The True Heart of Italy

      Что-то должно было подсказать Людвигу раньше.       На самом деле, всë вокруг подсказывало ему. Но он был слишком слеп и глуп, чтобы заметить.       Погрузился в собственные заблуждения и ощущения.       Он мог винить только себя. Это спасло бы его от боли в будущем.       Он знал, что Феличиано был таким же легкомысленным и чистосердечным как сами ветер и океан. Движущийся, всеохватывающий, изменчивый. Он был повсюду и мог поглотить. Спасти или погубить.       Подсознательно он знал. Феличиано никогда не будет действительно и полноценно любить его, чтобы остаться только с ним. Нет, северная половина итальянского сердца была слишком большой, слишком полной, она любила и любила не скупясь, но не исключительно. Он мог любить только всех.       Но Германия хотел, чтобы любили только его.       Он не слушал предупреждений Франциска, когда тот окидывал его понимающим взглядом. Он насмехался и хмурился, когда француз говорил, что у них с Феличиано много общего. Но он вообще не был похож на Францию! Блондин в ответ лишь глубоко вздыхал и качал головой, отвечая, что в своё время он сам все поймёт.       Австрия даже пытался объяснить, что он просто юный эгоистичный дурак, раз хочет переделать любовь Италии. Что Феличиано просто физически не может принадлежать кому-то одному. Тогда ему не удалось уловить значение того глубоко, усталого, почти измученного взгляда у сказавшего эти слова. Даже сейчас он не мог понять, что же он означал.       Чëрт, да даже его брат пытался намекнуть ему. «Запад, — сказал Гилберт со смесью нехарактерной серьёзности и чего-то не распознанного, — ты зашёл слишком далеко». И даже после этого он продолжал игнорировать.       Но, честно говоря, самая горькая и отвратительная ирония заключалась не в словах и предупреждениях окружающих.       Она даже не крылась в печальной, меланхоличной, но нежной улыбке, которой его одаривал Феличиано, ласково отмечая, что он не сможет исполнить желание Людвига о преданной и бесконечной любви.       Это была боль, отражённая в них самих, и неожиданное жалящее чувство давно позабытых предостережений.       «Держись подальше от моего брата, ты, блядь, ублюдочный поедатель картофеля. Ты только ранишь его!».       Ему казалось, что Романо просто гиперопекает своего младшего брата.       Когда он попытался переубедить:       «Я не собираюсь вредить Феличиано, разве не заметно?».       «Картофельный идиот! Ты уже это сделал! И он никогда бы тебе об этом не сказал!».       «Это абсурдно, я забочусь о Феличиано от всего сердца…».       Был момент, когда южный итальянец бросил на него взгляд, долгий и тяжёлый. И он застал его врасплох, ведь это был первый раз, когда Романо так посмотрел на него.       И похожим взглядом одаривали его Франция, Австрия и брат.       Словно они одновременно смотрели на него и сквозь.       Что-то мелькало в их глазах, прежде чем они отворачивались и бормотали нечто едва различимое.       «… и именно поэтому ты делаешь ему больно. И именно поэтому я ненавижу тебя».       Когда он попытался уточнить значение этих слов, Южный Италия вернулся к своему обычному поведению.       «З-заткнись и отъебись, хренов картофельник! Если ты своим маленьким мозгом не понимаешь того, что я говорю, то это только твои проблемы!».       К тому времени Романо уже быстро убежал, оставив немца в крайнем замешательстве.       Теперь ирония растворилась и стала более понятной.       По крайней мере, некоторая её часть.       Теперь ему стало ясно, что вся его бесконечная забота и любовь к Феличиано, желание преданных отношений ранили его, и тот никогда бы не смог вслух сказать ему остановиться. Они все были правы в своих предостережениях, теперь он понимал это.       Но чего он не понимал, так это каким образом Романо знал все с самого начала. Насколько ему было известно, братья были разделены на многие годы, прежде чем две половины Италии были вновь объединены.       