Я заберу тебя у этого мира

В его палате всегда было сумрачно и одиноко. Федор Достоевский был пациентом этой психиатрической больницы вот уже четвертый год. Парень много читал и с большим удовольствием, иногда сам брался за перо, мог часами играть на виолончели. Это сводило врачей с ума. Однажды Федор играл всю неделю почти безостановочно. Также в последнее время он наотрез оказывался есть.Сейчас Федор смирно лежал, пока ему вкалывали очередную дозу препарата. — Куда вы меня повезете сегодня? — поинтересовался он у медсестры. Девушка полностью проигнорировала высказывание пациента. Смешно ли, учитывая «приключения» Достоевского. Его появление в стенах лечебницы было одним из самых впечатляющих — Восемнадцатилетний Федор был одет в белую рубашку, черную шубу с белым воротом и того же цвета белую ушанку. Только это было трудно различить — он был полностью забрызган кровью; она стекала даже с шапки, а Федор шел, словно не замечая этого. В то утро он убил человека. Жертвой психопата стала мошенница Алена Ивановна — женщина лет тридцати разводила людей на деньги, и почему-то Достоевский звал ее «старухой». С врачом он общался с огромнейшим удовольствием, даже не обижаясь на тот факт, что его приковали к креслу. — Федор Михайлович. Вы убили человека. Вы осознаете это? — Возможно, вы преувеличили… — А что думаете вы? Федор как-то по-особенному взглянул на врача. — Мне стало интересно. — Что именно? — Тварь ли дрожащая, или право имею? — Что, простите? Достоевский терпеливо стал объяснять свою точку зрения. Из его слов выходило, что Федора ночами мучила одна «теория». Достоевский не мог смириться с несовершенством этого мира, вся эта липкая грязь темных человеческих душ, их иллюзии… Он решил это исправить. И начал со старухи-процентщицы. — И все же, вы убили человека. — Убил? Да разве то я человека убил? Вы знаете все о ней, ее поступках, мыслях и делах. Разве человека? Я вошь убил. Вошь, которая мешала, которая портила остальным существование. Поймите, мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу. Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею… — Вы считаете, это была благодетель? Наказание? — Преступление. — Что, простите? — Вы абсолютно уверенны, что я совершил ужасное преступление, что так делать нельзя. Вы не смотрите на вещи с другого ракурса. Свой поступок я продумывал долго и тщательно, пока лежал там, в темноте. — Вы знаете, кто вы? — Я — преступление и я — наказание. Вы это знали? Преступление и наказание едины в моем лице. Диагноз был поставлен почти мгновенно — шизофрения и клиническая депрессия. Изредка Федору разрешалось общаться с пациентами. Он не особо стремился к этому, но появился один человек, который его заинтересовал. Шибусава Тацухико обладал слабостью к коллекционированию и страстью к кровавым убийствам. Этот безумец в свое время был врачом. Это случилось совсем недавно. Близилось время отбоя, все пациенты готовились ко сну. Шибусава пошел умыться, но из ванной комнаты он уже не вышел. Между ним и Федором возник разговор, о содержании которого до сих пор ничего не известно. Достоевский давно продумал все свои действия. Одним точным ударом кулака ему удалось разбить зеркало над раковиной. Большим осколком Достоевский перерезал глотку Шибусавы. После этого случая давностью в две недели Достоевскому было запрещено покидать палату и делать что-либо без строгого надзора медбратьев. Вот только одна была напасть — он больше не мог играть на виолончели. Его руки были ужасно изранены. Знаете ли вы, что рентген не показывает стеклянные осколки? Чтобы их извлечь, пришлось полностью вскрывать все мышцы руки и доставать осколки, которые удалось «нащупать». Федор категорически отказался от наркоза, поэтому операцию проводили под местным обезболивающим, чтобы Достоевский мог наблюдать за процессом. Как он уговорил врача сделать это, никому не известно. И вот теперь, после того, как Достоевскому вкололи дозу седативного препарата, его можно было вывести в коридор. Прогулка по коридору отныне была одним из немногих его развлечений. О, в коридоре попросту кипела жизнь больницы. Больных иногда просто не получалось отличить от врачей. Достоевский знал, что в действительности душевнобольных невозможно отличить от здоровых людей в подавляющем большинстве случаев. Но это Третье отделение, место для тяжелых случаев. В