but nevertheless i’m fucking depressed, i hide it with sex and drink till it's fatal.
— во-первых, — ее ладонь, совсем маленькая, холодная, дрожащая от возбуждения, уткнулась ему в грудь, — называй мое имя только тогда, когда захочешь остановиться, — и никогда больше. «почему?» — хочет спросить ноа и даже делает вдох, напрягает связки, но что-то в выражении ее глаз подсказывает: не надо. не лезь, не трожь, у нее тоже в башке свои демоны, и если они хотят так — пусть будет так. — а во-вторых?.. — во-вторых, — наконец-то расслабив кисть, она чуть сгибает пальцы и осторожно, нежно почти ведет ими вверх: яремная ямка, кадык, линия челюсти — и подбородок, который она тут же крепко сжимает, — в следующий раз побрейся. не люблю, когда колется. это «в следующий раз» звучит так уверенно, что у него как будто колени подкашиваются: черт, она знает, что для него эти встречи (первая, то есть прошлая, и вторая — сегодняшняя) значат и почему он напишет еще. и еще. и еще — пока не придет в порядок. или пока ему не надоест. — как скажешь, — кивает ноа, и собственный голос звучит для него настолько бесцветно и тихо, что даже противно, но девушку это устраивает — и она, прошептав короткое «умница», свободной рукой хватает ворот его футболки и тянет его на себя, заставляет к лицу ее наклониться, привставая сама на носки; ее губы на ощупь мягкие, теплые, но поцелуй получается жесткий, решительный, почти грубый — этот контраст уже не сбивает с толку, как в первый раз, но голова от него снова кругом идет, и это хороший знак: значит, все так же вставляет, значит, еще не успела наскучить. кайф от нее растягивается надолго: следующие две недели ему совершенно спокойно спится, тело расслаблено, взгляд не цепляется за бутылку — получается даже почувствовать снова хваленый вкус жизни, хоть бы и только на кончике языка, и не возвращаться к воспоминаниям, сожалениям, ко всем бесконечным «если бы», не способным никак изменить прошедшее, но отвлекающим от настоящего. затрахивать травму оказывается эффективнее, чем запивать, и безболезненнее, чем пытаться лечить, и сначала он лжет терапевту в лицо, а потом просто отменяет очередную сессию, объясняясь фальшиво и кратко: «решил, что пока справлюсь сам», — и, немного подумав, набирает еще одно сообщение, но уже в другой чат: «привет. ты свободна в пятницу вечером?» в пятницу вечером она не совсем свободна, но любезно решает немного подвинуть планы, чтобы у них появился час — и пятнадцать минут на кофе и душ; ее тесноватая, но светлая квартира на гостиничный номер похожа больше, чем на чье-то жилье, даже цвет аккуратно свернутых и как будто даже поглаженных полотенец — гостиничный белый, и только едва уловимый запах ее духов, который он вдруг узнает, вернувшись уже домой, на собственной коже, и богатый, насыщенный вкус в глубокой фарфоровой чашке ощущение это развеивают. это, конечно, к лучшему: кроме физического удовольствия ему зацепиться здесь не за что, он даже не может по памяти спальню ее описать, зато ощущения: обжигающее желание и бархатная усталость, яркая боль и томное наслаждение; запахи: шлейф дорогого парфюма, кофейные зерна, разгоряченная женская кожа; звуки: хриплый шепот у самого уха, эхо собственных стонов и стыдная, грязная, оглушительно звонкая тишина, остающаяся в воздухе, когда невысокая, мягкая девичья тень ускользает в ванную, тишина почти тошнотворная, которую не в состоянии перебить ни шум водных струй, ни лаконичный, прохладный, неискренний диалог на узенькой кухне, из которой ему не терпится поскорее сбежать, — все это он запоминает так четко, что это немного пугает — немного, но недостаточно, чтобы, спокойно, здорóво прожив еще двадцать дней, не написать по тому же номеру снова. это не привыкание, нет: несколько месяцев в турах он так упивается