измученный тоскою и недугом

В этот вечер Анна Васильевна была настолько хороша, что никто не заметил её скверного расположения духа. Поклонники столпились рядом, угодливо улыбаясь, привлеченные теми же неотвратимыми силами, которые притягивают трутней к пчелиной королеве. Юная баронесса благосклонно выслушивала их комплименты и посмеивалась над остротами, придерживаясь привычной линии поведения. Улыбка краешком рта, взгляд из-под полуопущенных ресниц и меткий комментарий. Баланс между тем, чтобы никого не обделить вниманием и никому не подарить надежду. Между тем, за всей этой мишурой кокетства не пряталось большого интереса. Поклонники были давними и уже успели ей опостылеть; их разговоры всегда начинались с погоды и литературы, продолжались философией и опускались до бытовой психологии. Поэтому девушка давила зевки, невзначай посматривая на часы на каминной полке и ожидая, когда подадут ужин. Как и всегда, аппетита у неё не было. Когда пухлощекий Грущницкий, похожий на младенца во фраке, заговорил о Гегеле, она, извинившись, покинула круг. Четыре пары глаз проводили её с сожалением: кроме общего объекта обожания, их мало что связывало. Да и, надо думать, «Феноменология духа» отнюдь не была их излюбленной темой. Ковалевская не спеша переходила из одной залы в другую, боясь ненароком перехватить чей-нибудь взгляд и быть затянутой в очередную утомительную беседу, куда её зазывали ради того, чтобы погреться в лучах её красоты и молодости. Она так привыкла к тому, что её воспринимают исключительно как усладу для глаз, что часто не утруждала себя следить за нитью разговора и говорила невпопад. Эту черту мужчины находили «бесконечно очаровательной», а женщины злобно закатывали глаза. При этом девушка отнюдь не была дурой — просто ей было невыносимо скучно. Выпитое на пустой желудок вино навевало на неё сон и, чтобы немного взбодриться, а заодно и перехватить пару минут одиночества, она вышла на балкон. Но здесь её ждало разочарование: единственное, по её расчётам, тихое место в доме было оккупировано сутулым молодым человеком, со смаком выкуривавшим едкую сигару. Ковалевская знала его как Григория Печорина, приятеля застенчивого Грущницкого: одного из тех четверых поклонников, от которых она сбежала пятью минутами ранее. Услышав шум открываемой двери, он обернулся. Сигара съехала на кончик рта: — Госпожа Ковалевская, какой сюрприз. Где же ваша свита? — Кажется, всерьез увлечены Гегелем, — весело бросила она, ни капли не смутившись непривычно холодным приемом. — Ну да, — усмехнулся Печорин. — Поддержание разговора о высоких материях, когда в голове сплошь низменные мысли — это, определённо, требует особого мастерства. — О чём вы говорите? Они приличные молодые люди. — А я разве утверждаю обратное? Только о Канте, Гегеле и Шеллинге у них самые поверхностные представления. Вряд ли они вообще читали что-то кроме школьных конспектов. И абстрактные концепции обсуждают, чтобы завоевать ваше расположение. Слыть интеллектуалом сейчас, знаете ли, модно. Анна заметила, что его плечи и волосы припорошены снегом, а нос пунцовеет на льдисто-бледном лице — должно быть, он был здесь с самого начала приёма. Она опустила глаза вниз: то тут то там на белом снегу виднелись кучки пепла. — Вы не угостите меня сигарой? — И не подумаю. — Нет? — Нет. Только ценитель может по достоинству оценить Гране Дирьон: вы же задохнетесь дымом. А запах, который после принесёте с собой в зал, только подмочит вашу репутацию. Знаете, степень эпатажа должна быть обратно пропорциональна числу завистников: и вы себе экстравагантные выходки позволять не можете. — Вот как? По-вашему, у меня много завистников? — она обхватила себя за