Уэнсдей и некоторые новые сомнительные чувства

Очевидно, Уэнсдей вернулась в Невермор на следующий семестр. Вряд ли она смогла бы не посещать школу вовсе, поэтому из всех зол она выбрала то, что обладало наибольшим потенциалом. Невермор встретил своим сырым воздухом, замшелыми стенами и запущенными этажами. Должно быть, такова задумка, но условия академии были ужасными. В хорошем смысле – она должна отдать должное этому месту. Телефон, разряженный и презренный, но все же был аккуратно засунут между томиком по таксидермии (от скуки пришлось найти новое хобби) и набором мышеловок на ее полке. Уэнсдей использовала аппарат раза два от силы, исследуя потенциал. Ожидаемо, не обнаружила в нем ничего экстраординарного, кроме способности разжижать неокрепший мозг подростков. Старая добрая лоботомия в этом смысле вызывала больше теплых чувств. Уэнсдей неприязненно дернула щекой при воспоминании об устройстве. Оно неизменно влекло за собой своего дарителя, что было неприятно. В плохом смысле. Приходилось вспоминать конец прошлого семестра и свое ложное обвинение. Ранее не так беспокоящий на фоне других событий провал теперь был надоедливой зубной болью, засохшей едой на грязной тарелке, заскорузлым скрипучим стыдом. Ядовитыми парами нескольких шариков ртути, закатившихся под кровать. Уэнсдей действительно считала себя способной на большее, потому с трудом могла выносить эти чувства. Оказалось легко избегать нежелательных встреч с Ксавьером и его попыток поболтать о закончившемся перерыве – как она успешно избегала его контакт в телефоне все это время, как избегала сам телефон. Ксавьер смотрел на нее в очередной раз выгнанной на улицу собакой и, возможно, думал о том, что после всего он мог надеяться на большее. Уэнсдей были безразличны его представления об их дальнейшей динамике. Но мысли – мысли были неумолимы. Очень быстро черепная коробка Уэнсдей превратилась в одноместную пыточную камеру. Она хмурит брови и думает, что во всем виновата скука. Скука – тот самый сон разума, который рождает чудовищ. И в этот раз чудовищем был все же именно Ксавьер. Может, если бы она сразу нашла для себя дело и новую сюжетную арку романа, будь она втянута в очередную интригу или мрачный заговор... Хотя бы в секту. Может, тогда она бы не стала думать о Ксавьере. На деле же Ксавьер был старательно заброшен на самую верхнюю полку ее мыслей во время перерыва – пока не упал оттуда, подняв тучу пыли, которая все никак не могла осесть. Уэнсдей думает про его круглые глаза и счастливый взгляд, пока она вынужденно приглашала его на Вороний бал. Мальчик, которому еще не дали толком понять, что он здесь не нужен и не любим. Крупные черты на длинном лице, которые складываются в неосторожную открытую улыбку. Глупые губы и слегка скругленные края передних зубов, которые делают его похожим на самый красивый в мире гибрид лягушки и кролика. Думает про его волосы – стянутые в узел или гладкой волной обрамляющие его идиотское лицо. Мысли-мухи Уэнсдей липко путались в этих волосах, как в паутине. Его внимательный взгляд из толпы. Неловкие попытки подойти в парке аттракционов – как будто она обычная новенькая девочка в школе, которую можно очаровать вниманием и ласковыми глазами. Раненый взгляд в кофейне. Действительно ли он тогда подумал, что Уэнсдей зашла к нему поболтать? Все это – раздражающие виноградные усики, которые тянутся оплести сухую ветку своими нежными побегами. Может быть, они могли бы сплестись намертво со временем, если сейчас не оборвать. Но оборвать очень хочется. У Уэнсдей при воспоминаниях крутится отвратительное чувство в животе. Хочется в очередной раз найти его фигуру в толпе – просто чтобы посмотреть, насколько болезненно он переживает ее пренебрежение в этот раз. Ксавьер похож на ребенка, который готов расплакаться от первой обидной фразы. Это с самого начала немного вызывает желание лопнуть его шарик, отнять конфету или окунуть мягкую игрушку в лужу, чтобы посмотреть, как несчастное создание плачет. Такое занятие пришлось бы ей по душе. До чего хрупкое и жалкое существо. Ксавьера больше не в чем подозревать, можно выкинуть его из головы. Но Уэнсдей, кажется, срослась с желанием уколоть амебу и посмотреть, как она втянет ложноножку. Она не может сидеть на месте, писать роман или делать чучела. Сначала это незаметно, как щекочущий по спине волос. Что-то, что можно терпеть. Пока оно не перестает быть таковым и не начинает по капле вытравливать разум из своих чертогов. У Уэнсдей душа не на месте и, как назло, выбрать новый объект мытарств она почему-то не может. – Кажется, ты как-то раз не очень лестно отзывалась о мальчиках, которые дергают девочек за косички в поисках внимания. – К чему это? – Нет, ни к чему, – Энид флегматично подняла брови, не отрывая взгляда от журнала, – Не то чтобы такой подход не работал на Ксавьере, просто твое "дерганье косичек" уж очень... интенсивно. Я говорю образно, но иногда кажется, что ты лишишь Ксавьера скальпа. Вещь на ее плече поддакивает пальцем. Уэнсдей на долю секунды вспомнила последний урок химии, где она исподтишка подменила Ксавьеру некоторые реактивы, которые сделали лабораторную работу немного более зрелищной, чем планировалось. Не о чем говорить – ожоги лишь первой степени, к тому же не достигали и локтя. Уэнсдей также занесла в его комнату споры быстрорастущей плесени. Так или иначе он находил в своем шкафу с одеждой слизней и небольших лягушек. Она подмешивала в его краски грязь и землю. Хотя, может, Энид говорила про слабоядовитые растения из оранжереи, которые она изредка подкидывала в его сумку или карман, чтобы вызвать крапивницу. Или про частично испорченные, частично украденные рисунки из сарая-студии. Может, про мышеловки – ах, нет. Мышеловки пока только в планах. – Я не понимаю твоей метафоры. – Ну конечно, – подруга закатила глаза, – Тебе никто не интересен настолько, чтобы сводить свою жизнь к причинению неприятностей целенаправленно одному человеку. Ориентироваться сразу на большие группы больше похоже на тебя. – Это неправда. Поскольку я часто сосредотачиваю свои таланты, например, на Пагсли. – Ах, ну да, точно. Он твой брат. Так что, к Ксавьеру – это сестринская любовь? – Я не люблю Ксавьера. Слово песком скрипит на зубах, вызывая желание прополоскать рот мыльным раствором. Л-слово. По отношению к Ксавьеру. Что за дикие инсинуации. Уэнсдей задумчиво всмотрелась в противоположный конец оранжереи – они с Ксавьером больше не сидели вместе, и он, видимо, только в самом начале пытался понять, что не так – что он сделал? Что конкретно произошло в промежутке между их разговором перед возвращением домой и новым семестром, где Уэнсдей будто бы просто решила притвориться, что не было ни стрелы, ни тюрьмы, ни вообще ничего – даже жизнь назад оживленного для нее со страниц скетчбука паука. Ничего. Как будто Уэнсдей начала прошлый семестр заново – исключив Ксавьера из жизни как совершенно излишнюю переменную. За исключением того, что она этого не сделала, конечно, посвящая львиную долю своего времени вредительству. Ксавьер поднимает листья разлапистой монстеры – он очень близко к окнам, его волосы мерзко теплые на вид, как будто в них запутался утренний свет. Уэнсдей от этого тошнит. "Прекрати эти заигрывания с медовыми оттенками," – зло думает она. Горло неприятно слипалось от ассоциаций. Видеть кого-то в таком свете ощущалось как личинка в ухе. Может, поэтому хотелось стереть улыбку и блеск в глазах. Может, поэтому хотелось разбить, затоптать, потому что такие вводные обрабатывать практически больно. У Уэнсдей аллергия