"Мне не нравятся люди"

Бездыханное тело, немного покачнувшись, нелепо валится на каменный пол, испуская из многочисленных ран густую и явно нездоровую кровь, что собралась в большую лужу под трупом дивы. Вслед за ним доносится предсмертный рык элитного стража, противный звук разрывающейся плоти и громкий хлопок мясной туши о камень. Настоящая мясорубка, что вызвала у Кахары приступ рвоты, который тот каким-то образом сдержал. Он испытал, конечно, многое, однако мутировавшего некой зловещей тьмой, да еще и огромного, по сравнению с его глупыми сородичами, мужчину, который буквально в клочья разорвал металлические и, сразу видно, на совесть выкованные доспехи праведной рыцарьи он видит впервые. Это настоящее животное, хуже тех, что парень видел на родной земле, во Восточных Святилищах. Его союзника, однако, картина никак не впечатлила, Энки стоял со своим обычным лицом, выражающим нескрываемую ненависть ко всему на бренном свете, и брезгливо переворачивал носком старой обуви тело Д’Арс, что погибла, не сумев пережить ту слепую ярость, с которой на нее набросился стражник. Жрец опускается на корточки и обыскивает труп воительницы, без какой-либо жалости срывая с нее душу Железного Шекспира, а также вынимая из предсмертно сжатых рук Акульи Зубы и сразу откидывая окровавленное оружие в сторону наемника. Энки также хотел снять и доспехи, но помешали ему не жалость или уважение к жертве, а то, что броня была повреждена и непригодна к последующей носке. Смотря на такое беспринципное поведение жреца, Кахара задумывается о том, насколько же этот человек страшен в своей безжалостной и корыстной природе, о том, что после и его смерти его также без капли сожаления оберут. Не то, чтобы он бы так не поступил после гибели Энки, однако он не тот человек, который заслуживает этого… А Д’Арс заслужила. Или же он так привязался к рыцарье, что так отнесся к ее неминуемой смерти? — Ты отвратителен, — выплевывает сквозь зубы наемник, поднимая с грязного пола Акульи Зубы. — … — Анкариан медленно поворачивается в сторону Кахары, смотря на него долго и так безразлично. Ему откровенно все равно на то, что ему плюют в след, почему он сейчас должен выразить какую-либо реакцию на столь жалкое и бессмысленное оскорбление от какого-то карманника, что в жизни своей не сделал ничего, чтобы как-то судить или грешить жреца тьмы? — Че смотришь, сказать нечего? — Дерзит парень, пытаясь выудить из пироманта хотя бы оправдание. Неуютно осознавать, что в голове пироманта после сиех слов наверняка появились вычурные образы того, как тот перерезает горло наемнику на каком-нибудь ритуальном круге. Жуть. Энки, закончив поглощать душу Д’Арс в камень души, что после засветился ярко-оранжевым цветом, шагает в сторону наемника спокойно, но также горделиво, из-за чего тот напрягается, сжимая в руке Акульи Зубы покрепче. Это пугало не сможет сделать с ним ничего, пока у него в руках оружие… да? — И что-же в моих действиях побудило тебя оскорбить меня? — Шипит жрец тьмы своим противным, словно покрытым не первым слоем пыли голосом, поднимая сумку с пола, которую они оставили здесь перед началом битвы, и кладя внутрь всю «добычу». Он не выглядит поистине оскорбленным, а слова его не выражают яркой агрессии. Однако чувствуется в них насмешливость, этим вопросом он как-бы показывает непутевому наемнику, что смысла в его словах также нет, как и в его жизни в целом. — То, что в тебе нет ничего, кроме ненависти и гнили. И никакой ты не богослужитель, раз так обходишься с людьми, — вместе с этими словами он еще больше ужасается человеку, стоящему перед ним. Действительно, неужели Аллл’Мер допускает в рядах своих жрецов таких людей? «Самый милостивый Бог из всех» — с усмешкой припоминает слова жреца парень. — Ты ли тот, кто смеет поучать меня? — Вскидывает бровь Энки, скалясь. Он достает трубку, его тонкие пальцы в толстых, свинцовых перчатках набивают ее табаком, тем самым показывая свое неуважение к речи и словам соотрядовца. Он поворачивается и просто продолжает путь, по которому они шли еще до стычки с элитным стражником, вынуждая Кахару брать сумку и идти вслед за ним, — Видишь ли, наемник, — начинает он с полуприкрытыми глазами, из-за чего мешки под ними проявились более ярко, пока парень поджигает один из немногочисленных факелов, — я не люблю женщин. Я не люблю мужчин. Не люблю детей, — он говорит это слишком спокойно, будто это что-то в пределах нормы. Вспоминая, однако, то, как тот просто взял и избавился от безымянной девочки, можно отчетливо понять, что этому человеку не свойственны ни мораль, ни этика, — мне не нравятся люди, — глухо обобщает он, выдыхая табачный дым из итак не шибко здоровых легких, и останавливается, все-таки позволяя Кахаре взглянуть ему в лицо, — я существую на этом свете только из-за Богов. Только из-за божественности и просветления.