венерина мухоловка

Эмерсон держит фонарь заледеневшими дрожащими руками. Свеча то и дело норовит потухнуть из-за поднявшегося ветра, а каждый шорох заставляет парня оборачиваться. Благо, всякий раз, когда он смотрит по сторонам или себе за спину, он не видит никого, кроме птиц или ломающихся на ветру тонких ветвей. Мало кто любит гулять в местах захоронений, да ещё и после полуночи. Даже если опустить вопросы религии, эзотерики, колдовства, примет и прочего, делать подобное — просто не принято. Хорошо, что Эмерсон всю свою осознанную жизнь, в разумных пределах, плевать хотел на правила. Бродить там, где ему вздумается, было его величайшей радостью. В конце концов, он не делал ничего противозаконного: мог иногда стащить пару фруктов на ярмарке, когда темнело, но только ради того, чтобы накормить братьев, ждавших его "дома" — в крошечной повозке. Барретт не из тех помешанных, которые ищут свежие могилы и воруют с них землю для проведения каких-то ритуалов. Ему не особо принципиально, на какое надгробие облокотиться, чтобы порисовать. Эмерсон жаждет тишины, вот и всего-то. Братьев он очень любит, но к вечеру, когда Ремингтон и Себастиан возвращаются из города, в повозке становится неимоверно шумно и тесно — мертвые, как известно, молчат, а потому юный художник временами ничуть не против их компании. Днем он бродит по городу, запоминая каждую улицу и каждый уголок, а ночью садится на холодную землю и рисует все, что успел увидеть: дома, соборы, корабли в порту, людей в нелепых костюмах, кабаки и грязные дороги с неровной плиткой. Братья постоянно путешествуют и буквально живут в дороге — и если Себастиан без конца жалуется на боль в спине из-за неудобной кровати, то Эмерсон прекрасно осознает, что ни на что на свете не променял бы жизнь, дарующую ему столько вдохновения и впечатлений, на скучный и бездушный комфорт городских мягких кресел. Да, хотелось бы иметь больше денег на достойные художественные принадлежности и новый зимний шарф, но не более того. Искусство мельчает, когда сталкивается с роскошью. Художник выдыхает пар и устраивается поудобнее, облокачиваясь на чье-то пыльное надгробие, и вытаскивая из сумки всё необходимое. Он не упускает возможности пару секунд погреть руки у фонаря: на улице с каждым днем становится все холоднее. Ему и братьям пора обзавестись теплой одеждой. Эмерсон пока не знает, как они это сделают, но Себастиан обязательно что-то придумает — как и всегда. Стоит карандашу коснуться бумаги, как воспоминания о дневной прогулке в порту заполоняют собой сознание Эмерсона, заставляя в точности воспроизводить увиденную им архитектуру на пожелтевшей бумаге, позабыв про холод, урчащий живот, утреннюю нелепую ссору с братьями, страх перед будущим и боязнь взрослеть, а также все остальное. Когда Барретт занят тем, что он любит больше всего на свете, он находится в своем собственном мире, оторванном от жестокой реальности, помимо удивительных впечатлений, наполненной ещё и страданиями. Вокруг него одновременно и пустота, и параллельная вселенная, которую он создает сам. Шелест листьев становится громче. Кажется, Эмерсон слышит чьи-то шаги, но он слишком погружен в работу над своим творением, чтобы отвлекаться. Плевать — у него не может быть срочных дел. Барретт ведь подросток, у которого нет дома и родителей. А даже если бы у него и были вопросы, не требующие отлагательств, он бы все равно заставил их подождать. – Эмс? — Ремингтон продирается через кусты, шертыхаясь. — Эмс, какого черта ты тут делаешь? Я думал, Себ пошутил, когда сказал проведать кладбище, раз уж я тебя ищу. — плечи и грудь Лейта покрыты мелкими царапинами, поиски брата явно увенчались успехом не сразу. — Эмерсон, мать твою… Мать нашу… Барретт! Художник вздрагивает, машинально захлопывая альбом и уже готовясь обороняться, чуть ли не с шипением. – Кто здесь?! — Эмерсон ненавидел, когда его вырывали из дивного мира творчества: искаженной реальности с