Единственное что приходило ему на ум, когда он думал об этом, это была странная, необъяснимая вспышка в глазах Южного Италии, когда Феличиано их только представил друг другу. Прямо перед тем, как на него посыпались оскорбления.       Вопросы «как» и «почему» не отпускали его. Он пребывал в болезненном смятении. По правде говоря, он не знал, что было хуже. Быть с Фели исключительно в дружеских отношениях и постоянно напоминать себе, что между ними не может быть ничего большего, потому что он вёл себя слишком эгоистично, или мысль остаться одному.       Но опять же, жизнь штука удивительная и непонятная и всегда неожиданно меняется. Или даже не столько меняться, сколько открывает новые грани вещей, на которые никогда не обращал внимания.       Например, как бы ни было странно, но животные сторонились Феличиано.       Когда он тренировал своих собак не нападать на его друзей и знакомых, то замечал в них странное напряжение, когда рядом был итальянец. Они следили за ним, без агрессии, просто настороженно.       Маленькие дети, сперва очарованные его беззаботностью, вскоре становились беспокойными и тревожными. Германия так и не смог разобрать почему. Он списывал это на чрезмерную активность и весёлость Феличиано, даже для детей.       Черт, да даже Прубёрд, питомец его брата, старался избегать Феличиано.       Но он не зацикливался на этом. Остальные черты в Фели, казалось, всегда перевешивали эти маленькие странности.       Но сейчас…       Другие вещи занимали его.       А именно, касающиеся Романо.       Как будто это было уже недостаточно поразительно. Он никогда целенаправленно не задумывался о всех сходствах и различиях между братьями, за исключением их внешности. Всё казалось очевидным. Ловино просто был раздражающим и болтливым старшим братом Феличиано.       Теперь некоторые вещи из прошлого вырисовывались гораздо отчётливее.       Однажды он нашёл Романо сидящим на пороге своего дома в ожидании Феличиано. Астер, Блэки и Берлиц окружили его и энергично виляли хвостами, выражая симпатию. Людвиг был удивлён. Итальянец наблюдал как чужая рука нежно поглаживает и треплет собачью шерсть и в его глазах отразилось глубокое удовлетворение и простое душевное счастье. Его лицо на мгновение покраснело, когда он понял, что на него смотрят и отвернулся, аккуратно отгоняя собак.       В другой раз он случайно столкнулся с ним, разыскивая Феличиано. Он стоял на коленях рядом с маленьким ребёнком — девочкой, — плачущей и покрытой грязью с ног до головы, с ободранной коленкой и прижатым к груди залатанным плюшевым медвежонком. Южный итальянец что-то тихо и быстро бормотал, успокаивая её, пока промывал порез смоченным водой из бутылки носовым платком, а затем перевязал его другим; в конце он застенчиво, но нежно улыбнулся малышке и мягким, нехарактерным для него голосом, сказал ей, что всё будет в порядке, и она должна бежать домой. Румянец проступил на его лице, когда девочка обняла его и чмокнула в щёку с возгласом «Grazie!», после чего убежала прочь. Он встал и посмотрел, как она исчезает в толпе, и почти сиял от счастья, пока не обернуться и обнаружил, что за ним наблюдают. Он залился ещё большим румянцем и громко заорал во всю глотку, что если он кому-нибудь скажет об этом хоть слово, то убьёт его.       Черт возьми, несколько раз, Людвиг мог припомнить, как Прубёрд приземлялся на голову или плечо Романо, и за этим ничего не следовало. Однажды он даже видел, как тот нежно подтолкнул птицу пальцами. Такая же живая и удивительная, как и её хозяин, она чирикнула на высокой ноте и дёрнула Ловино за волосы — в частности, за его выступающий локон. Брюнет издал громкий и пронзительный писк, лицо залилось краской, и на мгновение возникло опасение, что итальянец попытается свернуть птице шею. То, что произошло, застало его врасплох.       Смех.       Чистый, весёлый смех.       