адреналином на сцене, что, возвращаясь, даже не сразу о ней вспоминает; боль и ярость, тоска и печаль — все то, что осталось ему от прошлого, утопает в энергии залов, во взглядах и голосах, в опьяняющем чувстве контроля над происходящим, во власти над безраздельным чужим вниманием, и ему, кроме этого, ничего и не нужно, кажется, но едва угасает этот эффект, тело и разум — или, точнее сказать, нечто вне разума, как будто само подсознание — накрывает не ломка, но… что? ноа не знает, как это назвать, однако не сомневается в том, каким способом с этим справиться; «привет, можно приду завтра вечером?» — не вопрос и не просьба, а что-то посередине, чтобы звучало вежливо, но не унизительно, так, чтобы не спугнуть ее и не разозлить, хотя если не злость, то раздражение ей даже немного — впрочем, кого он пытается обмануть?.. много — идет: опасная темнота, поглощающая голубую радужку ее глаз, и стальные нотки в прокуренном ее голосе, то, как она наказывает за непослушание ее воле и какой неожиданно ласковой, мягкой становится, когда замечает раскаяние в его взгляде и резко сменяет гнев на милость, просто завораживает, и с каждым разом ему все сложнее сопротивляться желанию увидеть ее такой снова, а в какой-то момент он вдруг ловит себя на мысли о том, что хочет на самом деле не этого, а чего-то гораздо более смелого, дерзкого — хочет, чтобы это она ему подчинилась, а не он ей. увидеть смирение на ее сладком личике, услышать сбивчивое, отчаянное «пожалуйста», заставить ее выгнуться на этой блядской шелковой простыне так, чтобы он смог пересчитать ее позвонки. узнать, какой еще она может быть. заглянуть дальше той ее грани, которую она ему сама показывает, не пропуская дальше. всего лишь из праздного любопытства — других причин нет. или…it’s so fucking painful, it’s a mess.
…наверное, есть. потому что когда они совершенно случайно — а ноа в случайности верит настолько же свято, насколько иные уверены в том, что все в этой жизни уже кем-то связано и предрешено, — встречаются с нею взглядами в баре, где он вообще в эту ночь не собирался оказываться, у него по спине пробегает дрожь и слова посреди предложения застревают каменным комом в горле. сначала она ему кажется вообще другой девушкой: ее губы, растянутые в улыбке — не в покровительственной усмешке, с которой она обычно нежно гладит его по щеке, не в довольной ухмылке, которая у нее вырывается с его первым стоном, — густо накрашены темной помадой, тело скрыто под скромным, монашеским почти платьем, и глаза блестят ему так озорно и приветливо, словно и не было никогда между ними чего-то большего, чем две первые — и единственные — встречи вне ее спальни. кажется до тех пор, пока экран его телефона спустя полчаса не загорается уведомлением: «не пялься так», — потому что, черт возьми, да, он так и не может перестать на нее смотреть. на запоздалое — над ответом он думал, прокручивая в пальцах обжигающе ледяной стакан, минут пять — «здесь твои приказы не действуют» она отзывается не сразу: сначала читает внимательно, а после, забавно нахмурив брови, поднимает голову и — их разделяет всего один стол — глядит долго, будто заново изучающе, прежде чем напечатать короткое «ладно» и, демонстративно заблокировав телефон, положить его в сумку. стиснув до боли в челюсти зубы, ноа втягивает тяжело кислород в ставшие тесными легкие, после шумно его выдыхает и опрокидывает в себя щедрый глоток холодного алкоголя, и это вроде бы успокаивает, но совсем ненадолго: проходит всего с десяток секунд — и его накрывает волной такого к себе отвращения, что хочется прямо в стакан свой нырнуть и утонуть под звенящими льдинками, такими же, блять, аккуратными и большими, как те, что она в их последний вечер сжимала в своих припухших от поцелуев губах, какими вела вниз по