Тишина

      "Саша?"       — Алекс?       Я стою на пороге смехотворно маленькой квартирки старой хрущёвки и не могу поверить своим глазам. Меня предупреждали, что после событий минувшего декабря владелец скромной жил площади разбит, но я не мог представить, насколько.       "Ты запустил себя".       — Выглядишь отвратительно.       "Мне так жаль, что это происходит".       — Впрочем, как и всегда.       Ответом стал тяжёлый, нечитаемый взгляд. Я быстро изучил русского с ног до головы, и внутри что-то болезненно ёкнуло. Судя по внешнему виду, Брагинский не менял одежду с последней официальной встречи. Он стоял в дверном проёме в замызганной водолазке, заляпанных военных штанах и... сапогах. Лицо его украшали отросшие засаленные волосы, неопрятная щетина и темные мешки, залегшие тенями под глазами. На грязном полу расцвёл узорчатый ковёр из окурков и пепла, за спиной вдоль стены возвышалась башня из пустых пивных бутылок, а очередная недопитая была неловко сжата в пальцах. Ужасный, непозволительный бардак. Иван совсем не следит за младшим братом?       Я мысленно дал себе пощечину. Иван и не должен. Его брат – воплощение могущественного государства с многолетней историей, а не зверь, которого нужно приучать к порядку. Я мысленно влепил себе вторую пощечину. Саша больше не государство. Он просто человек. Почему-то от этой мысли меня бросило в дрожь. Что в этом такого? Брагинский всегда выставлял себя как образцового гражданина и Человека с большой буквы, кем теперь и стал. Только первая буква строчная.       "Мне чертовски жаль".       — А знаешь, ты это заслужил.       Потрескавшиеся губы сжаты в тонкую линию. Он никогда не был лишён чувств – все переживаемые эмоции отражались на его лице: хмурые или чуть приподнятые брови, подпрыгивающие скулы и наморщенный нос говорили, когда сам Брагинский молчал. Окружающие мало различали эти изменения, но я их видел. Я их читал. И взрывался от восторга, когда во множестве оттенков хмурых выражений, словно в тяжёлом грозовом небе случайный луч, проскальзывал радостный огонёк. Тогда это бледное лицо загоралось и оживало, меж бровей пропадала складочка, а губы растягивались в неловкой улыбке, являющей на свет заломы на щеках. Я видел это лишь дважды. И кажется, больше не увижу никогда.       У нынешнего Брагинского кожа была цвета пепла. На щеках паутиной расползались броские сосудистые звездочки, табак и никотин залегли глубокими морщинами вокруг глаз. Всё это чрезвычайно портило его и без того неправильное, но приятное лицо. Сейчас он выглядел лет на сорок, хотя по человеческим меркам ему не было и тридцати. Он словно опустел. Особенно глаза. В них не было ничего. Кто-то безжалостно растоптал ярко-красное живое пламя, обратив его в труху чёрной сажи, и погасил последнюю тлеющую искру. Я больше не мог поймать ни единого знакомого выражения, игривой неприязни, насмешки – ничего. Лишь пустота. И только встретившись с чернотой незнакомых глаз, я осознал, насколько сильно мне не хватает увядшего пламени.       "Ты не представляешь, как мне больно на это смотреть".       — И ты не представляешь, как долго мы все ждали реванша! — Вопреки всем законам логики, мои губы искажаются в издевательской ломаной улыбке. Брови наигранно восторженно ползут вверх, а на лице русского никаких изменений.       "Так больно..."       — Так ты не рад наконец выйти на пенсию? — Взгляд цепляется за смятую пивную банку на комоде, и я небрежно указываю на неё пальцем. — Мне казалось, ты отмечаешь!       Он не вздыхает. Он не морщит нос. Он не делает ничего, что я бы мог расценить как раздражение. Между нами нет никакой связи. Я распинаюсь, гримасничаю, а он просто продолжает стоять неподвижно, опираясь о дверной косяк и сверля меня неизменным взглядом, словно памятник. И это поднимает во мне волну отчаяния. Я знал его лучше своих пяти пальцев! Что не так?       "Саша, пожалуйста, не молчи. Ответить мне, Саша."       — Собственный язык пропил, а, Алекс? Где твой хвалёный баритон? — В попытке раззадорить я вздёргиваю подбородок и показываю зубы, склоняясь ближе к недвижимому телу. — Я так соскучился по твоей брани!       "Умоляю, ответь!" – в глазах плещется непонимание, граничащее с отчаянием.       