Кокон

Обезболивающие — портал в другой мир. Если смотреть под правильным углом, стены госпиталя, оказывается, дышат: мерно покачиваются, то сжимаясь, то разжимаясь, и белоснежный прах штукатурки падает-падает-падает вниз со скоростью лепестков сакуры по весне. Оочи Фукучи ведёт носом, пытаясь стряхнуть больничную копоть с лица и не окуклиться бинтами и простынями. Хватит с него утыканных катетерами предплечий, проводка к кнопке вызова медсестры и бесконечного тиканья крови над ухом, циклов ремонта и поддержки. Хватит. Прекратите это, кто-нибудь, ну же! Дайте несколько медяков, чтобы один — под язык, два других — поверх век, и стреляйте. В голову. Можно тоже медяками, чтобы бабочка-лев отразилась в окнах и полетела к солнцу, забыв про меч, а хотите — серебряниками? Тридцать — его число, отныне и навсегда. Харон с аметистовыми глазами — в тени на той стороне больничного коридора. Плащ стекает в молочную кафельную реку из рук убитых им людей и ширится, и ширится, и ширится, и шуршит их голосами проклятия, и зовёт. Ждёт. О, господин Достоевский никогда никуда не спешил, у него всё шло по плану, кроме смерти в тяжёлой воде. Говорят, труп был страшен и тёмен, точно провалы глазниц в старом черепе. Гоголь бы посмеялся, единственный. Дазай, как вытащил почти бездыханного напарника, отвернулся, чтобы не смотреть на проплывшего мимо соперника. Чуя передряги переживал, а Дос-кун только устраивал — поплатился. Всё правильно-косо: Фукудзава выжил, эсперы из Агентства уцелели, мафиози вывернулись, члены «Смерти Небожителей» — нет, кроме него и Сигмы, но что взять с ребёнка? Ничего и нечего. «Кап-кап-кап», — Юкичи со свистом пытается дышать и одурело смотрит в глаза, не видя то ли от боли, то ли ещё отчего. Капель совсем не весенняя: алые цветы распускаются на зелени традиционной одежды, вытягивая из некогда великого мечника жизнь. Оба — пережитки прошлого, они должны были в нём остаться, как те, двое, создавшие сингулярность посреди заброшенного особняка и застрелившие друг друга мгновением позже. Достойный финал, но Фукудзава вечно всё портит. Или это Рампо испортил его, предавшего свой клинок, хорошими концовками и принятием со всеми нелепыми принципами? Оочи правда пытался взлететь. Когда его арестовали, разжился обломком тарелки и рассёк жилы, но подняться не успел — врачи вцепились в него и вытащили с того света. Петля не выдержала веса дважды. Надзиратели игнорировали даже самые беспощадные комментарии, после которых на любого другого заключённого бросались с дубинками. Амегодзен, запертый Ками знает как, не отзывался: вредное лезвие, оно всегда имело свой характер и теперь, скорее всего, считало себя оскорблённым до глубины души. Фукучи давно не верил в душу, но, оказываясь под наркозом на границе из белёсого тумана, встречал старых знакомых, коим среди живых не нашлось места, и понемногу привыкал к концепции. Сам-то к ним не ушёл только из-за операций и вечного надзора ясноглазых замороженных медиков. Посетителей, кажется, не было. В палате по другую сторону коридора — гомон голосов и писк приборов. Был, пока Тачихару не поставили на ноги. Приходили, приносили сладости, букеты в шуршащей бумаге, фрукты и открытки с воздушными шарами, рассказывали последние новости. Отряд зачем-то оправдали, а его — его самого и да, и нет: отстранили, но продолжали лечить, точно реставрировать хрупкую ёлочную игрушку. В Европе такие, надутые из цветного стекла герои, были популярны, но первый же полёт отправлял их на тот свет. Фукучи не помнил, сколько раз летал, но слишком чётко представлял, отчего не разбился. Пару раз он дёргал врачей за халаты, жестами прося вколоть уже что-то, чтобы он не просыпался. Те не понимали. Не хотели понимать. Ад — на то и Ад, чтобы не иметь ни времени, ни пространства. Лимб, как он есть. Белые стены, белый туман, белые бинты и белые одеяла. Белая пустая бесконечность, только боль настоящая. Иногда, кажется, кто-то на него смотрит. Бог, наверное. Не Фёдор, ещё кто-то. Оочи уже всё равно. Во всём, за что он воевал, нет и не было смысла, значит, не было и в его существовании. Ошибки, ошибки, ошибки — и вот результат: жизнь — чистый лист. Фукучи такая не нужна: он, герой, всегда писал свою книгу для других, но теперь никто не хочет читать рукопись. Какая жалость, право, что эти листы не горят. Оочи бы спалил тот, где они с Фукудзавой столкнулись впервые, за ним — все до единой тренировки и пирушки под цветущими деревьями, и прочие, и прочие, чтобы остальное полыхало жарче, и не оставалось ни этой всепожирающей тоски под рёбрами, ни зависти — всю жизнь убиваться ради людей, но не получить ни капли внимания, когда... Кап-кап-кап. Юкичи в дверях, осунувшийся и грустный, мерещится. Белый халат с синей шапочкой ему не к лицу: как моль, весь в известковом пепле, деревянный меч Дзидзо с некоторым усилием подходит ближе, окончательно роняя достоинство — оно вообще существует? Река ладоней под кафелем беспокойно шевелится, поскольку не может коснуться непогрешимого посетителя и расступается со злым шёпотом прочь от голубых шуршащих бахил. — Поехали домой, — говорит Фукудзава — или Господин Директор? Господина Директора Фукучи не знает, а Юкичи — незачем. — Ты умираешь здесь, — говорит Юкичи — или Клинок Его Императорского Величества? Оочи не был представлен никому из них. — Рампо всё понял правильно, он не держит зла и готов дать второй шанс, — говорит тень из прошлого, усыпанная розоватыми лепестками вишни, или реальность, лежавшая на взлётно-посадочной полосе в луже крови? Оочи не уверен. Наркоз отходит, больную от ударов мальчишки-тигра брюшину тупо подёргивает изнутри. — Нет у меня дома, а ты — кажешься, — повреждённое горло издаёт свист напополам с хрипом ржавой водосточной трубы. — Ты начал заново. Не всем это дано и не всем нужно. Уходи в своё прекрасное далёко, которого так ждал. Я тебе незачем. Как всегда. — Я занимаюсь спасением людей, насколько могу, — галлюцинация делает глубокий вдох и заходится кашлем. — Позволь мне... — Не надо меня спасать. Всё кончено, — улыбается Фукучи и пытается отвернуться, а прошлое, растрёпанное и затёртое, пахнущее медикаментами, цветами и чаем, нависает сверху и, держа его за плечи, молча вжимается лбом в лоб, как давным-давно. Узнавание, глупое, лезет, куда не следует. Оочи трясёт: перед ним — пацан из старого додзё. Последний удар — всегда за ним. — Я отказываюсь мириться с этим, — тихо заверяет видение. — Если меня отпустили после всего, то и тебя должны. Ты всегда бежал, чтобы вытащить других. Ты даже на войну направился из-за своих, помнишь? — И что же с того? — Фукучи всё-таки открывает глаза. Это — наглость, и она не вызывает ничего, кроме гнева, но потом Фукудзава, старше лет на тридцать, чем тот призрак из зала для тренировок, со слабой улыбкой в глазах говорит одну-единственную фразу, и вся накопленная ярость Оочи трещит и взрывается белой известковой бурей, осыпаясь с кокона тоски на пол. — Считай, что я теперь такой же. Я пришёл за тобой.