коридоре он заметил Ацуши Накаджиму (ОКР), Эдгара По (паранойя), а Николая Гоголя не обязательно было видеть — его вопли разносились по всей больнице. Походка Достоевского была тихой и шаркающей. Думая о чем-то своем, он прошел до конца коридора в сопровождении двух медбратьев, но кое-что привлекло его взгляд. Мимо него на носилках везли девушку. Ее израненные руки, шея, торс и даже правый глаз были покрыты бинтами. Она мимолетно улыбнулась Достоевскому и скрылась из виду. За эту минуту, за которую Федор дошел до палаты для смены бинтов, он успел узнать нового человека, не смотря на то, что Достоевский никогда с ней не общался. — Доктор — спросил он хирурга, разглядывая свои израненные руки — есть ли шанс, что я еще смогу играть? — Хмф, я сомневаюсь — фыркнула врач. Достоевский рассмеялся. — Что такого? — Я так и знал. День прошел как обычно. Возможно, в этом и заключается особенность больницы — время тянется безумно долго и при этом утекает быстро и бесследно. Достоевскому было скучно. Ему было безумно скучно и он не мог найти развлечения. Он мог бы прорабатывать план побега, но у него не было сил. Он мог продолжать бороться, но у нег не было желания. Он мог писать, но у нег не было идей и сюжета. Федор слишком поздно понял, чего ему так не хватает — надежды. Желания жить. Того, что придает этому миру краски. Однако, нежелание жить не подразумевает желание умереть. Прогнав прочь мысли, которыми займется позже — о, а времени было предостаточно — Федор тихо сполз с кровати. Было темно, нельзя было включить свет. Правда, это было совсем необязательно — Достоевский всегда умел ориентироваться исключительно на слух, да и за четыре года ему не составило труда выучить расположение дверей. Пара ловких движений — и замок вскрыт. Он проскользнул по тускло освещенному коридору, и свернул влево. Раз, два… Да, кажется эта палата. Федор открыл дверь — серьезно? Скука смертная, почему нельзя запирать кого-нибудь еще? — Кто здесь? — прошептала девушка. Достоевский предпочел промолчать, а лишь подошел к койке. — А, так это ты — девушка явно улыбалась — Ты убил Шибусаву Тацухико? А ты милашка. — Ты подмигнула? — уточил Федор. — Ага — девушка чиркнула спичкой и зажгла спрятанную за тумбочкой свечу. Комната озарилась слабым светом. — Меня зовут Дадзай. Осаму Дадзай. А тебя? — Федор Достоевский… — …Больше известный как «Бес» — с безумным восторгом завершила Дадзай — Должна признаться, я большая ваша фанатка! — Я удивлен — с каменным лицом парировал Достоевский. — Конечно, вы врете, потому что это неправда. — Хм — Федор едва заметно улыбнулся — Вы так уверенны? — Вы проще, чем считаете. — Не многие разделяют ваше мнение, Дадзай. — Люди, все до единого, как раскрытые книги, а вы… — она помедлила, вглядываясь в лицо нового знакомого. — Что? — Бесу стало интересно. — Книга с интересным сюжетом. — Дадзай внезапно рассмеялась. — Что-то не так? — О, все просто прекрасно! Мне просто было так скучно, а тут ты, Федя! Ха-ха-ха! Ну, что же… Вскрываемся? — Что, прости? — уточнил Достоевский, не наблюдавший поблизости карт; в картах он был мастер. Дадзай пошарила рукой за тумбочкой и извлекла несколько внушительных стеклянных осколка. — Я вот тоже на днях разбила стекло, знаешь ли. — Похвасталась она. — Тебе-то это зачем? — не то, чтобы Федор и сам не догадывался, но было интересно, что именно ответит Осаму. — В общем, сначала я использовала ножи, которые приносили на обед, потом — вилки и палочки, потому что ножи стали прятать. Потом меня заставляли есть ложкой абсолютно все, поэтому я стала пользоваться гвоздями и саморезами. — Как? — Можно отковырять от стен или полок ложкой. Так вот, потом и это старались предотвратить. Ложку мне, конечно, оставили — сменили на пластмассовую, — но забрали гвозди. Мне удавалось добыть отвертку, бритвы или специальные лезвия, но, кажется, у медсестер мания преследования. — В последнее время тебе, я вижу, приходилось совсем непросто. Они обнаружили даже иглы? — Даже иглы! — поддержала Осаму, расчувствовавшись от такого понимания — Булавки тоже. Прошло уже три дня, и вот вчера я не удержалась. Тоже разбила стекло. — Понятно. — А у тебя что отобрали? — Помимо свободы, возможностей и способов достижения цели — книги. Перестать читать — перестать мыслить. — Грустно… Повисла тишина. — Ты не многословен — Дадзай распарывала бинты. — Я