на цвет, на свет, на любовь и радость, на прекрасное, на Ксавьера. Пожалуйста, отправьте ее на лечение в мрачные и сырые катакомбы Парижа, к мокрицам и вмурованным в стену останкам. Затухший Ксавьер, правда, ничем лучше не сделал, она помнит. Цветы даже в грязи остаются цветами, даже если мертвые, даже если увяли. Ты знаешь, что это, нельзя сделать вид, что это таракан или комок волос из раковины. Ксавьер похож на проклятие и сглаз, на отравление, на отрезанные конечности, на сразу и глухоту и слепоту. Ничего не сделать, чтобы что-то исправить. Надо было выйти из родительского катафалка на ходу, еще по самой первой дороге в Невермор. Парень оборачивается. Смотрит. Смотрит. Глаза мальчика, которому уже донесли, что он не нужен. Смотрит без приподнятых уголков губ, без вырывающейся наружу глупой улыбки. Смотрит лицом Ксавьера после Вороньего бала, после тюрьмы, после ненаписанных сообщений. Кипение продолжается, пока у образной кастрюли не вышибает крышку. Ксавьер везде. Уэнсдей хочет вернуть себя – вырезать мальчишку из своих мыслей, поскольку он начинает занимать непозволительно много места. Уэнсдей всегда умела быть жестокой и мрачной, но также она была рациональной. Безумие, приближаясь, уже не казалось ей таким заманчивым. Дверь в сарай не закрыта, на улице же глубокая ночь, и ко входу тянется вся моль округи. Уэнсдей срывает рисунки и все еще выбирает между огнем и механическим уничтожением. Разрушение очень созидательно: сорвать со стены – порвать на восемь частей – бросить в кучу на полу. Вытащить из папки – смять – бросить в кучу на полу. Успокаивает. – Что за?.. – голос Ксавьера звучит испуганно, – Что ты устроила? Уэнсдей, что за хрень?! Никакой хрени, она просто уничтожает все, что может увидеть. Наброски ее самой – со спины, в классе, блокноты, отдельные листы. Пахнет бензином, хаотично вылитым на стены и на пол. Она еще не решила. Она не решила, но огонь звучит хорошо. – Уэнсдей?! Парень пытается схватить ее за плечи, но Уэнсдей занята – уничтожением того, что он любит, уничтожением его. Может, тогда он действительно покинет ее. Уэнсдей останавливается. Между ними метр, у Ксавьера взгляд открытый и испуганный, у нее – стена за черными зрачками. Ксавьер растерянно бегает глазами по ее лицу и по своей студии, опустошенно выдыхает спустя где-то половину минуты. – Почему ты делаешь это со мной? – Мне физически трудно тебя выносить, – она наконец вынула это из себя. Но он, конечно, не понял. Ксавьер обессилено опустил плечи. Уэнсдей смотрит в его глаза волком и лишь твердо сминает в руках то, что держит. Ксавьер не меняется в лице вообще никак. Она опускает взгляд и разворачивает бумагу – это призрачная орхидея. Уэнсдей помнит рисунок, он нарисован вскоре после безвременно почившего графитного паука, уничтоженного одним неумолимым шлепком. Тогда она краем глаза видела, как Ксавьер снова что-то рисует, хотя их перепалка с Бьянкой уже была явно забыта всеми. Ее отпускает. Это грань между покоем и опустошенностью, и она тонка, как между жизнью и смертью в канун Дня Всех Святых. Уэнсдей позволяет рисунку выпасть из пальцев и проходит мимо Ксавьера, случайно задевая плечом. Она почти оборачивается, чтобы проверить, может быть, из него вышла душа, и теперь это только оболочка человека. Змеиная шкурка, давно иссохший мертвый паук. В комнате Энид спит щенячьим сном – Уэнсдей завидует ей страшно, смертельно. Внутри по новой нарастает бурление. Последний раз она его чувствовала таким же образом, когда Ксавьера заковывали в наручники. Уэнсдей привыкла доверять чутью и была полна решимости и торжества разоблачить убийцу. Однако в тот момент, когда дело было сделано, Уэнсдей оказалась захвачена нарастающей волной неправильного предчувствия. Кажется, тогда она даже потеряла контроль над лицом. Ксавьер смотрел на нее, как человек с ножевым ранением в животе, как будто действительно не ожидал от нее такого. Почему? Она ведь очень скоро раскрыла ему свои подозрения, а также не давала повода думать о себе лучше, чем есть на деле. Так или иначе, именно тогда Уэнсдей и стоило прислушаться к интуиции, которая чаще не ошибалась – в тот момент она просто кричала. Уэнсдей же слушала что-то иное, что с самого начала спутала со своим чутьем. Она не выдерживает и второй раз за день неверным шагом направляется в сарай, хотя уже надоело быть пойманной в стакан пчелой и метаться от стенке к стенке – они все равно одинаково прозрачные и непроницаемые. Ксавьер еще там, сидит на куче своего смятого и изорванного искусства. Поворачивает голову и смеется. – О, я рад, что ты отдохнула. Уэнсдей не знает, зачем она здесь, снова стоит и молчит, как соляной столб. – Пожалуйста! – Ксавьер щедро очертил рукой пространство, – Не стесняйся завершить начатое. Я надеюсь, ты прихватила нож или хотя бы еще один полицейский патруль. Впрочем, если ты действительно планировала сжечь тут все, то я могу просто посидеть здесь. – Зачем ты выстрелил в Крэкстоуна? – Что? – парень морщится недоуменно, сбившись со своего драматического настроя. – Зачем вообще пришел туда? С луком и стрелой. Как идиот, которым ты и являешься. Как будто не ты мажешь мимо центра неподвижной мишени. – О, знаешь что, иди к черту! Стрела летела в цель, и она бы попала… – Ты не отвечаешь. – Да? Тогда ответь, зачем поймала стрелу собой. Дала бы проблеме самой решиться. – Я спросила первая. – Я спросил второй. Уэнсдей сжимает губы и напряженно держит взгляд Ксавьера. Злость, как обычно, вновь наполняет его жизнью. Может, в этом секрет неумолимости его чувств. Он в очередной раз поставит на ней крест, пошлет к черту из города и снова получит свои силы. – Почему бы не дать стреле найти свою цель? – Ксавьер поднимается со своего места и повторяет вопрос, – Зачем это, ради моей бессмертной благодарности? Парень смеется сам над собой же, нервно. – Когда моя жизнь вдруг стала такой важной? Зачем закрывать меня собой, чтобы потом прийти сюда и сжечь нахрен все? У Уэнсдей нет готового ответа. Потому что это было определенное ощущение. Ощущения необъяснимы – по крайней мере, для нее. – Я не слишком хороша в эмоциях, – отвечает невпопад, – Ты сам это сказал. Ксавьер снова смеется, как ребенок. – И? – снова обводит руками комнату в растерянности, – С каких пор ты не можешь справиться с чувством ненависти к кому-то? Уэнсдей моргает дважды и опускает взгляд. Есть нечто, что она должна выразить, но она не помнит, как должны звучать слова. – Я… Это своего рода… Дышит через нос. Ксавьер хмурится в смутном узнавании. – Я бы скорее сказала… Я бы выразилась. Я бы выразилась другим образом. – Каким? Она хранит молчание, и парень выдыхает сквозь зубы. – Позволь помочь тебе, потому что это похоже только на отвращение, настолько сильное, что даже твоя темная и сырая, как подвал, душа не может выдержать. Это невероятно лестно. Хотя не знаю, чем я это заслужил. Уэнсдей немного – едва – наслаждается комплиментом, а также надеется, что она сейчас выглядит более сконцентрированной, чем чувствует себя. – Мне интересно, в какой момент я просто из категории неинтересных и ненужных тебе людей перешел в статус персоны настолько ужасной, что ты не выдержала и решила сжечь это место, вместе со всем, что я есть? – Ксавьер пнул носком смятый рисунок, – Или когда ты подумала: “О, вот этот парень точно должен быть тем отморозком, который убивает людей тут и там по округе. Стоит упечь его в тюрьму на ближайшую обозримую жизнь". Не знаю, почему ты просто не задушила меня подушкой в самом начале. Уэнсдей не могла удержаться от закатывания глаз. У него есть право