обнаженному его торсу, заставляя жмуриться и до белых костяшек сжимать в кулаках крепко связанные над головой ладони. одно лишь это воспоминание — и за отвращением этим вслед его жарко захлестывает возбуждение: низ живота горячо и болезненно стягивает, а к щекам приливает краска, и объективной реальности вдруг не становится — или, точнее, из всех суетливых ее элементов остается только один. «нам нужно поговорить», — ноа едва попадает пальцами по клавиатуре и, кажется, даже делает какую-то глупую опечатку, но плевать; когда он поднимается из-за стола, никто почему-то даже не задает вопросов — и так все, наверное, очевидно, и Боже, как же он пожалеет об этом наутро, — и выйти из душного, шумного бара на улицу, где так свежо, что он будто тут же трезвеет, получается быстро — проходит всего лишь минута, навряд ли она успела уже прочитать, хотя, может быть, и вовсе не собирается это делать: они же, в конце концов, просто любовники, не друзья даже, с привилегиями или без, так какого хрена ей с ним разговаривать, а главное… — ну и о чем? она все же читает — и приходит, и останавливается в паре своих небольших шагов от его спины, и выразительно чиркает зажигалкой: просто выебывается, не иначе; натянула вновь эту маску, потому что только за ней себя чувствует в безопасности — не потому ли охотно так соглашается на все его «я приеду сегодня?», не потому ли жадно так наслаждается той властью, что имеет над ним в постели, ибо больше ей негде — да и, скорее всего, не над кем — ее, сладкую и хмельную такую, иметь?.. ноа хочется сказать ей все это прямо, хочется отчеканить каждое слово, наблюдая при этом пристально, как меняется выражение хорошенького ее лица, как тает на нем насмешливое, вызывающее спокойствие, хочется даже, чтобы она заплакала, но едва он, резко к ней развернувшись, приоткрывает рот, она сразу же перебивает: — только без драмы, окей?.. быстро и честно. тут холодно. блефует. ох, как бездарно она блефует: это заметно по дрожи в ее руках — она еле удерживает сигарету меж пальцев, — и по тому, как она с ноги на ногу переминается, хотя в калифорнии еще, вообще-то, лето, и ноа, заметив это, смягчается: бедная дурочка, как же она старается скрыть свою слабость, свой страх!.. даже не верится, что он ей и правда столь многое позволял, такой маленькой, слабой и беззащитной, такой трогательной в этой жалкой попытке не показать своих настоящих эмоций, которые у нее, оказывается, все же есть; и ноа не сдерживается, кривит в невеселой усмешке губы: — что ты из себя воображаешь, делайла?.. имя ее, непривычное и чужое, звучит как фальшивая нота в песне, и на языке от него словно привкус какой-то горчит; сама девушка замирает, не донеся испачканный яркой помадой фильтр до рта, и хлопает удивленно ресницами, прежде чем, сведя к переносице брови — и, хотя на нее падает его длинная тень, ноа знает уже, что меж них у нее появляется в этот момент небольшая морщинка, — процедить ядовито сквозь зубы: — что, прекращаем, да? — и, затянувшись все-таки, выдохнуть дым ему прямо в лицо. — как грубо. — а по-другому тебе не нравится. — или тебе?.. прямо ногтем содрав столбик пепла, делайла фыркает и, как будто отмахиваясь физически от его слов, делает странное движение головой, нервно сглатывает и наконец-то придумывает ответ: — что ты знаешь вообще обо мне? — ничего, — полуложь, полуправда: он все-таки знает, как ее звать, сколько ей лет и чем она зарабатывает на жизнь, даже с друзьями ее знаком, а еще… — только то, что тебе нужно. — да ладно? — и голубые ее глаза, стеклянно блестящие от алкоголя и чего-то еще — быть может, от слез, а быть может, от гнева, — глядят на него так прямо, что поутихшая злость вспыхивает в нем с новой силой. — и что это?..so give me something beautiful, so give me something else.
