anywhere

      Пожалуй, одним из отправных моментов, которые так или иначе приводят к точке настоящего — секунде, когда остаётся только замереть во времени и охватить взглядом целый мир, стало обыкновенное письмо. Белая страница, конверт из плотной бумаги, пара штампов почтовой службы — всё как обычно, даже выведенные каллиграфическим почерком строчки, так лаконично и так по-дружески описывающие непрекращающееся течение жизни в месте, где его нога не ступала уже очень, очень давно.       (Он вспомнит этот момент, как если бы это было вчера — если захочет, конечно, но для этого нет ни предпосылок, ни условий. Одно из ряда воспоминаний былых дней бессознательно убаюкивается и снова мягко погружается на тёмное дно вместе с остальными — туманные клубы смутных образов всегда проще списать на воображение, чем на то, что действительно было в прошлом, когда его ещё даже не существовало)       Времена войны давно прошли. Не хватит пальцев рук и ног учёных, обитавших на этаже этого даршана, чтобы пересчитать года относительного спокойствия (в этом мире нет ничего абсолютного, наукой доказано и показано), поэтому предупредительные меры были бережно оставлены в прошлом. Теперь какая уже разница, о чём, словно старушки, судачат двое учёных из разных городов, систематически обменивающиеся письмами. Один и тот же шаблон, один и тот же адрес — его, по крайней мере. Все знают, где обитает один из небезызвестных сумерских учёных, ведь достаточно на конверте написать просто «академия», а там люди уже разберутся. Впрочем, щепетильного Чжунли с его неизменным полным адресом в графе «кому» это не останавливало абсолютно никогда.       Аль-Хайтам смотрит на письмо и видит, как в спокойную равнинную реку каллиграфического узкого текста падает камень из чужих, слегка размашистых букв. Всего четыре слова — «вы видели моего брата?» и кружочек с тремя извилистыми линиями рядом. Покрутить и так, и так — выйдет нечто отдаленно похожее на комету с хвостом, или половую клетку какого-то неизвестного (ещё) ему вида, если копнуть глубже, или просто каракулю обыкновенную. Наспех накорябанные на конверте буквы не отпускают его взгляд ещё несколько минут — к каждой загадке всегда есть ответ, но когда Хайтам признаёт своё временное поражение, то откладывает послание в сторону и забывает про него до поры, до времени.       (У него были братья. И даже сёстры — всего шесть, названных и разнесённых по миру семенами одуванчика. Из общего у них было только имя и прижимающий к земле груз обязанностей, но ему нравилась земля. Ему нравилось скорее то, что с ней можно было сделать, поэтому он молча выращивал в помощь своим целям фундамент, создавая что-то, что поддерживало бы его в самом низу, там, где начинался его путь.       Как жаль, что огню было всё равно, какой красоты он сжирал цветы)       Очередной лист календаря срывается вниз и ложится, мелко исписанный мыслями, теперь уже в его конверт. Аль-Хайтам запечатывает очередное письмо, по привычке надписывая на уголке день, когда бросит его в почтовый ящик, и вспоминает про странный вопрос. Ногтём подцепляет клеевой край — уже не поддаётся; привычки, хоть и забытые, всё ещё прорываются сквозь толстые и тёплые слои мирной жизни. Он хмурится, аккуратно срезая край, и достаёт вновь лист без единого пустого места. Хайтам ухитряется между строчек вписать собственное недоумение — «чьего брата?», рисует такую же недокомету со знаком вопроса рядом, сворачивает и опять засовывает в конверт. Мягко-зелёным светятся пальцы, скользящие по кромке, и ставшее невредимым письмо отправляется прямо по адресу в похоронное бюро.       (Внутри ничего не колышется, не дрожит даже при упоминании смерти, ведь живы всегда будут те, чьи имена звучат даже после ухода в небытие. Пара слогов всегда найдётся в любом учебнике, в любом разговоре повидавших этот мир путешественников, и заботливая анаграмма, скрытая в его слове, что давало силу стольким людям в этом месте, тому подтверждение.)       По приблизительным расчётам письмо уже давно должно было дойти до Ли Юэ — Хайтам на всякий случай сверяется с самыми точными часами, но в записях библиотеки, о чём стрекочет ему шёлковый голос в наушник, уже появилась новая запись о новом госте. Ему бы налить чаю, да прочесть её без спешки — вместо этого он голыми руками посреди академии пересаживает хризантемы, как будто пуская всё на самотёк, — никто не должен понять, что эту самую запись он заблаговременно внёс ещё час назад.       Ну и то, что он сознательно-бессознательно готовится к тому, чего сам ещё даже не знает.       (и не хочет знать)