негодовать, просто этот уровень драматизма иногда вызывает у нее гниение мозга. – Я бы никогда не задушила тебя подушкой. Будь у меня выбор, это был бы яд в бокале, – Уэнсдей говорила совершенно искренне. Ксавьер лишь энергично кивает, смотря куда-то вверх, и в его глазах нет ни тени понимания того, что она пыталась выразить. – Виноват. Не знаю, правда, в чем. Может, в том, что помогал тебе всем, чем мог или бегал за тобой, как недобитая собака. – Ты не слушаешь меня. – Ох, извини, пожалуйста. Продолжай! Уэнсдей закрыла глаза и только выдохнула, как могла ровнее. В висках интенсивно стучало. – Я не сильна в эмоциях, – повторяет, – Но я не ненавижу тебя. – Уэнсдей, ты уничтожила года два моего творчества, навскидку. – Ты не слушаешь! – она раздраженно повысила голос, хотя он все еще был прав, – Я прекрасно себя чувствовала в своей шкуре всю свою жизнь и не просила о том, чтобы попасть сюда или о том, чтобы ты так глупо влюбился. Ксавьер выглядит раненым. Но ранить – это то, чем Уэнсдей привыкла заниматься, к тому же ей все равно. – Мне совершенно не нужны были какие-то новые переменные, твои взгляды, или твои улыбки, или твое внимание. Ты мог пойти и очаровать какую-нибудь наивную душу и купаться в любви, но ты, видимо, предпочитаешь женщин с инстинктом убийц. Ксавьер задумчиво и почти согласно жмет плечом, все еще выглядя уязвленным. – Я не знаю, как обрабатывать это. Тебя. На них опускается тишина. Ксавьер жует щеку и смотрит в пол до упора. Спустя вечность спрашивает: – Почему ты не написала во время перерыва? – Я не хотела тебе писать. Ксавьер кивает. – Мне было отлично, я повторюсь. Я наслаждалась возможностью не вспоминать тебя в течение нескольких месяцев. – Хорошо, – кивает снова. Потом зачем-то добавляет: – У меня не получилось. Я вспоминал тебя каждый день. Уэнсдей тошнит. Кажется, ее желудок начал сбоить, переваривая непривычные социальные ситуации вместо еды. Признание пришлось из себя почти выдавить: – У меня сейчас программа экстерном в этом смысле. – Ты едва взгляд бросаешь в мою сторону, – Ксавьер фыркает обиженно. Плакса. – Я искренне оскорблена таким пренебрежением к моим стараниям испортить тебе жизнь, но спишу это на твое природное слабоумие. Рада, впрочем, знать, что мое исключительное внимание к тебе не было таким уж очевидным. – Испортить мне жизнь? Подожди… Уэнсдей не мешает Ксавьеру крутить шестеренки в голове, устало садясь на первую доступную поверхность, чтобы снять напряжение с ног и разгладить юбку. – Эти пару месяцев были адом, я думал о том, что ты можешь быть причастна, потому что… Ну, это достаточно очевидно. Но подумал, может, ты просто навела на меня порчу или что-то вроде, не предполагал, что это все сделано вручную. Я… Это… Я почти польщен. Погоди, исключительное внимание? Что именно ты имеешь в виду? Уэнсдей раздраженно выдыхает сквозь зубы и встает со своего места. Берет в руки первый попавшийся элемент беспорядка – разворошенная папка с набросками. Аккуратно поправляет выбившиеся края и оглядывается в поисках выпавших листов. – Уэнсдей? Конечно, часть должна лежать в той куче в середине, среди скомканного и разорванного. Она спасает что может и игнорирует Ксавьера. Вытаскивает ножик из холста у стены. Она почти не задела в своем неистовстве большие работы – хотя маленьких уничтожила массу. – Ну, конечно, да. Ты закончила разговор, я понял. Что ты делаешь сейчас? Впрочем, это торнадо было остановлено раньше, чем действительно разгулялось – Уэнсдей как минимум имела серьезные планы на свой портрет с виолончелью. Что ж, она так и не добралась до него и даже не знает, где полотно находится. Может, Ксавьер его спрятал. Или уничтожил сам. Уэнсдей подходит к парню и смотрит вверх – через пару лет общения с ним ей понадобится остеопат. Уже начинает щемить в шее. Уэнсдей пихает художественные принадлежности в руки Ксавьеру. – Я ощущаю к тебе привязанность, а также иррациональное и перманентное желание взаимодействовать с тобой – наиболее понятными для меня способами. Я также довожу до твоего сведения: у тебя ужасная улыбка, поэтому я надеюсь, что в моем присутствии ты чаще будешь плакать. Помоги мне здесь навести порядок и спасти то, что еще можно спасти. И не трогай меня. Ксавьер молча принимает из рук Уэнсдей банки с кисточками и разворошенный этюдник. Смотрит сквозь ее глаза, оглушенно и тупо кивает в очередной раз за вечер. Помогает ей раскладывать обратно все разрушенное. Это сюрреалистично, безумно и созидательно. Внутри от каждого движения качается что-то теплое, и Ксавьеру интересно, живое ли оно. Это занимает много времени. – Твоя разрушительная сила неизмерима, – Ксавьер устало щурит натертые глаза на утренний свет, пробивающийся через окна и щели сарая. – Не заигрывай со мной, Ксавьер Торп. Ксавьер фыркает. Спустя несколько часов уборки им намного проще существовать в замкнутом пространстве, это почти непринужденно. Он пытается помочь себе и не падать в свою яму еще дальше, но, если серьезно, где это пряталось все время? Может, за ее подозрениями в серийных убийствах и его ревностью. – Не хочу, чтобы ты зазнавалась, Аддамс, но ты действительно кошмарный человек. У нас урок биологии через три часа. Такие вещи следует назначать, я не знаю, на пятницу? – Хорошо. Как тебе следующая пятница? Я буду здесь с шредером и жидкостью для розжига. Ксавьер не может остановить свой истеричный смех. К счастью, они почти закончили. За дверью сарая воздух прохладный и свежий, проснулись птицы. Оба вздыхают, все эти часы не замечая жаркий спертый воздух сарая. Это приятно отрезвляет. Они расходятся у кампуса, и Ксавьер придерживает Уэнсдей за руку. Убирает сразу же, помня о ее требовании несколько часов назад. – Но мы не будем так разрешать все конфликты, хорошо? Серьезно. Уэнсдей закатывает глаза: – Рада знать, что конфликт исчерпан. Увидимся на биологии. Ради всего хорошего и светлого в этом мире, ему бы перестать смотреть ей вслед и улыбаться идиотом. Она пыталась сжечь твою студию, Ксавьер, и проигнорировала просьбу решать вопросы конструктивно. У тебя большие проблемы с головой. На биологии Ксавьер чувствует себя пьяным – как будто он провел ночь без сна с девушкой, в которую влюблен, после того как та дала ему надежду на ответные чувства. Ему сейчас действительно нет дела до митохондрий. На соседнее место тяжело опускается черная сумка. – Доброе утро, Ксавьер. У него спотыкается сердце. Похоже на последствия длительного недостатка сна и постоянного стресса. Он дарит девушке улыбку, которая ей не нравится. – Доброе утро, Уэнсдей. Надеюсь, ты хорошо спала. Уэнсдей снова закатывает глаза. Это становится одним из ее обычных жестов. Стало легче, но теперь снова приходилось иметь дело с вниманием Ксавьера. Уэнсдей почти перестала натравливать на него домашних крыс – только в дни, когда чувствовала себя особенно задушенной. Хотя она ожидала худшего – по Ксавьеру видно, что он навязчивый большой болван, способный каждый третий четверг месяца проводить ночь под ее балконом, исполняя серенады. Потому она действительно отметила пространство, которое он старался ей дать. И, если честно, это делало с ней что-то странное. Чем дальше Ксавьер был готов отойти, чтобы дать ей воздуха, тем больше Уэнсдей готова заполнить собой его собственное пространство. Похоже на заговор. Уэнсдей не уверена – слишком глупое лицо у предполагаемого заговорщика. Способен ли он на такой изящный план, выводящий ее из позиции загнанного в угол животного и вселявший в ее мозг чувство безопасности происходящего? С контрольного теста Ксавьера к ней ползла графитная