь было основополагающим. И Кавеху неистово захотелось жаловаться, но нужно было еще и рисовать, ведь если не рисовать, можно стать всего лишь улиткой. Или гидро слаймом, тут как повезет. — Так это ваза? — спросил Тигнари. — Наверное. Должна быть. Она изумрудная, как листва. Хотя, ты же знаешь, что листва не изумрудная. Когда мы на парах разбирали цветопередачу, об этом цвете рассказывали. Настоящие природные изумруды, бериллы — блекло-зеленые, или синеватые, желто-зеленые, и с белесыми прожилками. Но цвет у них ровный и насыщенный. Хотя бывают и чистые, совсем прозрачные. И кажется, что листья такие же, разного оттенка, разной формы, с прожилками. Но настоящая листва — теплая. В ней течет сок деревьев — это их кровь и жизненная сила. Изумруды же прохладные. Листья нужно сочетать с живым — с деревом, с землей, со светом и солнцем. Изумруды же сочетаются с холодными мертвыми металлами. Серебро, золото. Не такое, как мора. Мора — живая, даже в Ли Юэ говорят, что золото — это кровь, текущая под землей. Монеты согреваются руками и живут в деле. Изумруды же обрамляет резная бесчувственная оправа. Они стоят в ней, холодные, как стекло. Как зеркало, в котором отражаешься только ты, а человеку свойственно видеть плохие вещи ярче хороших, ты понимаешь? — он помолчал, кажется, очень долго, — Ваза была идиотская, я ее разбил. Не потому что она была идиотская, а потому что у меня никчемные руки. — Что ты рисуешь? — повторила шелковая темнота голосом Тигнари. Мягким и вкрадчивым, как звериные шаги. — Зеркало, — сказал Кавех. — В нем есть отражение? Твое? Ты в нем плохой или хороший? — Нет. Оно пустое. В зеркале только зеркало. — Оно холодное? Кавех отложил карандаш и провел пальцами по рисунку. Его никчемные руки оказались испачканы, и сейчас им это очень подходило. Разумеется, на коварной траве-бумаге оказалась не ваза и даже не зеркало. — Безумно. Аль-Хайтам с рисунка не смотрел ни на кого. Был холоден и отстранен. Читал. Как всегда. Кавех перелистнул альбомный лист, не в силах на это смотреть. Это он и так мог лицезреть каждый день. Вообще он хотел вазу. Ваза в сознании раздробилась на составляющие, на зеленые треугольники и желтые зигзаги. Трава пригнулась под тяжестью улиточьего панциря. Хотелось выползти из него, но ватные ноги не слушались. Хотя, у улиток ног не бывает. У слаймов тоже. — Я не улитка. И уж тем более не слайм, — вновь сказал Кавех. — Верно. Но, видимо, близок к этому. Со сталактита капала вода, и темнота звучала иначе, не шелково. — Ты не ваза. — В точку. — Идет дождь? — Вновь верно. Отвратная погодка, — темнота окончательно стала холодной и Кавех окончательно обессилевшей рукой бросил и альбом. — Я не отражаюсь в зеркале, поэтому уходи. Если буду трогать, оставлю отпечатки. — Ну хотя бы не стошнило. Темнота напоследок дохнула на него сыростью и отступила, взамен накрыв панцирем-салатницей. Кавех слышал лишь капли воды и шелест листвы и так и не понял, стал ли он окончательно улиткой или слаймом.