примесью его сновидений. – Эй, спокойно, это я. — Лейт встает прямо напротив младшего и демонстративно скрещивает руки на груди. — А мог бы быть и не я. Ты ошибаешься, если думаешь, что тут безопасно. Барретт одновременно издаёт выдох облегчения и закатывает глаза. Рисование на сегодня закончилось, не успев толком и начаться. – Брось, Ремингтон. Что со мной могло случиться? Я просто вышел пройтись… Повозка стоит в пяти минутах ходьбы отсюда. — Эмерсон убирает альбом в грязную сумку с кучей заплаток. Он раздражен, но понимает, что его покой нарушили не со зла. – Я искал тебя гребанный час. — беззлобно выдает Ремингтон, опускаясь на колени напротив младшего брата. Ему не хочется сидеть на холодном камне. — Ты весь продрог! – Ерунда. А вот тебе бы стоило накинуть не только куртку, но и рубашку. Гляди, ты весь в царапинах. — надевать верхнюю одежду на голое тело — своеобразная визитная карточка Ремингтона. Нужно же где-то похвастаться кубиками пресса и обилием татуировок. – Знаю, но я торопился. Волновался за тебя. Ты не вернулся к ужину. — дыхание Лейта постепенно приходит в норму. Он отряхивает измазанные руки и сразу же запускает ладонь в волосы. — Художники теперь не едят? — в глазах Ремингтона появляются игривые искорки. Он наклоняет голову набок и весело ухмыляется. Эмерсона это всегда бесило. Хочется опрокинуть брата на землю и навалять ему как следует. – Художники с радостью бы поели, просто не хотят сидеть за одним столом с Себастианом. Мы поссорились. — бурчит Барретт, вспоминая, как в районе семи часов утра Данциг решил разбудить его для прочтения лекции о том, что ликёр он раздобыл только для себя, а не для "несовершеннолетних алкоголиков". – Серьезно? Из-за той спиртовой бодяги? Он и думать об этом забыл! Никто на тебя не злится, успокойся. – Ремингтон, зато я злюсь! И это тебе нужно успокоиться, а я в порядке. — Барретт ищет в кармане сигареты. Хоть какие-то должны были уцелеть. – О, курить будешь? Я тоже хочу. Раз уж Себ все равно будет злиться из-за запаха табака, то пусть уж на нас обоих. — Ремингтона не задевает повышенный тон художника. Он прекрасно понимает, что Себастиан, даже будучи очень любящим старшим братом, порой может довести до ручки. – Благородно с твоей стороны. — Эмерсон пожимает плечами. — Но сигарета у нас с тобой одна на двоих. Ремингтон кивает и заслоняет Барретта от ветра, чтобы тот смог воспользоваться зажигалкой. Эмерсон курит с пятнадцати — ровно два года. Но такое ощущение, что целую вечность. Ещё и Лейта подсадил: с одной стороны, надо бы постыдиться, но он лишь рад, что теперь у них ещё больше общего. Ремингтон всегда вызывал у него море неизведанных ранее эмоций: возможно, это было лишь желанием подражать старшего брату. Возможно, чем-то более глубоким, пусть и не поддающимся анализу. В любом случае, у них всегда была особенная связь, которую оба очень ценили. – Покажешь, что ты там рисуешь, м? А я тебе тоже кое-что покажу! — и снова этот игривый тон. Ремингтон тонкими пальцами забирает из руки Эмерсона сигарету, а затем практически навязчиво придвигается ближе. – Надеюсь, ты покажешь мне бутерброд, который стянул для меня со стола, пока Себ отвернулся. — фыркает Барретт. – Черт, и почему я не додумался?.. — корит себя Лейт. — Ладно, в следующий раз будут бутерброды, клянусь. — зная, что Эмерсон все равно не поделится рисунками, и будучи больше не в силах хранить тайну, Ремингтон скидывает куртку и поворачивается к брату спиной. Довольно предсказуемо: Лейт опять откуда-то достал деньги и спустил их на новую татуировку. – Ангельские крылья? Во всю спину? Серьезно?! — у Барретта, если честно, не находится слов. – Сексуально, да? Какой-то везучей даме однажды доведется делить постель с настоящим ангелом! — Ремингтон смеется, прикрывая глаза, выдыхая дым и пару раз кашляя. – Если ты — ангел, то Себастиан — дьявол во плоти, и он тебя прикончит! — старший из братьев и правда не разделял увлечения