Иван упоминал, что Саша молчит уже вторую неделю, словно контуженный. Не зовёт брата по имени и не поддерживает беседу за сигаретой, только кивает или мотает головой. Иван угадывал его настроение лишь по музыке, которую он включал на магнитофоне. Сейчас из дальней комнаты доносился приглушенный бой гитары и заливистый русский баритон. Хрипела кассета Высоцкого. Настроение Александра, скакавшее по синусоиде, стало неумолимо двигаться вниз по параболе. Это был спад, конца которому не предвиделось.       "Саша. Не молчи. Сделай хоть что-нибудь!"       — Ауу? Почему тишина такая? Есть кто дома, кроме мужика в хрипящем ящике? — Поднявшись на цыпочки, я демонстративно заглянул за плечо Александра, старательно выискивая несуществующие нации. На сердце заскребли кошки. О отцы основатели, как же я себя ненавижу! — Натали? Ольга? Скажите, пожалуйста, Алекс сегодня здесь?       С каждым новым словом, вылетающим из моих уст, дышать становилось всё тяжелее. Я едва подавил желание заплакать. Черт возьми, это не я остался один в тесной хрущевке! Какого хрена меня так трясёт?!       В попытках вернуть самообладание, я вальяжно вытягиваюсь и, оперевшись кулаком о распахнутую дверь, продолжаю комедию. Голос, сломанный от беззвучной истерики, резко подскакивает на пару октав и больно бьёт по ушам.       "Саша, сделай что-нибудь! Ответь мне!"       — Где же все жильцы, Брагинский? Где гости, почему виновник торжества совсем один?       Никакой реакции. Он даже едва дышит. Однако в груди от нехватки воздуха становится тесно мне.       "Саша."       — Неужели ты решил изменить старой доброй традиции и не пригласил на праздник никого?       Я на грани отчаяния. Губы искажает подлая ухмылка.       "Прости меня за это."       — Даже Генриха?*       И последовал удар. Тёмное стекло со звоном и брызгами разлетелось по сторонам.       Боже! Как я счастлив!       Ещё удар.       Оглушённый, я мешком валюсь на пол. Разбитая бровь пульсирует, а в животе порхают бабочки. Туда же прилетает удар ногой, выбивая из рёбер весь воздух. Я судорожно вздыхаю, закрывая живот ладонью, и ловлю ещё один пинок. Каблук тяжёлого сапога яростно врезается в грудь, вдавливая тело в ледяную плитку и заставляя исказиться в немом вопле. Нет, это не Саша. Он никогда не желал мне смерти. Он не заходил дальше двух ударов!       Ребра пронзило острой болью, и я, забрыкавшись, отчаянно вцепился пальцами в кожу истертых сапог.       — Алекс! Алекс, стой!       Саша склонился ко мне, и я утонул в бездонной пустоте незнакомых глаз. В этой черноте вместе с лихорадочным блеском промелькнуло единственное знакомое выражение, заставившее меня покорно проглотить язык и оцепенеть. Неужели всё было настолько плохо? Так, с выражением чистой ненависти, без доли жалости или отвращения, Брагинский когда-то смотрел на Рейх. В этих глазах я больше не видел Сашу. Я видел Александра. Несчастного, разбитого, и оттого неумолимо жестокого. Александра, который искренне ненавидел меня за то, что я сделал с ним.       Я не успел унять паническую дрожь в руках, как был грубо схвачен за грудки и рывком спущен вниз по лестнице. Когда голова со звоном встретилась с первой ступенькой, раздался оглушительный грохот двери. Александр ушёл, не сказав ни слова и оставив между нами пропасть величиной с каньон. Непроизвольно я крепче стиснул зубы и зажмурился, чувствуя, как горячая влага обжигает щёки. Я определённо не плакал.       "Саша!"       — Урод!       Отчаянный хриплый крик эхом отразился от стен. Александр слышал это, я уверен. Но ответа всё так же не последовало. На лестничной клетке звенела тишина. И тогда я понял, что окончательно потерял его. СССР больше не существовало. Как и доброго отзывчивого Саши.       В следующий раз я увидел Александра лишь спустя двадцать лет, когда на всемирном конгрессе Россия отстояла Крым. Как призрак прошлого, он сидел неподвижно рядом с Иваном и сверлил взглядом каждого присутствующего. На шею был намотан прежний красный шарф, в зубах торчала сигарета. Это был тот же Брагинский, что и полвека назад, с привычкой раздражённо цыкать и закатывать глаза, жевать сигаретный фильтр и морщить нос. Это был почти тот самый Саша, которого я потерял, за исключением лишь одной вещи. За весь конгресс он не произнёс ни единого слова. Мороз пробежал по коже, когда я встретился с его тяжёлым взглядом и вдруг с ужасом понял. Саша больше не говорил.