Не от всех дверей

Пусть мое дитя аль-Хайтам проживет мирную жизнь. Аль-Хайтам перечитывает аккуратные округлые буквы до тех пор, пока текст не начинает расплываться перед глазами.  Проводит кончиками пальцев по желтоватой бумаге, чтобы еще раз почувствовать ее материальность, реальность происходящего. Откладывает книгу в сторону. Трет сухие глаза. Плохие вещи иногда случаются. Это даже не философия, это тоже незамысловатая реальность, простая и грубая. Плохие вещи иногда случаются не для чего-то, а просто так, и никакого смысла здесь нет. И нет никаких вопросов, которые не звучали бы риторически. Да хоть бы и были — отвечать на них некому. Интересно, — мелькает в голове мысль, такая же простая, пустая и абсолютно бессмысленная, — будь на моем месте Кавех, и что бы он сейчас делал? Залил бы уже, наверное, своими слезами и соплями всю комнату. И при чем здесь вообще Кавех. Нет уже никакого Кавеха, да никогда, в общем, и не было. Всегда был лишь аль-Хайтам, просто на какое-то время он почти поверил, что может быть как-то иначе. Тоже, должно быть, Кавех покусал со своим изощренным идеализмом. Не о чем теперь вспоминать. Всегда был лишь аль-Хайтам. Разве только... Нужно будет готовиться к похоронам, решать много каких-то вопросов, говорить с какими-то людьми, куда-то ходить, что-то делать, и заняться этим кроме него тоже теперь больше некому. Наверное, нужно будет лучше изучить эту концепцию личной ответственности. Посмотрим, на что вообще это похоже. Он еще раз проводит рукой по тонкому изумрудному корешку, аккуратно ставит книгу обратно. Встает, отряхнув колени, трет переносицу, поправляет волосы, все еще непривычно короткие. Наверное, он должен почувствовать что-то еще, но он не понимает, что именно. *** В Сумеру не снятся сны, а разговоры на эту тему почему-то считаются почти неприличными, чем-то между интимом, политикой, смертными грехами и туалетным юмором. Не снятся — так решил Архонт мудрости. А ты бы хотел, чтобы снились? — будь на моем месте какой-нибудь торговец арбузами, он бы, может, и хотел, а я ведь ученый. И что, что ученый? —  мал ты еще, чтобы понимать, что ученому не нужны пустые фантазии.  На что это похоже? — на ловушку сознания, туманящую разум, искажающую восприятие и не несущую в себе ни грамма ценной информации.  А ты-то откуда  знаешь? — парень, что за вопросы такие у тебя вообще? Аль-Хайтаму меньше всего интересно, кто и как там считает, уместны его слова или нет, но он уже давно перестал задавать эти вопросы, потому что все это тоже бессмысленно. Вообще большинство разговоров с другими людьми в целом бессмысленны, а с людьми, которые гордо говорят я ведь ученый, бессмысленны дважды, но разговоры на темы, которые считаются в стенах Академии плохим тоном (потому что так кто-то когда-то решил), бессмысленны десятикратно. Хотя Кавех, стоит отдать ему должное... да, в бездну Кавеха. В бездну их всех. В Сумеру не снятся сны, но аль-Хайтам иногда просыпается с ощущением, будто ему что-то снилось, только он забыл, что именно, в самый момент перед пробуждением, что кто-то выхватил у него все воспоминания и присвоил себе на тонкой мембране между сном и реальностью, оставив лишь контур, отпечаток каких-то... наверное, можно назвать это эмоциями. Тебе грустно, но ты не понимаешь, от чего именно. Тебе страшно, но ты не знаешь, что тебя напугало. Ты ощущаешь какую-то странную, болезненную, изломанную ностальгию, но не помнишь, что ее вызвало. Тебе радостно, но непонятно, что было до этого. Тебе жарко, у тебя дрожат кончики пальцев, срывается дыхание и сводит в сладко-мучительных спазмах низ живота, но ты не... ладно. Все. Хватит. Сейчас аль-Хайтам чувствует себя так, будто на него упала бетонная плита и раздавила в лепешку. Раздавила их всех. Бетонная плита размером с небо. Наверное, такое бывает.  