***

Тигнари, будь он неладен, прописал ему пить укрепляющий настой и сидеть дома все выходные. Настроение у Кавеха после невероятных ощущений от гиндукуша было неважнецкое. Его все еще немного штормило, пусть галлюцинировать он и перестал. Так еще и пару дней торчать наедине с аль-Хайтамом. — Отдам ему ключи, может, этот придурок куда-нибудь свалит, — пробурчал Кавех себе под нос, ища в кармане те самые ключи, а потом замер. Если он сам провалялся всю ночь в бреду в комнате Тигнари, то где был всю ночь аль-Хайтам? Он бы не попал домой без ключей. Неужели умудрился найти Сайно и резался с ним всю ночь в карты? Или чем там они обычно занимаются, когда не спаррингуют? Спал в своем кресле прямо на рабочем месте? Или уподобился замаявшемуся студенту в особенно бурный сессионный период и прикорнул на каком-нибудь диванчике в коридоре Академии? Кавех развеселился было, когда представил, как бы выглядел аль-Хайтам, пытающийся уместить на какой-нибудь скамье свои длинные ноги. Однако, ключи все не находились и не находились. Не мог же он… — Что-то потерял? Улыбки на лице аль-Хайтама не было, как впрочем и особенного гнева. Он стоял за спиной Кавеха, с каким-то свертком в руках, всем видом излучая спокойствие. Видимо, не раздражен, но это пока он не узнал про ключи. Вряд ли секретарь собирался менять замки в ближайшее время. Кавех замялся, ощущая вину. — Прости, я был у Тигнари и произошло кое-что неприятное. У меня не было возможности дойти до дома. — сказал Кавех, пытаясь по лицу аль-Хайтама отследить степень его недовольства. — Я знаю. — Понятно, он послал тебе птицу. Ох, что ж, — воспрянул архитектор и решил перейти к более неприятной новости, — Я не могу найти ключи. — Неудивительно, у нас одни ключи. Аль-Хайтам сунул ему в руки теплый, пахнущий едой, сверток, все так же невозмутимо выудил из кармана ключи и открыл дверь, — Выбери, там, что больше захочешь, бирьяни или тахчин. — Что за выбор между рисом и рисом? — опешил Кавех. — Разница в мясе и способе приготовления. Но и то, и другое должно быть вкусным. Кавех посмотрел, как он устраивается в гостиной с очередной книгой, и все чувство вины куда-то резко запропастилось. — Ты мог сразу сказать, что Тигнари прислал тебе и ключи?! — заворчал архитектор, принюхиваясь к еде. Он был многозадачен, тем более, что перепалки с соседом были уже отработаны до автоматизма. — Я думал, ты спал где-нибудь на скамье, как последний попрошайка! Я, может, беспокоился! И вообще думал, что потерял ключи, а это большая неприятность! — Тигнари не присылал мне ключи. Записку о твоем примечательном состоянии — да. Но за ключами мне пришлось зайти самостоятельно. — сказал аль-Хайтам, не отрываясь от чтения. — Ты вполне убедительно заверил меня в том, что ты не улитка, пусть и лежал в довольно странной позе. Я решил поверить на слово, забрал ключи и все-таки ушел домой. У Тигнари негде ночевать, а до города недалеко. Хотя был дождь. Неприятно. Кавех обреченно опустил сверток с едой на стол. Ситуация из дурацкой стала щекотливой, и он беспомощно спросил: — Какую еще ерунду я нес? Аль-Хайтам перекинул ляссе меж страниц, закрыл книгу и отложил ее. Скрестил руки и откинулся на диванную подушку, глядя в потолок. — Сказал мне, что я не ваза. — В принципе, я был прав. — И что не отражаешься в зеркале. — Я был под этой дурацкой травой. — Велел мне уходить. Сказал, что не будешь меня трогать, а то оставишь отпечатки. — У меня руки были в грифеле от карандаша, — нервно засмеялся Кавех. Хотелось оправдываться и не хотелось чувствовать себя виноватым. В том, что он не помнил, говорил он тогда про самого аль-Хайтама или про то самое зеркало. В том, что заставил его идти до города в дождь. В том, что осмелился сравнить его с чем-то, что может разбиться, как будто он что-то хрупкое. И что Кавех вдруг испугался этого из-за пустяка и тоже чуть не разбился. Аль-Хайтам продолжал пялиться в потолок — Мы довольно долго выбирали, и я подумал, ты специально ее разбил. Я не хотел называть твои руки никчемными. Я сказал это только потому, что был огорчен. Извини, что заставил тебя сомневаться. В себе. И в нем. И в их идиотском «мы». Кавех уже так привык договаривать то, что так часто у них остается недосказанным. — Ох, ты испытываешь эмоции? Забудь, я не переживаю из-за такой ерунды! Аль-Хайтам наконец-то посмотрел на него, и уточнил каким-то непривычно теплым тоном: — И как, интересно, я должен забыть все четыре часа? И потом, тебя даже не тошнило.