Итальянец повернул голову, чтобы посмотреть на птицу, на его лице появилась широкая довольная ухмылка, и он игриво щёлкнул пташку пальцем в отместку: «Тс, неудивительно, что второй картофельный ублюдок держит тебя рядом. Ты такой же нахальный, как и он, не так ли?».       Во всяком случае, птичка на плече итальянца выглядела самодовольной, когда прочирикала ещё одну ноту. Итальянец продолжал улыбаться, прежде чем нежно погладить птичье крыло пальцем.       «Хорошо. Было бы разочарованием, не будь ты похож на своего хозяина. Сделай мне одолжение, пойди и немного напакостничай ему, ладно?».       Птица в ответ только снова дёрнула брюнета за волосы, прежде чем слететь с его плеча, и действительно, улетела в другую комнату. Мгновение спустя раздался громкий вопль Гилберта, когда все начало рушиться, наряду с громким щебетом и пронзительным чириканьем, которое звучало почти как свисток строевой подготовки, за которым всё следовали непрерывные вопли пруссака о предательстве и мятеже его подопечного.       Людвиг наблюдал, как весело усмехался брюнет, в то время как сам поморщился при мысли о том, сколько ему предстоит убираться. И в то же время удивлялся тому, как итальянцу удалось заставить Прубёрда слушать его, когда даже у Людвига временами возникали проблемы с птицей. Он нырнул в дверной проем, когда увидел сдвинувшегося с места итальянца, чтобы ему не пришлось ещё раз стать жертвой чужих криков.       Другие отличия, помимо этих, — и факта, что Ловино мог вызвать бурю — сводились к нескольким очень простым вещам.       Феличиано был неспособен причинить кому-либо вред, если только его не прижмут к стенке или не заставят, и даже тогда он делал это в крайнем случае.       Но Ловино…       Однажды, и только однажды, Людвиг мельком увидел ещё более тёмную сторону олицетворения Юга. И это было нечто такое, что удивило и в то же время заинтриговало его.       Ни для кого не было секретом, что Романо занимался множеством уродливых дел в сельской местности, но Людвиг никогда не видел этого лично. Точно так же он знал, что Романо был тем, кто управлял итальянской мафией и был ответственен за многие её махинации.       Всего раз он наткнулся на эту особую сторону итальянца.       Он случайно обнаружил место встречи мафии с одной из их жертв. Поняв, что происходит, он спрятался в тени ящиков и продолжил тихо наблюдать.       «Я вижу, ты поскупился на нас», — раздался голос, обращавшийся к человеку, удерживаемого парой членов мафии. Глаза Людвига расширились, когда он узнал владельца голоса, появившегося из-за большого контейнера.       «М-мне жаль, я-у меня какое-то время не было ничего, что стоило бы вам отдать… Э-это всё было б-барахлом… Пожалуйста…» — ответил человек, который даже для Людвига выглядел полным ничтожеством.       «Материальные ценности — это не всегда то, чего мы хотим, ты же знаешь. Тебе дали контракт, и ты его не выполнил. Я крайне недоволен», — Романо пробормотал это безусловно опасным, мрачным тоном, которого Людвиг никогда раньше от него не слышал. Конечно, он кричал и сыпал угрозами и оскорблениями практически на всех, но никогда таким образом.       «Д-дайте мне ещё один шанс, per favore…» — мужчина умолял, страх переполнял его.       «С чего бы?» — ответил Ловино, сверкнув полными презрения и гнева глазами.       Дрожа, мужчина замахал одеревенелыми руками, и сделал движение к внутренней стороне куртки: «П-потому что у меня действительно есть кое-что полезное!».       Глаза Ловино сузились, и Людвиг неосознанно затаил дыхание, наблюдая за тем, как итальянец медленно продвигался вперёд, словно хищник, собирающийся схватить свою жертву, прежде чем осторожными, тщательно продуманными движениями сдвинуть пиджак мужчины и залезть во внутренний карман, вытащив бархатный мешочек.       Он наблюдал, как бровь Романо изогнулась с лёгким интересом, прежде чем его длинные пальцы в перчатках — Людвиг никогда точно не осознавал, насколько заострёнными и изящными они выглядели, и насколько элегантными казались, будучи обтянутыми кожей изделия, пальцы Феличиано едва ли были такими же, тонкими — да, но изнеженно мягкие и тощеватые — ослабили завязки мешочка и вывернули его содержимое на другую руку.       