Ремингтона, хоть и понимал, откуда взялось такое стремление к совершенствованию своей внешности. Лейт жаждал признания, восхищения со стороны окружающих. Ему нравилось заходить в любое помещение и сражать присутствующих наповал: шокировать их, ещё даже не успев проронить ни слова. – Я тебя умоляю… Позлится и перестанет. — живот Ремингтона предательски урчит. Он поужинал, но этого оказалось ничтожно мало для растущего организма. – Ну-ну. Слушай, давай раздобудем поесть? — Эмерсон поднимается с земли и тут же хватает сумку с альбомом и карандашами, вешая её на плечо. Он готов мириться с собственным чувством голода, но позаботиться о брате обязан. — Прогуляемся до города, там сегодня была ярмарка. Наверняка, горы ещё пригодной еды вышвырнули. Чертовы богачи. Ремингтон щурится. – Куда это ты засобирался? Вообще-то, у меня одна скромная просьба. Поужинать ещё успеем. Всё равно получим от Себастиана, до полуночи нам уже не вернуться. — Ремингтон сжимает запястье Эмерсона и тянет паренька на себя, вынуждая того снова принять сидячее положение. Барретт выжидающе смотрит на брата. Этот чертеныш, иронично решивший обзавестись крыльями ангела, может выдать, что угодно. – Я хочу, чтобы ты нарисовал эскиз для моей следующей татуировки. Всё, что тебе самому захочется. Как ты чувствуешь. Эмерсон кивает и без колебаний лезет за карандашами. Создать нечто, что навсегда окажется запечатленным на теле брата, большая часть и искреннее удовольствие для него. – Нет-нет, подожди… У тебя же есть краски и кисти. Давай, прямо на мне. – Ремингтон… – Прямо сейчас. Это очень важно для меня! — у Лейта глаза самого невинного существа во вселенной и ухмылка человека, который прекрасно знает, насколько прогнил мир. Это пугает и подкупает одновременно. — Эми, пожалуйста. Барретт шумно выдыхает. – Во-первых, ты до смерти замёрзнешь, пока я буду рисовать. Во-вторых, у тебя может начаться аллергия на краску, да и к тому же… Ремингтон косо ухмыляется, глядя на младшего с явным вызовом. – Разве суть истинного искусства не в экспериментах? Не в выходе из зоны комфорта? Для того, чтобы создать что-то великое, нужно пробовать новое и прочь отметать страх! Ты ведь никогда не рисовал на живых людях, верно? – И на мертвых тоже. — Эмерсон вешает сумку на одну из наиболее крепких ветвей близстоящего дерева и открывает её, вытряхивая палитру с кистями. Он понимает, что его опять взяли "на слабо", как в детстве, но ничего с этим поделать не может. К тому же, Лейт частично прав: новый опыт и правда жизненно важен для каждого, кто хотя бы мнит себя художником. – Ложись. Будешь дёргаться — и у меня ничего не выйдет. — командует Эмерсон, мигом начиная чувствовать себя главным. Ремингтон повинуется и раскладывает куртку прямо на промокшей холодной траве. – И ещё… Я нарисую то, что мне придет в голову! — Лейт смеется, устраиваясь настолько удобно, насколько это возможно. – Разумеется. Рисуй то, что подсказывает тебе сердце, в этом и смысл. Тогда татуировка будет ассоциироваться у меня с тобой, и ты всегда будешь рядом! — Лейт поднимает глаза на небо и замирает, подобно фарфоровой кукле. Он и правда настроен серьезно. Эмерсон, разложив все необходимое, усаживается рядом: на мгновение ему кажется, что его брат даже не дышит. Художник делает глубокий вдох и, макнув кончик кисти в черную краску, принимается за работу. Стоит лишь ворсу кисти коснуться плеча Ремингтона, как тот жмурится и принимается хохотать. – Я так и знал, эй! — Эмерсон закатывает глаза, но ни капли не злится. Наверное, потому что не умеет злиться, краснеть от смущения и нервничать одновременно. — Так и знал, что ты будешь дрыгаться, как уж на сковородке! – Заткнись, мне щекотно. — процеживает Лейт сквозь зубы. – Щекотно только твоей физической оболочке. Постарайся подумать о том, что внутри тебя. Если сможешь на этом сосредоточиться, то все внешнее перестанет тебя беспокоить. — Эмерсон начинает с тонкого наброска. На плечах и ключицах