Просто про это он тоже забыл. Вокруг темнота, сейчас, должно быть, поздняя ночь. Эта темнота ощущается почти физически, той самой плитой, все еще лежащей на груди, невидимой, но неподъемной. Аль-Хайтам понимает, что почему-то не может сделать вдох. Он морщится, поднимая перед собой руки, пытаясь понять, что ему мешает. Перед ним ничего нет, ни плит, ни неба, ни чего-то еще хоть сколько-нибудь материального, только вдохнуть он все равно не может. Это знакомо и незнакомо одновременно. Его отношения с собственным телом вообще странная штука, иногда он не может понять природу своих ощущений, иногда эта природа вполне понятна, но непонятна их интенсивность. Мир слишком яркий, мир слишком громкий, мир слишком жесткий и слишком спонтанный, все куда-то бегут, все вечно чего-то хотят, а он замирает, пытаясь почувствовать смысл. Им разве не больно? Или потому они и бегут постоянно куда-то? Но так ведь лишь хуже. Резкие звуки оранжево-красные и пахнут ржавым железом — он читал, это называется синестезия и встречается в норме совсем у немногих, только опять непонятно, какой в этом смысл. Резкие звуки впиваются в горло. От резких звуков тоже может быть физически больно. Бывало, ему казалось, сам воздух вокруг обрастал жестяными колючками, царапающими руки, забивающимися куда-то под кожу. Но даже тогда он мог дышать. В голове начинает нарастать шум, переходящий в пронзительный звон, шум тоже красный, а звон еще и горячий, шершавый и острый, и кислорода не хватает, и ничего не мешает вдохнуть, но вдохнуть он не может, и это глупо, абсурдно, бессмысленно, непреодолимо, и сердце бьется где-то в стянутом горле, а темнота расцвечивается вспышками цветов тонкой радужной пленки смеси эфиров на поверхности раздела фаз, и тело заливает волна какого-то абсолютного, изначального ужаса, от которого, должно быть, уже потом, уже позже произошли любые страхи, волнения, опасения и тревоги, а сначала был лишь он, лишь абсолютная темнота и этот ужас, и сама жизнь возникла лишь для того, чтобы хоть что-то ему противопоставить. Черное сменяется красным, синим, грязной галлюциногенной радугой, снова черным, и аль-Хайтам, кажется, что-то кричит, не запоминая, что именно, чувствуя, как верх и низ несколько раз меняются местами, и не помнит, что было дальше. В себя он приходит на полу возле кровати. В одежде, насквозь пропитанной потом и липнущей к коже. С мокрым лицом и зудящей шеей. Все тело трясет, и полчаса, должно быть, он просто лежит, пытаясь собрать мысли в кучу. А потом, когда пытается встать, понимает, что не может. Будто бежал пятьдесят миль, и за ним гнался тот самый ужас. Потом догнал, и что было дальше, он просто не помнит, и это к лучшему. Он просто лежит, и, кажется, засыпает на какое-то время, а когда просыпается, становится легче, только еще холоднее. Он, шатаясь, доходит до ванной, включает горячую воду и просто сидит, обхватив колени, смотря, как она утекает, и все никак не может согреться. И, кажется, впервые за бесконечно долгое время ни о чем не думает. Потом, уже выходя, смотрит на себя в запотевшее зеркало, обтерев его в центре ладонью. Ну, он даже выглядит в целом нормально. Лицо бледное, но оно всегда таким было. Зрачки чуть расширены, но это может быть из-за того, что здесь просто слишком темно. Только волосы растрепаны, а на шее длинные красные борозды от ногтей. Он даже не помнит, как их оставил. На периферии сознания мелькает давно знакомая мысль, и почему вообще у него такие глаза. Он ведь ни у кого не видел раньше даже похожих. Такие были у папы? У мамы? Ничего он не помнит. Бабушку спрашивать просто не стал. То ли не знал, как