многоножка. Ксавьер сдерживал веселье за плотно сжатыми губами. Нет, скорее всего плана не было. В этом случае она будет придерживаться презумпции невиновности (лучше поздно, чем никогда). Официальное (и неизбежное, как она понимает много позже) начало их отношений приходится на день рождения Ксавьера. Ксавьер ее пригласил на небольшое празднование в кругу друзей, неясно на что надеясь. Конечно, Уэнсдей от этой траты времени отказалась – и мысль свою донесла доходчиво, по обыкновению не пытаясь смягчить отказ. Парень, будучи открытой книгой, расстроился, но не удивился. Удивился он, когда Уэнсдей все же пришла и поздравила с номинальным приближением к смерти на год. Она отсидела все ненавистно-веселое мероприятие до самого конца, если и пытаясь испортить праздник, то очень вяло. Потом Уэнсдей будет утверждать, что просто не хотела тратить время на выбор подарка. Ксавьер отвечает, что по подаркам у нее первенство. Когда все друзья парня разошлись, Уэнсдей поставила Ксавьера перед фактом. Парню потребовалось время и некоторые когнитивные усилия, чтобы понять, о чем она говорит, и говорит ли серьезно. Когда ей все же приходится несколько раз словесно подтвердить свое согласие вступить с ним в отношения, Ксавьер обхватывает руками ее голову и впечатывается поцелуем в губы. Это странное ощущение столкнувшихся зубов и усилившийся тошноты, а также нового чувства щекотки в животе. По всем параметрам неприятное чувство, от которого убегать она все же не стала. Впрочем, обнаруживать в себе мазохистические наклонности никогда не было удивительно для Уэнсдей, даже в глубоком детстве. Ничего принципиально не поменялось. Это похоже на предыдущий семестр. Уэнсдей (пока безуспешно) пытается найти себе проблемы и материал для романа, а также занимается написанием самого романа. Занимается таксидермией и часть вещиц даже передает в лавку Урии Хип – просто потому что хранить у себя их ей не интересно. Ксавьер снова почти неотступно следует за ней и пытается помочь во всем. Это не похоже на отношения и то, какими они должны были оказаться в ее воображении. Они просто проводят время вместе. Иногда целуются. Уэнсдей находит это до тревожного удобным. Уэнсдей не романтизирует кровяное насосы. Ксавьер – да. Он дарит ей ленточное ожерелье с кулоном в виде сердца, в его анатомическом виде, что, к ужасу Уэнсдей, ей очень нравится, хотя вида она не подаст никогда. Очень хочется, чтобы это была нелепая геометрическая форма, чтобы оно открывалось на две половины, и там была его фотография, или локон волос, или что-то вроде. Это было бы тошнотворно слащаво и жалко, и Уэнсдей никогда бы не дала Ксавьеру об этом забыть. Но это металлический кулон размером в четыре сантиметра, и он красив. У него предсердия, и желудок, и аорта, и выдавленные в металле венки. Украшение крепится на черную ленту и кружева. Это кошмарно похоже на что-то, что Уэнсдей будет носить по доброй воле. Она старается избегать украшение несколько дней. Рука сама тянется, но ее останавливает вложенный смысл: Ксавьер подарил "свое сердце" и Уэнсдей по глупости его приняла. В конце концов, она определяет это как символ обладания и власти над ним, поэтому перестает сопротивляться желанию надеть ожерелье. Но Ксавьер все равно смотрит тронуто и нежно, отказываясь считывать унизительный посыл, который, безусловно, подразумевается. Ей приходится пойти с Ксавьером в тот же мерзкий парк аттракционов, из которого она несколько месяцев назад планировала совершить свой побег. Когда ты ввязываешься в отношения, очевидно, приходится принимать как данность такие ситуации. Уэнсдей выигрывает ему все призы в тире просто из азарта и желания покрасоваться, но улыбающийся парень явно воспринимает это на свой счет. Она тащит его на самые жуткие аттракционы – они, к сожалению, ему нравятся тоже. Он позеленел лишь на американских горках, заставив Уэнсдей почти улыбнуться. Наконец, ее труды вознаграждаются, и ей удается вывести Ксавьера из равновесия и стереть эту глупую счастливую ухмылку – будто ему пообещали все сладкое в этом парке. Самое ужасное в этой ситуации то, что "сладким" была она. После третьего круга горок Ксавьер признался, что боится высоты. Ему стоило потерпеть еще два, прежде чем Уэнсдей сама сдалась бы, но он выбрал путь слабака и обрек себя на вечные страдания. Ксавьер предоставил ей в руки оружие, которым она не применет воспользоваться. Это подло – что лишь доставит ей дополнительное удовольствие от пытки. Она обязательно воспользуется слабостью, но как только найдет достойную возможность. Поэтому на следующий круг она уже не берет его и с удовольствием катается одна, воображая, что где-то в механизме, возможно, есть неисправность. Ксавьер отправляется за напитками на это время и приносит самое сладкое сиропное пойло в мире, которое Уэнсдей ненавидит с этого момента и навсегда потом. Ксавьер выпивает оба на колесе обозрения, на которое Уэнсдей все же затащила его в отместку. Она невольно пробегает глазами по его худосочной фигуре – кажется, у парня дикий обмен веществ. Они не задерживаются у клоунов, идут дальше, вдоль многочисленных палаток. Ксавьер держит ее за руку, обернув длинные пальцы вокруг ее согнутой ладони, так что это скорее походило на матрешку. Уэнсдей предполагала это как более приятную позицию, чем классическое сцепление рук у остальных пар. – Я думал, они понравятся тебе больше, – Ксавьер возвращается к клоунам. – Мне нравятся жуткие клоуны-убийцы, а не разукрашенные старики с депрессией, притворяющиеся радостными ради избалованных детей. Хотя смотреть на эту пытку тоже весело – в каком-то смысле. Просто я не в том настроении. Ксавьер лишь фыркает. – Хочешь на выходных сходить на фильм ужасов? Он как раз про клоунов. – Хочу, – безразлично пожимает плечами Уэнсдей. Этот разговор заставил ее вспомнить кое о чем, – на гонках за Кубок По ваша команда была одета клоунами. – Ну, это были скорее джокеры… – Мне понравилось. Тебе идет. – Правда? – Ксавьер неуверенно улыбнулся и скосил на нее взгляд. – Да. Ты был похож на какого-то мстительного демона азартных игр. Парень был заметно польщен. Общение с Уэнсдей явно меняло диапазон комплиментов, которые могут его впечатлить. На ближайший Хэллоуин он повторяет образ. Уэнсдей не может помочь самой себе и перестать пялиться. Их костюмы не сочетаются вообще, Уэнсдей разукрашена под Калавера Катрину – это почти искусство, то как она старательно избегала цвета даже в этом образе. Это умение оттачивалось почти каждый год в единственный праздник, который она была бы не против и в этот раз встретить с семьей. Ксавьер транслирует смешанные чувства, взяв с нее слово, что на следующий год она разукрасит его в том же стиле. Кажется, ему действительно нравится культурная составляющая образа. Хотя оптимистично с его стороны предполагать, что на следующий год никто из них не будет мертв от рук другого, или они не окажутся раскинуты волнами разных характеров друг друга, но хорошо, Уэнсдей соглашается. Она разукрасит его под сахарный черепок. Сама же накрасится под мима, поскольку позволить втянуть себя в парные костюмы на Хэллоуин она точно не собирается. Вещь нарядился отрубленной рукой пиратского барона – она помогала рисовать размытые татуировки на пальцах. Откуда взяты золотые кольца, никто не знал. Рациональная мера предосторожности в случае допроса шерифом. Энид долго выбирала между единорогом и какой-то знаменитостью из инстаграма. В итоге остановилась на диско-шаре. – Это костюм феи! – девушка кричит разъяренно. – Блестит как диско-шар. – Феи должны блестеть, Уэнсдей