Людвигу пришлось прикусить губу, чтобы сдержать удивлённый возглас.       Один из самых крупных драгоценных камней, который он когда-либо видел, выпал на ладонь южного итальянца, но более того, он заметил, странное выражение в глазах Романо, прежде чем тот вновь взглянул на дрожащего мужчину:       «…Где ты это взял?» — ровным голосом спросил он.       «Я-Я… Я приобрёл его…у… старого друга…» — пролепетал мужчина.       «Имя», — решительно сказал Романо.       «Ч-Чичеро… Чичеро Бьянки», — наконец, последовал заикающийся ответ.       Людвиг заметил, как на мгновение лицо итальянца переменилось, возникла непродолжительная тишина, и немец понял, что происходит. Он систематически проверял внутри страны имена всех своих граждан, чтобы подтвердить информацию.       Наконец, итальянец кивнул и отступил назад: «…Считай, что твой долг уплачен».       «С-спасибо…».       Людвиг почувствовал, как напряглось его тело за несколько миллисекунд до того, как Романо действительно пошевелился, но, когда он это сделал, движение было подобно молнии, и немец даже моргнуть не успел, как все было кончено.       Итальянец уже провёл острым лезвием своего кинжала по горлу мужчины, и тот долго булькал и дёргался в руках других мафиози, прежде чем затих в слабых конвульсиях.       Глаза Ловино были затуманены, но он скривился, когда достал носовой платок и вытер кровь с острия, прежде чем вложить его обратно в потайные ножны на себе.       «…Однако я не прощаю и не забываю. Пренебрежение ко мне и к тому, что принадлежит мне, непростительно», — он закончил разговор с теперь уже трупом.       Он наблюдал, как Ловино положил драгоценный камень обратно в мешочек и туго затянул его, прежде чем сунуть во внутренний карман куртки, и, наклонив голову к своим «мальчикам», резко, без слов кивнул. Мужчины, бывшие поблизости, начали систематически уходить, двое, все ещё державшие тело, были последними и утащили труп, чтобы избавиться от него.       Наступило долгое молчание, пока Людвиг продолжал наблюдать за тем, как Романо стоял на месте и холодно смотрел вдаль.       Когда он только начал медленно отступать, чтобы покинуть свой наблюдательный пункт, то услышав щелчок пистолета, вновь замер.       Когда взгляд сосредоточился в прежнем направлении, он увидел, что итальянец смотрел ровно на его место, даже скрытый в тени с непроницаемым выражением, пистолет был прицелен прямо ему в голову. «Назови мне причину, по которой я сейчас же не должен пристрелить тебя, пожиратель картошки», — Романо заговорил, его голос был ровным и тихим. Все ещё сильно отличавшимся от обычного тона.       Людвиг медленно вышел из тени ящика и очень серьёзно посмотрев на итальянца, вздохнул:       «Даже если бы нашлась хоть одна причина, ты всё равно застрелил бы меня, но мне хочется думать, что ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы знать, что я буду хранить молчание об увиденном. Кроме того… — немец поморщился, задумчиво глядя в сторону, — это ничуть не хуже, тех вещей, которыми занимался я и мои люди…».       Краем глаза он наблюдал за лицом итальянца: за тем, как нахмурились его брови, плотно сжались губы, в глазах промелькнуло что-то едва читаемое, прежде чем брюнет развернулся на каблуках, щёлкнул предохранителем на пистолете и шелестя тканью убрал его в кобуру: «Иди. Пока я не передумал».       Германия едва заметно кивнул и ускользнул тем же путём, которым пришёл, не оглядываясь.       В следующий раз он увидел Ловино спустя два месяца в конференц-зале, тогда ворвавшийся в помещение Феличиано громко и радостно объявил, что старый и драгоценный подарок от дедушки Рима был найден и возвращён ему. Глаза Людвига на мгновение расширились, когда Феличиано поднял крупный, небезызвестный драгоценный камень, к шоку других народов. Он медленно перевёл взгляд на Романо. Хотя южанин выглядел явно раздражённым и отстранённым, он отметил, что в глубине глаз итальянца светились счастье и гордость, за обрадованного младшего брата. Когда он почувствовал на себе взгляд немца, то повернулся к нему, и они безмолвно встретились.       