думаю. — О чем? — Ты знаешь, почему делаешь это? — Достоевский внимательно посмотрел на девушку, которая уже полностью развязала предплечье и уже орудовала осколком, обнажая шрамы. — Это? — уточнила она. — Понятия не имею. — Почему ты смеешься? — Я должна плакать? — Тебя это радует? — Нет. Не радует и не печалит. Я почти не чувствую эмоций. Ни радости, ни грусти. Даже физической боли. Федор помедлил. — Тогда что ты чувствуешь? — проговорил он. На глаза Дадзай навернулись слезы. — Кажется, я понимаю, зачем ты делаешь это. Она посмотрела на Беса. — Тебе больно. Нет… — Тебе холодно. Нет, это не так… — Одиноко. — Не нужно, — взмолилась Осаму, оставляя очень глубокий порез на руке и заливаясь слезами. Даже мысли об этом заточении причиняли ей боль. — И ты считаешь, что выхода нет. — Потому что отсюда нет выхода! — воскликнула Дадзай. — Ты действительно так считаешь? — спросил Федор, удовлетворенный наличием звукоизоляции. — Отсюда нет выхода! — крикнула Дадзай и перешла на шепот помешанного — Нет выхода из этого пустого, серого, безумно холодного мира… — Выход есть всегда. — Но нас не выпускают, пойми это, Бес! Они словно специально хотят нашей боли, чужие страдания радуют их! — слезы сильнее хлынули по ее лицу. — Это больно, больно, Федор! — Ты хочешь отвлечься на боль физическую, но… кажется, это не помогает. — Достоевский завершил свои размышления. — Ты понимаешь слишком много — прошипела Осаму, она боялась, злилась и печалилась одновременно. — Хочу покончить с этим. Пойми, что-то тяготит меня, мое тело, мой рассудок; связывает мои руки, душит за шею. Я не могу так. — Они нас не отпустят. Они не понимают, что нам холодно. И никогда не поймут. Весь этот мир… он прогнил насквозь, как мертвое яблоко. Они, глупые низкие муравьи, не дают нам достичь своей цели — Федор сел рядом с Осаму на кушетку и позволил положить ей голову на свое плечо. — Какая цель у тебя? — Моей целью было стать сильнее… выше. Есть только два типа людей — те, что страдают от угнетения и глупости и те, кто движется вперед, кто способен управлять этим миром и сделать над собою усилие. Они истинно свободны. — Тогда кто мы с тобой? — Осаму обняла его за талию. — Мы с тобой дрожащие твари, мы не можем быть свободными. Нас не пускают. — А могли бы быть? — Мы смогли бы сделать над собой усилие, дабы стать вольными — Федор пальцами перебирал ее волосы. — Я старался, боролся. Но это было бесполезно. — Что же ты собираешься делать? Федор помедлил. О, сколько же бессонных ночей он провел, задаваясь этим вопросом — что делать? Но выбор был невелик. — Уйти. — Уйти? — Да. Я старался стать лучше, сделать лучше людей. Но не получается изменить мир, который не хочет меняться, также бесполезно стараться лечить и нас. — Они нас не отпустят. — Мы просто уйдем. — Мы? — Дадзай подняла голову и удивленно уставилась на Беса. — Ты ведь пойдешь со мной? — Ты знаешь, как уйти? — Я знаю, где выход. — Достоевский был доволен эффектом, который произвел на Дадзай. — Поговорим об этом позже. Он встал, задул свечу и, прежде чем выйти из палаты, напоследок поцеловал Осаму в лоб. Утро настало быстро, это радовало. Федор надеялся лишь на то, что вечер настанет еще быстрее. Оказалось, сбегание из своей палаты было основным развлечением Осаму. Она смогла пройти к Достоевскому посреди дня, волшебным образом оставшись незамеченной медбратьями в коридоре. Достоевский достаточно быстро объяснил ей план побега, да и он был довольно прост. Оставалось только дождаться шести часов вечера и воплотить задуманное в жизнь. — Осталось 40 минут. Ты боишься? — спросил Бес. — Если честно, то нет — Осаму лучезарно улыбнулась. — Чего мне бояться? — Почему ты хочешь сделать это вместе со мной? — Одной делать это в одиночку… Немного страшно. — Посмотри на свои бинты — напомнил Федор. — Это лишь трусость. У меня не хватало сил и духу. А потом от меня отвернулась Фортуна! Совершенно перестало получаться умереть, представляешь! — она снова звонко засмеялась. — Яд пробовала? — рассеянно поинтересовался Достоевский. — Не только яд — даже отбеливатель. Бесполезно. Вот поэтому мне и показалось, что ты сможешь мне помочь… — Понятно. Может уже… пора? Все случилось слишком быстро. Она и Бес перерезали глотки двум медбратьям у входа при помощи осколков из тайника Дадзай, и быстро затащили их в палату так, чтобы никто не заметил. Дадзай