Аддамс. Уэнсдей была фанаткой других фей, но экскурс в фольклор решила отложить. Как будет угодно. Аякс выбрал рваный костюм оборотня. Как великовозрастный идиот, которым он и был. Они проводят этот день в Джерико на низкопробной вечеринке между нормисами и изгоями. Одни от других, впрочем, были плохо различимы во всех этих костюмах – “потому что это Хэллоуин, детка”, цитата. Уэнсдей по-доброму улыбается и угощает каждого желающего конфетой с лезвием внутри. Она думает, что это не такая бездарная замена писательскому часу, как казалось изначально. За неимением действительно достойных загадок или сколько-то приличного заговора, Уэнсдей продолжает свои таксидермические изыскания. Она дарит Ксавьеру самое ужасное чучело из получившихся – таким оно создано намеренно и очень старательно, и кому-то со стороны, наверное, сложно сказать, является ли это от нее актом любви или неприязни. Но поделка получается исключительно уродливая, даже по ее собственным меркам. Ксавьер принимает это с нечитаемым выражением и в отместку дарит ей кошмарно яркий букет садовых роз. Хорошо, счет один-один на этот раз. Чучело навсегда поселилось на его столе на самом видном месте. Уэнсдей надеется, что Ксавьер хотя бы иногда вздрагивает от отвращения, бросив взгляд на вещицу, но утверждать можно только то, что ее почти ненавидит Аякс – возможно, самый частый гость в комнате Ксавьера. Он, впрочем, поднимает эту тему не так часто, как мог бы, сам периодически надевая свою легендарную вырвиглазную шапку от Энид. Он даже показывается в ней на людях. Как бы не было неприятно признавать, такой силы любовь практически шокировала. Он ведь даже не пытался ее где-то забыть. Конечно, одного бала за учебный год этой школе не было достаточно, и на конец этого семестра был запланирован еще один. Низшие силы за что-то гневаются на Уэнсдей. – Ну, подразумевается, что ты пойдешь со мной… – Что значит “подразумевается”? – Уэнсдей прерывает Ксавьера спокойно, на середине его фразы, – Я не твоя вещь, чтобы ты мог взять меня на бал как что-то, само собой разумеющееся. – Я не считаю тебя своей вещью. Скорее себя – твоей, – в половину шутки ответил парень. Что, впрочем, Уэнсдей ни капли не впечатлило – разумеется, это определенные отношения собственности, где она является владельцем, но не наоборот. – Просто, раз уж мы пара, я думал, что в этом году ты не планируешь разбивать мне сердце и идти с кем-то другим. Парень снова плохо скрывал переживания за шутливым тоном, искоса поглядывая на Уэнсдей своими ужасными круглыми глазами. – Окажешь честь быть моей парой на балу? Хотя бы ненадолго. Если тебе станет скучно, уйдем оттуда. Пойдем в лес и откопаем труп какого-нибудь скунса на твое новое шедевральное чучело. Уэнсдей плотно сжала губы, надеясь, что ей наконец повезет, и спрятанная улыбка будет считана парнем как строгое выражение. Но ей не везло, парень улыбнулся, видя, что смог ее позабавить. – Я подумаю об этом. Уэнсдей, по вступлении в отношения, оказалась несколько более… тактильной. В деструктивном смысле. Строго говоря, она начинает заниматься легким рукоприкладством. Ничего действительно серьезного – при желании она могла бы убить Ксавьера или нанести непоправимый вред здоровью. Она этого не сделала и пока не планировала. Просто теперь почему-то выражать свое недовольство через тычки, шлепки и постукивания кулаком стало проще, чем убийственным взглядом или колкими словами. Не то чтобы это беспокоит (насилие – это замечательно), но слегка раздражает. Уэнсдей всегда отдавала предпочтение психологическому насилию и теперь думала, что это лишь очередная ступень ее деградации среди этих отвратительно любящих ее людей. Ксавьер уворачивается от объективно маленьких кулаков и смеется над ней, что еще больше злит. Мальчишка должен хотя бы опасаться, так как она действительно способна доставить ему неприятности. Она может причинить ему серьезную боль. – Я знаю, – отвечает, когда Уэнсдей это озвучивает однажды. Смешок, – Ты мне рассказываешь. Хотя это не то, что Уэнсдей подразумевала, она молчит. И все же Ксавьер не испытывает перед ней трепет страха – когда рукоприкладство ему надоедает, он крепко обвивает тело Уэнсдей, прижимая ее руки к бокам и держит под разъяренное шипение. Она может выбраться, но это будет большая кровь, чего Уэнсдей не хочет. Не сейчас. А пути выхода с маленькой кровью, эта жучиная душа, Ксавьер, ей не оставил. Возмутительно хитрый захват. Поэтому приходится остановиться и выдохнуть. Она поквитается, и кому, если не ей, знать, что иногда месть должна быть выдержана. Уэнсдей не любит "холодные блюда", но позволит этому настояться, как вину. Ксавьер ее мысли явно как-то считывает и улыбается. Держит в невыносимо теплых руках. Ужасный человек. Уэнсдей жалеет, что ввязалась во все это, прижатая к его телу, обвитая руками-плетьми, когда точки соприкосновения, даже через одежду, ощущаются, как хорошо сцепленные магниты. Можно разъединить, но как будто сама физика этому противится. Уэнсдей стоит неподвижная в его объятиях. И желание избивать парня незаметно растворяется в этих магнитных связях. До следующего раза. Хотя они ссорятся. Ссорились раньше и продолжают сейчас. Потому что они разные, и минимум один из них обладает невыносимым характером. – Прекрати вести себя так, будто тебе все равно! – Ксавьер кричит и кидает кисточку в банку так, что обе улетают в угол сарая. Уэнсдей закатывает глаза, главным образом потому, что этот жест его сейчас бесит. В критичные моменты Ксавьер очень быстро разгонялся до смешных сцен. Уэнсдей думает, что с ней это достаточно обосновано. Зачастую. А также, он достаточно быстро отходит, не делая из конфликтов практически никаких выводов. Опять-таки, когда речь заходит о ней – это скорее играет на руку. Но ей нравится иногда становиться свидетельницей рассыпающегося образа Ромео. – Что-то изменилось, – Ксавьер решительно сжимает губы и смотрит в глаза, – В том, как ты смотришь. На меня. Глупый мальчишка, подставляется прямо под нож. Открывает мягкое: на, режь. У Уэнсдей метафорический нож уже наготове, но рука неверная. Потому что Ксавьера почему-то больше не хочется растоптать. Даже если это весело. Даже если он красивый, когда ему больно. Ксавьер не дожидается ответа и говорит: – Скажи мне, если это не так. Скажи сейчас, как всегда говоришь, с наскока. Потому что это ужасная твоя черта – не думать о чужих чувствах, но это то, о чем я тебя прошу сейчас. Они пару секунд слушают сверчков за щербатыми стенами сарая. – Если мне это кажется, и я все еще яйца выеденного для тебя не стою – скажи об этом. Уэнсдей молчит. Губы Ксавьера мягкие и теплые. Как всегда. Странное чувство – спокойно и радостно от того, что ему спокойно и радостно. Как будто у них прямой канал между душами. И это даже не ощущается как катастрофа. Что катастрофа сама по себе. Ксавьер очередной раз целует ее у входа в Офелия-холл, аккуратно придерживая лицо кончиками пальцев. Другая рука ложится на шею – аккуратно, как на пугливую птицу. Движения губ неторопливые, изучающие. Уэнсдей не реагирует – лишь глаза прикрыла. Ради удобства. Ксавьер отстраняется и Уэнсдей на секунду или две замыкает взгляд на его губе, блестящей от их общей слюны. – Тебе не нравится это? – Ксавьер повторяет. Кажется, Уэнсдей не сразу услышала вопрос. – Поцелуй? Как все до этого. – Вообще, поцелуи, со мной? И в целом? – Не нравится, – Уэнсдей перебегает взглядом между его глазами, – Мне все равно. Тебе нравится, я полагаю. – Да, но, – жмет плечом, – можем прекратить. Если тебе не нравится, то зачем нам это делать? Уэнсдей