Ремингтона появляются сперва стебли, а затем очертания клыков или шипов. – Как ты там говоришь? Нужно слиться с пустотой, возлюбив её? И тогда не будет щекотно, потому что все, имеющее отношение к материи, утратит смысл? — Лейт изо всех сил старается не шевелиться. Применить философию Эмерсона на практике ему пока не удается. Как и самому художнику не удается действовать лишь во имя искусства. Эмерсон ловит себя на мысли о том, что ощущает нечто совсем иное, даже не совсем имеющее отношение к рисованию как таковому. Он не может воспринимать тело Ремингтона как лист бумаги или холст, несмотря на все свои старания. Обычно Барретт рисовал с целью избежания пребывания в реальности: ему куда больше нравилось находиться в мире, который он создавал своими руками. Но, как ни крути, рисовать в альбоме — это одно, а рисовать на коже самого дорогого человека — совсем другое. Руки Эмерсона предательски дрожат, но он не подает виду и не останавливается: очертания становятся более яркими, обретают детали и тени. Идея художника начинает воплощаться в реальность, пока Ремингтон все ещё жмурится от щекотки, подобно коту на солнце. Эмерсон видит каждую голубоватую вену под его кожей, и не может понять: то ли он рисует, то ли просто вдохновляется происходящим, машинально совершая какие-то движения кистью. В любом случае, впечатлений обоим братьям хватит на ближайшую неделю: Лейт подрагивает от холода и игнорирует мысли о гипотетической близости насекомых, а Эмерсон ловит моменты, когда лунный свет особенно хорошо освещает его "рабочую поверхность". – Что ты там хоть рисуешь? — подает голос Лейт, когда его начинает напрягать тишина, воцарившаяся на кладбище. Он хотел спросить, долго ли ему ещё лежать, но прекрасно знал, что получил бы за это, как минимум, подзатыльник. – Растение, которое я однажды увидел, и сразу подумал о тебе. — Эмерсон жалеет, что утром сделал лишь пару глотков из бутылки Себастиана, а не украл её всю. Алкоголь бы явно пригодился ему для храбрости. Почему он вообще нервничает? Он всего-то рисует красками на плечах парня, вдохновлявшего его последние несколько лет. Ничего особенного, верно? – Это какое же растение? Невинные лилии? Страстные розы?! – Надоедливый сорняк. — Барретт показывает старшему язык. Разумеется, он врет. Лилии были бы скучными, а розы — пошлыми. На теле Лейта появляются хищные растения. Эмерсон импровизирует, потому что видел их лишь на картинках. – Доиграешься когда-нибудь! – И что тогда? — Барретт макает широкую кисть в краску, решая, что оставить свое творение в черно-белом состоянии он не имеет права. – Тогда я расскажу Себастиану, что ты раздел меня и заставил лечь рядом с могилами. Эмерсон щурится. – А если я расскажу Себастиану, что ты обещал научить меня танцевать вальс, но так этого и не сделал? – Ты бы мне ноги отдавил! Барретт, не отличающийся особой взбалмошностью, больше не может держать себя в руках, и поддается секундному импульсу. Он макает обе ладони в черную краску и оставляет отпечатки прямо на торсе Лейта, заставляя того завопить. – У тебя руки ледяные! — Ремингтон пытается отпихнуть младшего в сторону, смеясь и дрожа от холода одновременно. — Сам меня оттирать будешь? – Только после того, как тату-мастер закончит работу. Неужели ты не хочешь, чтобы при тебе всегда были не только сорняки, но и мои ладони, а? Ты меня не так уж и сильно любишь! Эмерсон тихо смеется и уже принимается искать в сумке салфетки, надеясь на чудо, но в какой-то момент он ловит на себе взгляд Ремингтона. Абсолютно серьезный и даже сосредоточенный. – Ладно, давай. — младший ничего даже не успевает спросить. Лейт рывком поднимается с земли и опускает ладони на талию Эмерсона. – Прямо здесь?! — Барретт, обычно крайне спокойно себя ощущающий в окружении надгробий, судорожно оглядывается по сторонам. Словно боится того, что мертвецы поднимутся из могил, чтобы взглянуть на то, как один брат учит другого танцевать вальс, дабы