Германия даже не потрудился скрыть свой уважительный взгляд по отношению к собеседнику и слегка склонил голову.       В ответ он получил свирепый взгляд, и лёгкий алеющий румянец, но выражение гордости усилилось, прежде чем они отвернулись друг от друга.       Честное слово, для Людвига больше не имело смысла, почему он вдруг так остро осознал все внезапные различия и сходства между Феличиано и Ловино.       И, честно говоря, он даже не мог вспомнить, когда он действительно начал добавлять настоящее имя Южной половины Италии к списку обращений. Он всегда называл его Романо, по крайней мере, до инцидента в конференц-зале, когда брюнету надоело то неуважение, когда все называли Фели Италией, но не признавали его. С тех пор он честно взял за правило называть другую страну Южным Италией. Но когда он добавил его человеческое, настоящее имя в список, он не мог сказать.       Он также обнаружил, с некоторым праздным удивлением со своей стороны, что выпады и угрозы со стороны другого больше не вызывали такого возмущения. На самом деле, были дни, когда он искренне приветствовал это. И доходил до нескольких ответных уколов, просто из интереса, потому что, каким-то образом, видеть, как разгоряченный и легковозбудимый оппонент реагирует на его реакцию, было не только очень занятно, но и, как казалось, очаровательно. Несмотря на брань и некую беззащитность, Романо был так полон жизни и огня. Он обладал тем драйвом, которого не хватало Феличиано, и никогда не отступал от того, что воспринимал как вызов. Единственными причинами для побега, было только казавшееся или реальное превосходство противника, в силе или сопротивлении.       Но было нечто аномальное — итальянец без колебаний пытался разозлить его своими оскорблениями, и иногда, когда считал свое дело успешным — убегал, отступая перед более сильным немцем, что в принципе было правдой. Однако, учитывая ту, мимолётно увиденную вторую сторону Ловино, он был почти уверен, что брюнет ему вполне ровня, если не лучше. Да, физически он уступал, но его сила была в хитрости и уме, которые он использовал чтобы получить преимущество, и обращал слабости соперника себе на пользу. Людвиг ни на секунду не сомневался, что Ловино мог бы честно победить его, если бы захотел.       И все же… он никогда этого не делал. И это озадачивало.       И это по какой-то нечестивой причине будоражило его логический ум.       Он просто не понимал этого. В этой головоломке были детали, которых ему не хватало, уравнения, которые он упускал из виду, части, которые не складывались, но он не знал, что это за элементы и где их найти, чтобы заполнить пробелы.       Он хотел спросить кого-нибудь, но некоторое глубинное чувство подсказывало, что так делать не стоит. Одно из тех, когда просто знаешь, что не должен о чем-то спрашивать, потому что лучше тебе и не знать.       Потребовалось еще шесть месяцев, состоящих из головной боли и работы до изнеможения, чтобы еще одна деталь встала бы на место.       Тот вечер прошел относительно спокойно, поскольку он, его брат Гилберт, Феличиано и мрачный Ловино сидели за столом и ужинали.       Какое-то время было трудно воспринимать реальность как раньше, когда обида сжимала сердце. Он колебался между осознанием и отрицанием одиночества. Но всё снова становилось на свои места. Боль несколько отступила, словно ушла на задний фон, проявляясь в тупых ощущениях. Вид жизнерадостного Феличиано помогал в излечении. Также присутствие Ловино становилось более частым с визитами его брата. Как ни странно, но их лёгкие споры, почти дружеские подшучивания и бесконечная дерзость, тоже помогали.       За тем же столом у него появилась еще одна минута, чтобы поразмыслить над двумя итальянцами.       