выглядит так, как будто забыла, как собирать кубик рубика (у нее есть такой, монохромный). Она девушка Ксавьера, ему должно нравиться ее целовать. Вот почему это происходит – у них отношения. Уэнсдей не хотела никогда в это ввязываться, потому что знала, что это не ее история. Но она здесь, и это то, что подразумевают отношения. – Мы встречаемся. Думаю, это необходимо. К тому же это не доставляет мне неудобств. – Не обязательно, – Ксавьер заправляет ей за ухо выбившуюся прядь и сразу убирает руку. И вдруг – может, как раз из-за того, что он убрал руку сразу – ей захотелось, чтобы прикосновение продолжалось. – Нет необходимости делать что-то. Только то, что ты хочешь. Уэнсдей издает небольшой удивленный смешок. – Мне действительно все равно. Я соглашалась на это проявление привязанности, когда вступила в отношения. Если ты хочешь меня поцеловать – ты можешь. Ксавьер улыбается и целует ее в лоб. И больше не целует вообще. Это снова похоже на какой то злодейский план, потому что сначала Уэнсдей этого не замечает, но, как только обнаруживает пропажу, удивляется и не может не возвращаться к мысли – он действительно больше не собирался ее целовать, хотя это разрешено. Может быть, он хотел, чтобы Уэнсдей сама инициировала контакт? Эта мысль пришла в голову, когда раз в десятый она не получила поцелуй там, где он подразумевается. Там, где она подсознательно его ожидала – не с предвкушением, но с твердым знанием, что он будет. В таком случае Ксавьер явно не так умен, как Уэнсдей приходилось думать в последнее время. Ей же проще не отвлекаться и не тратить время (от минуты до трех) на эти глупости. Но Ксавьер снова не выглядел, как заговорщик. Возможно, парень все же был хорошим актером и игроком в покер, но Уэнсдей не заметила даже отдаленного блеска хитрости или ожидания в его глазах, когда всматривалась в него в эти моменты вычеркнутых поцелуев. – Хочешь все-таки вернуться за попкорном? – парень предположил, заметив на себе еще не каталогизированный взгляд. Они как раз были в кино на одном из поздних сеансов фильма ужасов. Уэнсдей моргнула и отвернулась обратно к экрану, оставив вопрос без ответа. В принципе, прикосновения все еще были между ними. Ксавьер иногда держал ее за руку на улице, обнимал, когда она снова (почему-то) начала его постукивать. Он также иногда мог убрать прядь волос с ее лица или потянуться вслед за аналогичным прикосновением от нее. Уэнсдей фыркала от того, что в этот момент он был похож на собаку или кота, тычущегося носом в ладонь хозяйке. И все же прикосновения были редкими – это было понятно даже ей, не тактильной и далекой от понимания нормального количества тактильности между влюб между парой людей в отношениях. Она не смогла при всем старании разглядеть в этом холодность, потому что улыбка Ксавьера все еще ее любила, и его глаза ее любили тоже. Как и участливый голос в разговорах, как и его рисунки, которые рождались иногда при ней же. Но в страшном стыде Уэнсдей была готова признать – как будто что-то сдвинуто в механизме, из-за чего он отказывается работать как прежде. Что-то не на месте в ней самой. Зазубрина на ногте, к которой цепляются волосы и нитки одежды. Поэтому она в очередной раз приходит в сарай-студию Ксавьера, пока тот в разгаре своего художественного-часа-или-двух. Он поворачивает к ней голову и улыбается безрадостно. – Что-то случилось? Уэнсдей спрашивает на автомате – она должна это ненавидеть, участие по отношению к кому-то стало вроде как вредной привычкой. Лучше бы сигареты или мыльные оперы, честное слово. Улыбка Ксавьера теплая, но бессильная. – Просто устал. Уэнсдей видит – так и есть. Учеба стала изматывающей к концу семестра даже для нее, немного. Она проходит вглубь студии, пока Ксавьер продолжает рисунок. Садится на свое привычное место рядом со стопкой холстов у стены. Она может прийти сюда посидеть, или заняться романом, или таксидермией, или почитать книгу. Или просто смотреть на него. Это равно жутко и романтично – по их общему признанию. Сейчас она просто смотрит, немного плавая в своих мыслях. Когда (скоро) становится видно, что усталость берет верх над его штрихами, она встает с места. Ксавьер не оборачивается. Кажется, она действительно позволила ему расслабиться, если он не вздрагивает от ее перемещений за спиной. Безобразно, но, допустим, это долгосрочный план по усыплению его бдительности. Именно сейчас Ксавьер почему-то похож на самого себя в день, когда Уэнсдей сдала его полиции. Может, дело в освещении, или в том, что он выглядит действительно уставшим. Или в том, как он одет. Или это что-то в ней самой. Воспоминание по-прежнему похоже на зубную боль. Рука скользит по задней стороне его шеи, по тонким коротким волосам у затылка. Ксавьер вздрагивает, но не успевает отреагировать. Потому что Уэнсдей коварная, быстрая и смертоносная – тянет парня вниз и прижимается к губам. Ее настигает противно приятное чувство распутывающегося и снова затягивающегося узла в животе. Звук из Ксавьера, который она ловит своим ртом, заставляет ее чувствовать натянутые концы этого узла. Смешное ощущение заставляет Уэнсдей саму странно вздохнуть и одновременно с парнем раскрыть губы шире. Пока они прикасаются языками, и Уэнсдей переживает трансцендентное, болезненное чувство в легких, Ксавьер неловко сносит художественные принадлежности на пол. Уэнсдей считала это чем-то вроде езды на велосипеде, но почему-то Ксавьеру намного труднее сохранять дыхание, чем раньше, поэтому Уэнсдей целует его короткими затяжками, давая возможность вздохнуть, но не собраться с мыслями. Она не знает, сколько прошло времени, и не хочет вычислять, по крайней мере, пока не прекратится гул в ушах. Но их губы двигаются медленнее и вдумчивее друг на друге, размыкаются в этот раз окончательно. Глаза встречаются, и Уэнсдей не в порядке, хотя почему именно понимает плохо. Но ее легкие – не в порядке, и кровяной насос в груди тоже. Это объективная правда, с которой Уэнсдей не может спорить. Также как, например, с зеленью глаз человека напротив, или с тем, что он смотрит на нее, как на образ в храме. Уэнсдей знает, она видела такие глаза – люди приходят благодарить своих богов за совершенное чудо. Как будто, выйдя из храма, они становятся фанатиками и посвящают жизнь своей вере. Объективная реальность, с которой она все равно всегда будет спорить – та, где все свободные минуты оставшегося семестра Ксавьер целует ее в закоулках школьных коридоров и пустых комнатах. И особенно с той, где она целовала его сама. В день бала Ксавьер ведет себя как ребенок, которого обещали сводить в зоопарк, и ему физически трудно дожидаться этого часа. Уэнсдей начинает испытывать стучащую в висках головную боль. – Ксавьер, если ты не прекратишь, то пойдешь на бал с Вещью. Поскольку это единственное существо, которое не может испытать головную боль от твоей экзальтированности. Исключительно... – Да, у него нет головы. Я понял. Ксавьер старается сдерживаться, но все также остается надоедливым. Тема бала в этот раз – подводный мир, что вызывает нездоровый энтузиазм у сирен. Уэнсдей закатывает глаза. Не то чтобы Бьянка в прошлый раз не пришла в "чешуйчатом" платье. Не то чтобы Уэнсдей собиралась приходить в чем-то подобном в этот раз. Может быть, она хотела бы прийти в костюме какой-нибудь кровожадной косатки, но у нее не было такого, поэтому она пойдет в чем есть. Ксавьер отчасти соглашается: – Поддерживаю идею, но у меня тоже нет парного к твоему костюма акулы. – Тебе бы подошел морской конек. – Но, – Ксавьер благородно игнорирует последнюю реплику девушки, – ты