появилась в дверном проеме только чтобы закрыть двери, но кто-то в коридоре заметил ее и громко закричал от ужаса — все ее одежда и белые бинты были в крови. — Федор! — хлопнув дверью, Осаму бросилась к Достоевскому — Меня заметили! Что делать?! — Сожжем мосты! — воскликнул Бес. Он потянул Дадзай за руку и встал вперед, готовый к тому, что сейчас в его палату вломятся врачи. Федор бросил стеклянную банку на пол, и она разбилась. Содержимое разлилось почти на всю высоту стен. — Что это?! — Подсолнечное масло — было сложно добыть бензин! — воскликнул Бес, после чего бросил в образовавшуюся лужу зажигалку. Масло тотчас вспыхнуло, и врачей остановила стена пламени. — Goodbye! — крикнула Дадзай и они с Федором выпрыгнули из окна. — Осторожно! — Ха-ха-ха! Огромный сугроб несколько смягчил прыжок со второго этажа. — Уходим! — Федор увлек девушку за собой, и они босиком убежали в неизвестном направлении. Больница находилась на окраине города, а дальше — пересеченная местность с деревьями и полянами. Ветер с силой дул в лицо и обжигал холодом щеки. Они бежали босиком, царапая ноги об камни и корни деревьев. Они вышли в путь, из которого никогда не вернутся — об этом Федор мог думать только с улыбкой на губах. Мчались, словно раненные звери, пробирались сквозь деревья, хлеставшие их своими ветвями по рукам и лицам, дрожали от холода и предвкушения. — Куда мы бежим? — воскликнула Дадзай, задыхаясь и хватаясь за грудь — холодный воздух обжигал горло. — А ты боишься? — Конечно — она улыбнулась так, словно это хорошо. — Ты не разочаруешься. Федор оглянулся. Их босые ноги оставили кровавые следы на снегу. Он взял ее руку с красивыми длинными пальцами и не менее красивыми шрамами. Его пальцы были забинтованы, но белые ленты понемногу развязывались. Они оба босые, здесь, в глухой ночи, истекают кровью и совершенно не боятся. Как же это… безумно. Он отодвинул несколько колючих ветвей ели и Осаму смогла увидеть берег засыпанного снегом заледеневшего озера. — Ты готова? Осаму молчала и лишь судорожно сжимала руку Беса. Федор указал на озеро, галантно проговорив: — Госпожа Дадзай, позвольте пригласить вас прогуляться по льду. — Конечно, мой любезный Бес — Дадзай призрачно улыбнулась своему Дьяволу. Они на цыпочках пробрались по спуску к самой кромке льда. И молча смотрели на холодную гладь. — Чувствуешь? Что-то невидимое так и шепчет на ушко: «Ну же, давай. Давай, сделай это» — С сумасшедшим блеском в глазах спросил Федор. Они немного помолчали, позволяя себе еще постоять на ветру. — Ты ведь будешь рядом со мной, правда?! Будешь со мной? Ты же меня не бросишь?! — выпалила Осаму, внезапно схватив Достоевского за его худые плечи. — Ну что же ты? — Федор улыбнулся призрачно, как умеет только он, и прижал девушку к себе, тщетно пытаясь дать ей свое последнее несуществующее тепло. Она залилась слезами. — Меня всегда оставляют одну. Всегда. — Я буду рядом. — Пообещал Достоевский. Он приподнял лицо Дадзай, чтобы она смотрела в глаза Демона. — Честно. Осаму не могла поверить в произошедшее. — Я заберу тебя из этого мира. — После этих слов Достоевский прикрыл глаза и коротко поцеловал Дадзай. — Тогда… — Осаму поглядела на озеро, блестевшее в блеклом свете луны. — Пойдем?.. Они очень крепко держались за руки и… Ступили на лед одновременно. Сердце Дадзай колотилось где-то в горле. Еще один шаг. Еще один и только вместе. Федор услышал едва уловимый треск. Он с замиранием сердца посмотрел на Осаму. Следующий шаг, еще увереннее. Треск становился все громче. Еще шаг, и еще. Холод не мешал движениям. — Дадзай, скажи честно — ты меня любишь? — спросил Федор, осматривая хаотичные узоры на толще льда. — Я не умею любить, Бес. Но я это не имеет значения сейчас. — Ты ко мне привязалась за эти двадцать четыре часа. Они сделали еще по одному шагу. Из огромных трещин начала просачиваться холодная вода. — Прощай. Они сказали это друг другу вместе и сделали последний шаг. Адский треск и шумный плеск разрезали плотный ночной воздух. Федор Достоевский и Осаму Дадзай провалились под лед. Тонуть было действительно страшно — холодная вода, обволакивающая тебя полностью… Нужны были силы и терпение. А еще… Человек тонет молча. Было страшно молчать, ведь крик был инстинктивен и осознание того, что кричать бесполезно и тебя никто не слышит было страшнее… А потом наступил вечный холод.