утром ее небольшая спальня выглядит и звучит совсем по-другому: теплое солнце подсвечивает крашеные в белый цвет стены так ярко, что просто слепит глаза, на полу безобразными черными кляксами разбросаны ее мятое платье и порванные чулки и его джинсы с футболкой, а зеркало, тщательно вытертое от пыли, усыпано мутными пятнами и отпечатками потных ладоней — ноа так четко помнит, как в нем отражались движения рта девушки, тихо сейчас сопящей, скромно забившись в угол своей постели, и как в них, в движениях этих, читался протяжный звук его имени, что один этот образ вытесняет все прочие воспоминания: липкое, грязное, жгучее удовольствие от того, как хорошо принимало его ее тело, гибкий и вязкий жар ее языка, скользящего по фалангам его длинных пальцев, собирая с них терпкую, солоноватую влагу ее густой смазки, и черноту неровных дорожек, спускающихся вниз по ее пунцовым щекам. вчера делайла позволила ему отыметь ее перед зеркалом, а после тихо и горько расплакалась, и Господи, сколько же боли и одиночества было в хриплом, невнятном и задыхающемся «останься», которое она повторяла между такими же сбивчивыми просьбами не трогать ее и уйти, с каким диким, голодным почти отчаянием она прижималась к его груди, как ластилась к успокаивающе гладящим по волосам и спине рукам; вчера ноа не осмелился оставить ее одну и ближе к рассвету уснул с ней в одной постели, а сегодня… сегодня как будто не начинается: он снова зацикливается на событиях одного дня, снова цепляется намертво в то, что благоразумные, взрослые люди научились уже оставлять позади, только день уже выбрал другой — старое прошлое сменяется для него новым, подслащенное плацебо от прошедшей зависимости становится сутью текущей; уродливо растекающийся вниз по заплаканному личику макияж, неотличимая от влечения тела к телу тоска — все повторяется снова, так и вертится это чертово колесо, и ноа хочется выть от того, как ему необходимо, чтобы оно его наконец переехало, переломало хребет, впечатало в землю, лишь бы он только это не чувствовал. «это вина», — пытается он убедить сам себя, потому что он ведь очерченные ими на берегу границы нарушил нарочно, он пожелал зайти дальше, чем ему было разрешено, в намерении показать свою власть, потешить мужское, будь оно проклято, самолюбие, или какой еще бес его путал в тот вечер; «это простой эгоизм», — продолжает, потому что осознает: ему не хватает их встреч, его плоть ломает от недостатка тепла ее плоти, ведь между ними по-настоящему был только удобный, хороший секс без единого обязательства; «это интуитивное, подсознательное притяжение», — признает наконец, когда ряд попыток попробовать с кем-то еще приводит его к такому разочарованию, что аж тошно, и просто сдается, потому что сражаться с самим собой сил больше нет, и оживляет заброшенную переписку, не надеясь особо не то что на скорый — хотя бы вообще ответ: «привет. нам, наверное, нужно кое-что обсудить». потому, что надеяться ноа вообще не привык — и потому, что делайла не кажется человеком, способным простить такую ошибку, да и разве есть кто-то безжалостнее, чем женщина с уязвленной — тем более, так некрасиво — гордостью?.. впрочем, пусть сообщение это ее утешит: ей будет приятно свое превосходство над ним осознать; он уступает ей лавры, покорно склоняет голову и ждет своего наказания — унижения тишиной, но… «приедешь ко мне?»i need another miracle, i really need some help.
что ж, это у них тоже взаимно, видимо: полное пренебрежение логикой, искушение играть с огнем тем более сильное, чем больнее он их однажды уже обжег, и черт, сколь о многом, наверное, говорит то, что в постели им проще себя — и друг друга — сдерживать, контролировать, понимать, чем на тесной кухне, становящейся в тускло-оранжевом, как перезревший, лопнувший апельсин, закатном свете исповедальной, в которую ноа впервые в этой квартире заходит не после ванной, спальни и снова ванной, а наоборот — до них. — меня бесит скучать по тебе, знаешь, — усмехается грустно делайла в свой кофе и опускает взгляд. — и ревновать тебя ко всем людям, которые могут быть рядом с тобой, в отличие от меня. и ждать какого-то чуда, которое заставит тебя обо мне подумать не только тогда, когда ты захочешь потрахаться. — почему ты не сказала раньше? — спрашивает тогда ноа, костяшками пальцев нервно поглаживая обжигающе горячий фарфор, как будто тактильное ощущение это его заземлит, поможет сосредоточиться на непростом диалоге, когда так хочется либо сбежать от него, потому что обсуждать все это невыносимо стыдно, либо встать, перегнуться через весь стол и поцеловать мелко дрожащие — она что, сейчас снова заплачет?.. — губы. — потому что я дура, — пожимает плечами делайла и правда тихонько всхлипывает, но тут же, отпив из чашки, делает привычное ей странное движение головой, как кошка, и продолжает голосом неожиданно спокойным и ровным: — и мне было достаточно даже того, что ты меня иногда хочешь. — а называть тебя по имени запрещала зачем? чтобы не привязаться сильнее?.. все — финал. точка невозврата, эндшпиль, финита: согласно кивнув, девушка вновь поднимает глаза, и ожидая, и одновременно боясь увидеть его реакцию, и впервые не ей, а ноа решать, впервые зависеть и покоряться ей — не ему. — оно мне нравится. можно я буду называть тебя им теперь?..i need a miracle.