не можешь пойти в том же платье, что и в прошлый раз. Хотя оно прекрасно. На тебе все прекрасно… не суть, – парень смущенно прерывает сам себя, – это моветон. – Спроси себя, Ксавьер, насколько мне интересны социальные ритуалы, не позволяющие прийти в определенном куске ткани в определенное место во второй раз. – Я понимаю. Мне нравится твой нонконформизм, но, извини, у меня уже есть кое-что для тебя на сегодня. Уэнсдей не любила сюрпризы и думала активно об этом, возвращаясь в свою комнату с едва не подпрыгивающим Ксавьером. Парень проигнорировал ее уверения, что она справится с платьем без него – если она вообще решит надевать то, что он ей преподнес. – Я уверен, тебе понравится, оно очень нежное! Выбирал то, что подчеркнет твой очаровательный румянец, к тому же розовый довольно популярен в этом сезоне, я слышал. Уэнсдей считывала его сарказм, поскольку, может она и считала Ксавьера не в каждом отдельном случае смышленым, она все же не замечала в нем столь явное отсутствие инстинкта самосохранения. И все же. Вероятность маленькая, но никогда не равна нулю. В ответ на ее мертвый взгляд Ксавьер лишь безуспешно сдерживает улыбку за плотно сжатыми губами. Дилетант. К настоящему моменту Уэнсдей могла бы написать диссертацию об этом искусстве, так что рядом с ней ему стоило сразу признать поражение и смеяться открыто. – Мальчишка, – Уэнсдей старательно усилила презрение в голосе, – Не могу поверить, что согласилась пойти с тобой. Это было ошибкой, одной из самых позорных. Сразу после той, которая сделала меня твоей девушкой. – Бессердечная, черствая женщина. – Оставь наглую лесть до бала. – Я думал, что твоя худшая ошибка – упечь за решетку болезненно влюбленного в тебя художника. – Ситуации, не подлежащие сравнению. Тогда была просто досадно неудачная проба пера в расследовании детективов. Уэнсдей любила кидать слова как ножи. Но вспоминает его лицо за тюремной решеткой и хочет промазать на этот раз. К счастью, Энид не было в комнате, благодаря чему не приходится терпеть еще и ее энтузиазм. Платье действительно не было лишено вкуса, хотя Уэнсдей достаточно флегматично относилась к этому вопросу. И нет, оно не было розовым. Черное, спасибо. – Для проформы, я осознаю, насколько это патриархальный собственнический жест с твоей стороны. Не, – предостерегла возражение, - ссылайся на Вещь. Тогда платье было благородно украдено. – Тебе не понравилось? – Оно не ужасное, – слишком быстро на свой собственный вкус ответила Уэнсдей. И зачем-то совершенно бесхребетно добавила, – Должно хорошо смотреться. Ксавьер улыбнулся и ее взгляд сам по себе убежал с его лица. Нелепый день. Нелепый Ксавьер. – Уходи, – как можно более холодно сказала Уэнсдей, – Я не буду мерить его при тебе. Это не возымело эффекта и лишь растянуло улыбку парня до ужасающего размера. Уэнсдей захотела ударить себя по лицу как минимум крышкой гроба – что мешало ей сказать, что она вообще не намерена мерить его сразу же? Ксавьер послушно ушел, и Уэнсдей осталась наедине с платьем и временем до бала. Наконец-то, личное время. Вступая в отношения, стоит иметь ввиду, что самое худшее в них – это не слюнявая нежность партнера, которую со временем начинаешь лю воспринимать спокойно, а тотальная нехватка личного времени. Теперь же, спустя несколько часов отвратительных восторгов Ксавьера, она наконец одна в своей комнате. Даже Энид, ненадолго заглянув в комнату, сразу убежала в город с Аяксом. Как будто мало того, что весь вечер они проведут вместе на балу. До чего же жалкие. Уэнсдей рада, что она не одна из таких людей. Ровно час она целенаправленно и уверенно стучала по клавишам машинки, по окончании этого времени она также уверенно встала и вышла из комнаты, направившись в мужское общежитие. Ксавьер задумчиво смотрел на разложенные на кровати костюмы, а затем предательски не удивленно повернул голову к вошедшей без стука Уэнсдей, бросив ей ласковую улыбку. – Однажды ты увидишь то, что не хочешь видеть, если продолжить входить без стука. Или хочешь? Уэнсдей стоически проигнорировала его игривую реплику, лишь показательно постучав по шкафу, мимо которого проходила в этот момент. – Этот лучше, – показала на один из костюмов, остановившись за плечом парня. Распущенные волосы приятно пахли чем-то новым, кажется, другой шампунь, не персик. Но она не обращала внимания на такие вещи. – Да, я его и надену. Я изначально выбрал его в комплект к твоему платью, сейчас просто, не знаю, решил еще рассмотреть варианты в последний момент. Я рад твоему вкладу в этот вопрос. Уэнсдей кивнула. Время до бала прошло отвратительно мирно. Уэнсдей объявила, что его слишком мало, чтобы развернуться со своими интересными занятиями и слишком много, чтобы покрываться плесенью в комнате. Хотя она любила плесень. Не сегодня, возможно. Поэтому Уэнсдей и решила провести время с Ксавьером – так она сказала, и обсуждение было закрыто. Поскольку покрываться плесенью Ксавьеру тоже интересно не было, они пошли на прогулку в Джерико, хотя погода и не располагала – неприятно солнечно. В городе они ожидаемо пересеклись с Аяксом и Энид. Девушка никак не прокомментировала Уэнсдей, передумавшую посвятить день одиночеству. Спасибо ей за это. К вечеру они разошлись по комнатам, чтобы подготовиться к балу. Энид, весело насвистывая, перебирая свои радужные тряпочки. – Ничем не хуже твоих черных тряпочек, – не отвлекаясь, девушка ответила Уэнсдей, которая заимела дурную привычку думать вслух. – Говоря об этом, – девушка очень по-злодейски улыбнулась, – милая коробочка. Уэнсдей похолодела в кончиках пальцев. Она забыла спрятать коробку с платьем и вот где оказалась – в разговоре об отношениях и одежде одновременно, со своей соседкой по комнате. Кажется, все святое в ней постепенно умирало все это время, и если есть человек, которому она в первую очередь предъявит претензии – с ним она идет сегодня на бал. Ох, силы тьмы. – Ты можешь думать, что экзистенциальный кризис в твоем взгляде позволит тебе уйти от темы, но это сделаю я, поскольку сама слишком много думаю об этом дне, – подруга резко изменилась в лице и интенсивно взглянула на Уэнсдей, – Аякс на каникулах приглашает меня в гости к его родителям! Так скоро, представляешь?! Девушка нежным соловьем заливалась обо всем, связанном и не связанном с танцами и с Аяксом, почти все время до бала. Уэнсдей была рада этой суете, потому что в размеренности сегодняшнего дня чувствовала, что сама может стать ее источником. В костях поселилось странное желейное предвкушение. В прошлый раз она его не чувствовала, так как не планировала идти. Сейчас почему-то такая глупость как танцы казалась важной. Ближе к назначенному времени по ней начали бегать мурашки. Уэнсдей злилась на своевольную кожу за столь явное выражение волнения. Глаза зашедшего в комнату Ксавьера были даже больше, чем обычно. Похоже, его кто-то напугал за минуту до этого. Может, в коридоре он увидел ядовитого паука. – Отлично выглядишь! – Ксавьер пытался откалибровать собственный голос, – Готова идти? Уэнсдей благосклонно кивнула. Вы можете обнаружить, что молчание не только заставляет выглядеть большинство людей умнее, чем они, возможно, есть на деле, но также является не самым плохим способом скрыть волнение. Если Ксавьеру удалось совладать с тоном голоса за одну-две фразы, то Уэнсдей боялась предполагать, что выкинет ее собственный, если она откроет рот. Но трусость ей чужда. – Ты тоже прекрасен. Хотя такие явные комплименты не были ее излюбленной стратегией поведения, она признает, что наблюдать за Ксавьером, который после пытается справляться