плечи, жалея о том, что оставила в зале свою белую меховую горжетку: подарок отца на восемнадцатилетие. — Как же иначе, когда вы единственная красивая женщина на этом приёме, — Печорин затушил сигару о пилястру и щелчком сбросил её вниз. — Другие смогут ослабить свои корсеты только тогда, когда узнают о вашей помолвке. Как вам, кстати, Грущницкий? — прищурился он, — достойный кандидат в спутники жизни? — Ну, так уж и единственная, — засмеялась Анна, пропустив мимо ушей вопрос о Грушницком. — А княжна Лиговская? — Никогда не понимал ажиотажа вокруг неё. Если она перестанет красить глаза, мы их не разглядим без подсказки. — Какой же вы гнусный! — засмеялась девушка, на дух не переносившая Мэри с её лицом-сердечком, пухлыми, вечно приоткрытыми алыми губами и глазками-щелочками. – Ну а графиня Троекурова? — Нашли кого привести в пример! Рядом с ней воздух стынет. Говорят, если её поцеловать, превратишься в ледяную статую. — Но она ведь красива! — настаивала Анна. — В ней столько аллюра, столько благородства... — Не в моём вкусе. — Екатерина Берестова? — Спина колесом и надменный прищур. — Татьяна Муромская? — Лодыжки. — Что лодыжки? — Как два столбика, не замечали? — Нет! Да вы-то как могли заметить?! — воскликнула почти разъяренная Анна. — Видел, как она спускалась с коляски. — Значит, только для виду держитесь особняком, а на самом деле исподволь разглядываете девичьи ножки, так, что ли? — дразняще улыбнулась девушка. — Само собой, — не моргнув глазом, парировал мужчина. — Не переживайте, у вас самые прелестные. — Ну, знаете... — Возвращайтесь в зал, пока вас не хватились, — устало вздохнул Печорин, и юная баронесса вдруг впервые в жизни почувствовала, что кто-то не желает её общества, и, как и всякого единственного в семье и оттого залюбленного ребёнка, папину дочку, это открытие возмутило её до глубины души. — А вы? Почему не присоединитесь к остальным? — Они мне противны. — Тогда зачем пришли? — Отдать дань высшему обществу за сомнительное удовольствие быть его членом, — он криво оскалился. — Прошу, оставьте меня. Идите побалуйте своих поклонников лишним добрым словом — от вас не убудет. — Да вы просто грубиян, — она укоризненно покачала головой, но уходить не спешила, с любопытством рассматривая длинные суставчатые пальцы, которыми он отстукивал нервную дробь по перекладине. Печальные глаза не отрывались от невидимой точки впереди: он был точно юнга, высматривающий полоску берега. — Правда? Что ж, замечать это вслух тоже идёт вразрез с правилами хорошего тона... Так что вы думаете о Грушницком? — Думаю, что он куда лучше вас, — отрезала девушка. — Милый, воспитанный и танцует замечательно. Она хотела его уколоть, но синеватые губы Печорина вдруг тронула довольная улыбка. — Так-так-так, — радостно пробормотал он и впервые оторвал взгляд от линии горизонта, чтобы посмотреть ей в глаза. «А он красив...» — подумала вдруг Ковалевская. Её совсем не привлекал розовощекий, пышущий здоровьем Грущницкий, но от болезненной тонкости черт Печорина вдруг затрепетало сердце. Он показался ей чуть ли не святым мучеником, и ей до смерти захотелось узнать, что скрывается за его резковатым цинизмом, за усмешкой, притаившейся в уголках тонкогубого рта. «Сострадание — чувство, которому покоряются так легко все женщины, впустило свои когти в её неопытное сердце». Должно быть, эта броня прячет невероятно тонко чувствующую душу, решила она. Что ж, раз так, то её долг — помочь ему справиться со своим несчастьем и обрести гармонию. — Бьюсь об заклад, вы танцевать не любите, — сказала она. — Увы, — пожал плечами Григорий. — Впрочем, один раз я готов сделать исключение. Но только для самой красивой девушки в зале.