тот не опозорился, если однажды окажется на городском балу. Словно боится того, что, выбравшись на свет из гробов, мертвецы осудят Эмерсона за подкашивающиеся в присутствии Ремингтона ноги, алые щеки и глаза, опущенные в пол. Осудят Эмерсона за то, откуда он черпает свое вдохновение, когда больше не может найти его среди улиц, портов, зданий и соборов — за его слабость перед невинным взглядом и хищной улыбкой. – Либо сейчас, либо никогда, Эмси. — если Лейту что-то взбредало в голову, то его было уже не отговорить. Его не смущала темнота, не беспокоило отсутствие музыки, не волновали царапины, теперь покрытые черной краской и, наверняка, без пяти минут инфицированные . Ему срочно хотелось научить Эмерсона танцевать вальс, даже несмотря на то, что он и сам не умел этого делать. – А знаешь, что? Вальс — это для занудных богачей, которых мы ненавидим! Пусть они его и танцуют без нас! — Ремингтон берет младшего брата за руку, вынуждая его вращаться вокруг себя. Эмерсон спотыкается о мелкие камни и почти падает от неожиданности, но улыбается так, словно Ремингтон — лучший танцевальный партнёр на свете. – Таких оборванцев всё равно ни за что не пустят на бал! — Лейт говорит это скорее с гордостью, чем с сожалением. – Рехнулся? Рем, ты не оборванец! — Эмерсона даже злит такое отношение брата к себе. Он не замечает, что размазывает отпечатки собственных ладоней, когда шутливо отпихивает Ремингтона в сторону. — Они бы не пустили тебя, потому что ты лучше их всех, и увел бы всех девушек, от графинь до прислуги! Лейт не привык к такого рода к комплиментам. Да и вообще не привык к комплиментам, потому что Эмерсон обычно не произносит их вслух. Зато Барретт наблюдает за братом с полуоткрытыми глазами, прикидываясь спящим; ловит каждое его действие, каждое его слово и каждый взгляд в его сторону; иногда злится на Ремингтона, но одновременно вдохновляется им; переживает за Лейта, и не может уснуть, пока тот не вернётся из города; не знает, занято ли сердце Ремингтона; не хочет показаться сумасшедшим; почему-то не хочет, чтобы его осудили, хотя обычно ему плевать на осуждение. И поэтому Эмерсон хранит молчание: поэтому прячет свой альбом с рисунками, опасаясь того, что его вдохновитель каким-то образом узнает на помятых листьях бумаги свои широкие плечи или острые ключицы. Пусть лучше он думает, что Баррет черпает все свое вдохновение, до последней капли, из архитектуры и пейзажей, а людей и вовсе не рисует, потому что они ему не интересны. – Я имел в виду, они не пустят оборванцев, вроде Себастиана. — Ремингтон прислоняется своим лбом ко лбу Эмерсона, сердце которого окончательно уходит в пятки. На кладбище неприлично смеяться, но танцевать тоже неприлично, а потому Барретт позволяет себе хихикнуть. Ремингтон не двигается с места, и на пару мгновений они с Эмерсоном соприкасаются кончиками носов. Если бы Барретт был влюблён, он бы окончательно слетел с катушек, но он не может назвать свое состояние влюблённостью: возможно, потому, что это нечто иное. Возможно, из-за того, что Эмерсон просто ещё пока не знает, что такое любовь. Дыхание и пульс Барретта постепенно приходят в норму, и он даже решает подмигнуть Ремингтону, уставившемуся на него исподлобья, практически не моргая. Эмерсон хотел научиться вальсу лишь из интереса. Ему не нужны были восхитительные наряды, украшенные залы, новые знакомства и профессиональные музыканты. Все фальшиво-безупречное отталкивало его, ведь он, как истинный художник, привык искать красоту в отсутствии идеального. Эмерсону даже нравится ветер в его спутавшихся волосах, их с Ремингтоном испачканные руки, нелепые улыбки и танцевальные навыки на грани катастрофы. Зато между ними есть и всегда было что-то особенное: они не друзья, играющие в покер в дорогом баре по выходным, и не представители знатных фамилий, пригласившие друг друга на танец лишь с целью почтить обычаи. Они, в первую очередь, родственные души, а уже затем — братья. – Ладно, не обижай Себастиана. Он горы ради нас с тобой свернет! — ноздри Эмерсона улавливают аромат, отдалённо напоминающий еду, приготовленную на костре. Кажется, Данциг что-то раздобыл и решил позаботиться об ужине. – Печеные яблоки?.. — Ремингтон щурится, тоже мгновенно подмечая запах чего-то съедобного, явно распространяющийся от их повозки, находящейся относительно рядом. – Ага, размечтался! Ещё скажи, что в карамели. — Эмерсон поднимает с земли палитру, Ремингтон накидывает на плечи куртку. Они уже не касаются друг друга лбами и кончиками пальцев, стоя на ветру среди чужих оборвавшихся жизней, но это не значит, что Барретт перестает видеть в присутствии Лейта нечто волшебное. Художник не может не заметить, с какой осторожностью Ремингтон надевает куртку — чтобы ненароком не испортить рисунок на своей коже. А ведь он даже толком не знает, что Барретт изобразил на самом деле. Разумеется, слабо верит в то, что это и правда сорняк. *** – Вас там могли убить! И что бы я без вас делал, а?! Зачем шатаетесь по кладбищам, да ещё и ночами? Вот сколько раз я Эмерсону говорил, теперь ещё и второй присоединился… Горе вы мое луковое! — Себастиан без конца ворчит, расхаживая из стороны в сторону. От импровизированного костра до повозки, а затем обратно. Ремингтон с Эмерсоном сидят у огня, завернувшись в порванный плед. Улыбаются, переглядываются, беззвучно хихикают над Данцигом и жуют печеные (скорее, жареные) яблоки без малейшего намёка на карамель. – Вы вообще себя видели? Чумазые оба, как чертята! — Себастиан тяжело вздыхает, но затем смотрит на братьев с выраженной заботой и нежностью. Несмотря на все разногласия. – Это ради искусства, Себ. Извини, что заставили волноваться. — Эмерсон по привычке вытирает рот рукавом и наблюдает за тем, как Ремингтон без боязни чем-то заболеть облизывает свои пальцы. – Ради искусства? О, не сомневаюсь. Искусства игры на моих нервах. — Себастиан подмигивает Барретту, как бы давая ему понять, что все утренние обиды уже давно забыты. – Не нервничай, Себ. Проберемся завтра в городскую общественную баню и отмоемся. У Эми длинные волосы, он сможет притвориться беременной женщиной. А я скажу, что я — будущий отец ребёнка! Барретт пихает хохочущего Ремингтона в бок, а Себастиан явно берет идею на заметку. – Да будет так. А теперь доедаем, и марш спать. Особенно ты, венерина мухоловка! — Данциг щурится, рассматривая ту часть рисунка на теле Лейта, которую позволяет увидеть куртка. — Твои ночные похождения держат в страхе не только всех женщин города, но и меня, потому что ты пропадаешь, невесть где. Ремингтон в очередной раз облизывает руку, а затем подмигивает обоим братьям и направляется к крошечному родничку, чтобы хотя бы смыть с царапин засохшую кровь. – Эй, Реми? Помощь нужна?.. — кричит Эмерсон ему вслед, не получая ответа. Барретт уже хочет подняться, но Себастиан опускает ладонь на его плечо, не давая младшему уйти. – Существует легенда о том, что если хищным растениям рассказывать стихотворения или петь песни, они отвлекутся на пару мгновений. — лицо Себастиана, освещаемое догорающим костром, выглядит обеспокоенным. — Но затем они снова продолжат поглощать насекомых, Эми. Несмотря на то, как сильно ты полюбишь это хищное растение, и сколько песен ему споешь. Эмерсон слышит, как шелестят листья и хрустят ветки, пока через них кто-то пробирается. Это может значить лишь одно: Ремингтон, кое-как отмывшись от крови и грязи, снова отправился навстречу огням города. Скорее всего, вернётся только под утро. Братьям неизвестно, чем он занимается — остаётся лишь догадываться. Эмерсон снова осознанно пропустит мимо ушей шутки Данцига о том, что Ремингтон — гроза борделей, а затем сделает вид, что уснул. Он не сомкнет глаз до тех пор, пока с первыми лучами солнца не скрипнет дверь повозки — пока единственный человек, делающий реальность выносимой, снова не окажется рядом. Пока Ремингтон не вернется домой.