одновременно с конечностями, дыханием и лицом – это совершенно новое и восхитительное занятие, которое она себе взяла на карандаш. Кроме того, он действительно был прекрасен. Уэнсдей не слепая. Ксавьер всегда представлял собой конвенциально привлекательную мужскую особь. Сейчас же он был облачен в ее любимый цвет, который, в отличии от его прошлого костюма, отлично подчеркивал оттенок его болезненно-бледной кожи. Напряженные учебные дни и характер Уэнсдей оставили душераздирающе романтичные круги под его глазами. Волосы собраны в гладкий пучок. Уэнсдей долго сама для себя не может решить, в каком состоянии его волосы нравятся ей больше. В конце концов, ей просто не удается устоять перед открытостью его лица с этой прической, она бьет ее как оголенный провод. В случае сенсорной перегрузки Уэнсдей к концу вечера попросит Ксавьера прикрыться волосами, хотя неизвестно, не будет ли хуже. Возможно, молчание затянулось – они смотрели друг на друга как два неподвижных языческих тотема. Уэнсдей не берется предполагать, чем был занят Ксавьер, но сама она как раз решает взять себя в руки и отказаться от самогипноза этим красивым лицом, когда замечает, что взгляд парня чуть опустился. – Красиво смотрится. Ох. Да. Она надела ожерелье с сердцем. Уэнсдей моргнула и отвела взгляд. Рука потянулась поправить прическу сзади (она не почесала затылок в растерянности). – Да. Я… Оно… Это кажется хорошо смотрящимся, хорошо подходит, неплохо. Вроде как подходит. Закрой свой глупый рот, Уэнсдей Аддамс. Ксавьер улыбается своей ужасной улыбкой. – Пойдем. Уэнсдей скользнула рукой в его ладонь. Парень аккуратно притянул ее ближе, проведя пальцами по локонам у ее лица. – Кажется, что-то было в волосах. – Хорошо, – Уэнсдей борется с непослушными уголками рта, а также решительно отказывается тонуть в оттенках его глаз, – Хотя такими темпами бал закончится без нас. Смех Ксавьера похож на влетевшую в окно птицу. Сердце Уэнсдей было почти той же птицей, но влетевшей в закрытое окно. Все же они спустились в освещенный разноцветными огнями спортзал. Чувства были приятно перегружены музыкой, непривычным светом и взглядом Ксавьера на коже. Уэнсдей нравилось ради разнообразия позволить своему лицу выражать некоторые из обычно скрываемых эмоций. В конце концов, тот, кто мог ее поймать на этом, мог также списать все эти полутона на игру света и тени или на собственное глупое сердце. Было интересно, не устал ли за вечер Ксавьер от собственной улыбки, потому что она выглядела достаточно болезненно для мышц его лица. Уэнсдей же готова поклясться, что она также выжгла свой контур на ее сетчатке, так что следующую неделю придется ее видеть еще и всякий раз закрыв глаза. Может, проблема окажется решена, если Уэнсдей чуть чаще станет отводить взгляд. Половина музыкальной программы не отличалась от прошлогодней. Уэнсдей вяло внесла нотку безумия в это торжество веселой посредственности своими танцевальными движениями – почти вполсилы, поскольку она знала, второй раз это все равно не работает так же. Хотя, покачиваясь в руках Ксавьера на одном из последних танцев, Уэнсдей думает, что это утверждение не ко всему применимо. Она почти расстроилась, не получив к концу ни свиной крови, ни даже бутафорской. Ксавьер пообещал, что устроит кровавый дождь на их свадьбе, если когда-нибудь Уэнсдей согласится выйти за него замуж. За что получил от нее почти удавшуюся попытку побега с бала, после чего быстро исправился, убедив Уэнсдей, что говорит в шутку. Хотя Уэнсдей получила свое удовольствие от танцев, ей все же не нравится большинство музыки. После бала они идут к Ксавьеру в комнату, парень обещает дать послушать свою музыку или включить ту, которая понравится ей. Музыка Ксавьера иногда играет в сарае, если это не мешает им обоим, поэтому часть Уэнсдей узнает. Ей приходится согласиться создать аккаунт на Спотифае, чтобы Ксавьер отправил ей то, что нравится обоим. Уэнсдей, забыв свое данное вечность назад обещание, безуспешно пытается задушить его подушкой после слов о том, что такими темпами она скоро поддастся на уговоры завести Инстаграм или Твиттер. Ксавьер громко смеется и пытается объяснить свою позицию, считая, что Уэнсдей могла бы вести эти страницы в своем стиле, или заниматься кибервредительством. Или сбором информации в своих целях. Они также танцуют под ту музыку, что нравится ей – это почти всегда инструментал или мрачные мотивы Diary of Dreams, поэтому танцы медленные. Ксавьер вдобавок знакомит ее с тем, что не особо оценил сам, но думает, что Уэнсдей это может понравиться. Ей нравится около трети. Ксавьер все время по-идиотски смотрит на нее и, как мороженое, плавится от каждой второй романтической песни. Улыбается ей в лицо и выглядит как щенок, которого не бьют тряпкой за лужу в коридоре. Уэнсдей зло насмехается над его слабостью, но и сама знает, что начинает серьезно сдавать позиции. Может, стоит убить его за то, что он сделал с ней. Уэнсдей все чаще начинает прерывать неудачные, по ее мнению, шутки или глупые комментарии наиболее эффективным из всех изученных способов. Губы у Ксавьера снова мягкие, а улыбка красивая, даже когда не смотришь на нее, а чувствуешь своим ртом. Уэнсдей перешла уже через столько планов восприятия (хорошо в плохом смысле, в хорошем смысле, в плохом смысле), что окончательно в них заблудилась. Без идей, как классифицировать это новое в своей жизни, она отпускает это чувство. Может, оно того стоит. Уэнсдей не возвращается к себе в комнату не потому, что действительно хочет провести ночь с Ксавьером, просто они засыпают на очередной песне в неопределенной куче одеял и проводов от зарядки (ранее даже пришлось сбегать за своим). Ее платье расслаблено и скрутилось странным образом, что ночью сквозь сон чувствуется ужасно. Ксавьер также лежит рядом в мятом костюме и кошмарным гнездом на голове – это первое, что она видит, открыв глаза. Уэнсдей обязательно даст ему знать, как он выглядит, и не позволит забыть. Но позже. Расслабленное лицо парня почти такое же мятое, как все вокруг. У него во сне двигаются глаза и немного поджимаются веки. У Уэнсдей в легких трутся друг о друга, кажется, те самые воздушные шарики, разбросанные по полу спортзала на балу. Она лишь надеется, что ее пристальный взгляд жуткий, а не влюбленный. Или что рука Ксавьера под ней онемела. Может, теперь у нее будет однорукий парень. Есть чем хвастаться. Словом, что происходит в комнате Ксавьера – остается в комнате Ксавьера, и если Уэнсдей болезненно нежная, когда он просыпается, то это никто не сможет доказать. Поцелуи на его лице и губах, следы прикосновений на коже, уши, которые слышали от нее то, что никто из ныне живущих до этого не слышал – будут молчать. Она тоже никому не скажет. Они приходят на завтрак вместе, и Энид не говорит ничего – потому что, если быть честной, она все же хорошая подруга. Уэнсдей хочется засунуть эту мысль обратно, когда девушка радостно вздыхает и дарит им набор розовых заколок. Она купила их в Джерико вчера и забыла отдать. Теперь вспомнила. Когда увидела, какие они милые. Уэнсдей смотрит вдаль и дышит на три счета. Ксавьер смеется счастливо, и этого хватает Энид в качестве благодарности от обоих. Ксавьер цепляет этих монстров себе на волосы, и ему идет, хотя у Уэнсдей вот-вот начнет мясо отходить от костей от проснувшейся аллергии. Он отличный парень, а еще не самоубийца, поэтому ее челку закалывает ими лишь полчаса спустя в безлюдном коридоре. Уэнсдей рада, что рядом нет зеркал и все, что она может видеть сейчас – дурацкая улыбка Ксавьера, которая ей не нравится.