Они не являли собой день и ночь, вовсе нет. Некоторое сходство объединяло. Но всё это больше походило на баланс, на игру мостов и провалов, которые создавали те самые границы, которые как разделяли, так и объединяли их. Они были как два подходящих кусочка головоломки. Начинало приходить осознание того, что все это время Ловино был прав в своем желании, чтобы его тоже считали Италией. Потому что, взглянув на них в этом новом свете, это становилось очевидным.       Подобно инь и ян, они были как две стороны одной медали. Возможно, душевно они различались, хотя и тут прослеживались общие черты, но точно были схожи телесно, да, Ловино был несколько старше, честнее, но было неоспоримое сходство, выраженное в их сердцевине.       И еще одна часть в уравнении сошлась. Если Венециано был лицом Италии, с её красотой, щедростью, жизнерадостным видом и веселой атмосферой — сердцем Венеции, в тоже время это означало, что Романо был сердцем Италии, с её основами, древними корнями, менее гламурной, но, несомненно, более реальной и необузданной природой, где истинные истоки их романа начались задолго до эпохи Возрождения и неоискусства Венеции — где было лицо Рима.       Теперь всё больше вещей начинало обретать смысл.       Теперь он точно понимал, как эти двое, несмотря на различия и даже разлуку, не могли по-настоящему разрушить свое единство или связь. Независимо от того, сколько Ловино оскорбляет и насмехается над выходками и идиотизмом своего младшего брата, или сколько раз Феличиано сияет и без конца осыпает похвалой старшего, несмотря на все его недостатки, Германия, наконец, понимает почему.       «Эй, картофельный ублюдок, ты выглядишь так, будто твоя голова вот-вот взорвется от того, как напряженно ты думаешь».       Голос вырывает его из внутренних раздумий.       Когда он снова сосредотачивается на реальном мире, он понимает, что за столом остался только Романо, Гилберт и Феличиано ушли. Он моргает.       «Как долго…?» — тихо спрашивает он.       «Вне реальности? Двадцать минут. Тч, о чем, черт возьми, ты вообще думаешь, что это требует таких чертовски долгих отключек?» — ответил другой, закатывая глаза.       Двадцать минут? Всего-то? Честно говоря, ему казалось, что на него только что нахлынули знания, накопленные за годы, но потребовалось всего двадцать минут, чтобы переварить их?       «Ах, я…» - он начал говорить, потом глубоко вздохнул, тяжело, как будто он пытался прийти к какому-то равновесию.       Романо моргнул, приподняв бровь: «Если ты собираешься говорить, не затыкайся на середине предложения, ублюдок».       «Извини, — ответил Людвиг с еще одним вздохом, — я просто пришел к осознанию того, что, возможно, должен был заметить давным-давно».       «Это вообще не имеет никакого смысла, ты, ублюдок! И какого черта, ты выдашь это без какого-либо гребаного контекста!» — Ловино фыркнул, свирепо глядя на немца.       Людвиг начал тихо посмеиваться над ответом, отчего глаза второго расширились, а рот слегка приоткрылся на мгновение, прежде чем лицо покраснело, и он немедленно отвел взгляд.       «Н-не смейся надо мной, придурок!»       Блондин покачал головой, — «Я не смеялся над тобой, уверяю. Но я сделаю все, что в моих силах, чтобы объясниться».       Брюнет вновь громко фыркнул, лицо все еще было красным, но слегка кивнул, разрешая продолжить.       «Прости меня, если я скажу что-то обидное, но я просто размышлял о сходствах и различиях между тобой и Феличиано» — пояснил он спокойно.       Он видел, как сжались губы собеседника, лицо снова покраснело и вспыхнули глаза. В их глубине заиграл калейдоскоп из боли и горечи, интереса и любопытства, и, наконец мимолётного гнева, прежде чем он бросил: «…Продолжай».       «Я пришёл к пониманию, что бессмысленно пытаться разделить вас двоих на разные категории. Вы оба Италия. Венециано — лицо Италии, с его современным неоренессансным внешним видом. А ты, Романо — сердце Италии, фундамент, с более суровым образом жизни, который может быть не таким изысканным и броским, но не менее реальным. Ядро в меньшей степени подвержено влиянию людей и времени, оно остаётся почти таким же, в то время как лицо и поверхность постоянно меняются», — он ответил, глядя прямо на итальянца и ожидая его реакции.       Это заняло некоторое время. Прошло несколько минут, прежде чем глаза брюнета медленно округлились, когда до него дошли слова немца, его лицо снова приобрело красный оттенок, рот приоткрылся, но звуков не последовало, лишь усилилось дыхание, словно он не мог правильно сделать полный вдох. Эмоции на лице так быстро сменяли друг друга, что у Людвига закружилась голова, пока он пытался их разобрать, и наконец оставил попытки.       Медленно взгляд собеседника снова сфокусировался на нем, лицо все ещё было красным, хотя и спавшим до легкой пудровой румяности. Этот оттенок хорошо смотрелся на коже итальянца, ему шло, и он выглядел мило, впрочем, немец никогда не сказал бы ему это в слух, чтобы не расстраивать.       «Самое грёбаное время, чтобы кто-нибудь это понял…»       Голос был таким тихим, что он едва расслышал его.       И почти пропустил улыбку, появившуюся на лице брюнета.       Это был небольшой, едва заметный подъем, но, честно говоря, самый искренний и красивый из всех, что он когда-либо видел. Улыбки Феличиано были яркими, но такими частыми и очень напоминали пейзажи вокруг Венеции: красивые, светлые, но слишком преувеличенные. Что-то, что надоедает в повторении. Улыбка Ловино… Эта особенная улыбка. Это было все равно что наблюдать восход солнца над Римом: стихийный, живой, абсолютно реальный и захватывающий дух. Но как восход, мимолетный.       И да поможет ему Бог, эта улыбка заставила сердце немца затрепетать.       В этот момент Людвиг снова отдал свое сердце Италии.       Но не Северной половине, а Южной.       Итальянец больше ничего не сказал, и на некоторое время воцарилась тишина. Когда он, наконец, встал и начал проходить мимо, то на мгновение задержался рядом. Людвиг повернул голову, чтобы в замешательстве взглянуть на собеседника.       «…Спасибо тебе» — сказал он голосом таким мягким и тихим, что немцу пришлось напрячься, чтобы расслышать, и, прежде чем последовал ответ — убежал.       Германия молча смотрел вслед южному итальянцу, и легкая улыбка появилась на его лице в ответ на эти слова.       В этом моменте произошёл сдвиг, проложивший дорогу для многих других перемен.       К Ловино, который по собственной воле пришел к нему. К длинным объяснениям всего того, что Германия осознал.       К недельному пребыванию в Южной Италии для личного, обширного тура с Ловино, который показывал Людвигу всё то, что действительно считал нужным увидеть.       К ночи в городе, к ужину, а позже — захватывающему виду звёздного неба из прекрасной долины.       К очень тихому и нежному обмену словами.       «Теперь ты увидели все, что есть в Италии».       «Не все, но больше, чем я мог когда-либо просить…».       «…Проси».       «Ловино…».       «Попроси об этом. Пожалуйста…».       «…Могу я увидеть истинную глубину Рима?».       Дрожь.       Затаённое дыхание.       Надежда.       Страх.       «Да».       Соприкосновение губ.       Германия больше, чем что-либо ощущал огонь, полноту души и жизнь, которые излучал Романо.       Он чуть ли не утопает в океане нахлынувших эмоций. Всё его существо отступало перед чужой силой, превращаясь в беспомощную версию самого себя.       Совершенная беззащитность перед довлеющими ощущениями, которые наполняли и окружали его, они были настолько совершенны и могущественны, что надломили в нем что-то.       Любовь.       Отдать нечто такое, что показало бы всю истинность и глубину эмоций…       Людвиг знал, как никогда, что всё чем он является и когда-либо будет…       Всё что он есть, всё что у него есть…       Его сердце, его душа.       Его любовь.       Принадлежат Ловино, истинному сердцу Италии.