сформулировать, чтобы звучало не глупо, не казалось чем-то бессмысленно-сентиментальным, то ли просто не захотел почему-то, словно кто-то внутри головы, одновременно тождественный ему самому и при этом абсолютно другой, советовал это не делать. То ли просто подумал, что спросит как-нибудь позже. А потом никаких позже уже не осталось. Так тоже бывает. Наверное, он все-таки должен почувствовать что-то еще, но он все еще не понимает, что именно. Он просто идет обратно и ложится в кровать, натягивая одеяло до ушей, думая о том, что вряд ли теперь уже сможет заснуть, но так хотя бы сумеет согреться. И сам не запоминает, как засыпает. *** Проходит вторая неделя. Аль-Хайтам ждет, что эта ночь все, возможно, изменит, разделит на до и после и все такое, но она ничего не меняет. Если он что-то и чувствует, внимание с этого быстро соскальзывает, как с шара, покрытого мыльной пеной, и его мозг опять задается вопросами, не имеющими  никакого отношения ни к бабушке, ни к нему лично, ни вообще хоть к кому-то из реально живущих или существовавших когда-то людей. Он почему-то намеренно не ищет информацию, что это было такое. Словно, если станет искать, воспоминания об этом ужасе, запертые за дверью сознания в целях самозащиты, сорвут замок и вернутся обратно. Это тоже похоже на состояние после сна, он не помнит в деталях, что именно пережил, помнит лишь, что никогда не хотел бы пережить это снова. Только краснеющие царапины на шее напоминают, что все и правда было, потом и они почти заживают. В целом жизнь идет своим чередом и возвращается на знакомую колею практически сразу, удивительно быстро. Ответственность — глубокий синий с нотами темно-серого и почему-то оранжевый. Она его утомляет, но концептуально оказывается довольно простой. Ничего такого, в чем он бы не смог разобраться. Аль-Хайтам какое-то время думает, должен ли терзаться угрызениями совести по поводу того, что самого, должно быть, близкого человека больше нет рядом, а он ничего не чувствует, и потом приходит к мысли, что это не так работает. Кому нужны эти угрызения? Бабушке? Ей уже все равно. Ему самому? Но, так как бабушке уже все равно, и они ей никак не помогут, обусловлены они в этом случае лишь его собственным дискомфортом, а значит, в сути своей эгоистичны. Это ведь у него не осталось близкого человека, его жизнь осложнилась, а не чья-то еще. А зачем мучиться этими муками совести из-за отсутствия чувств, подоплека которых заведомо эгоистична? Примерно так он и думает, привычно разлагая мысль на элементы и пробегая по ним друг за другом, как по нотам рояля. У них даже цвета нет, только текстура и звук — серый шум в разной тональности.  Да и в целом нет в них ничего интересного. И в нем нет ничего интересного для остальных. К нему заходит кто-то с курса, хлопает по плечу, удивленно косится на замотанный шарф, говорит какие-то формальные сожаления, смотря сквозь него, потом наконец оставляет в покое. Проходит почти неделя наедине лишь с собой перед тем, как в его дверь снова стучат. Наверное, теперь это Кавех, думает аль-Хайтам, идя к двери.  Наверное, обдумал наконец все, что наговорил месяц назад, подклеил слюнями и клейкой лентой красиво сожженные в пепел мосты, как когда-то пытался собрать по обломкам свои испорченные макеты, может, даже решил извиниться. Вот был бы абсурд. За дверью Кавех. Он стоит, разглядывая что-то под своими ногами, а потом переводит взгляд на аль-Хайтама, резко поднимая голову. — О! Привет? — Привет, — отвечает аль-Хайтам. — Что-то случилось? Долго же ты шел. — В смысле? У меня? — Я зачем-то понадобился в Академии? Тебя послали что-то мне передать, а ты не смог отвертеться? Ты мне что-то хотел сообщить? — Да вроде бы ничего такого, — говорит Кавех, неловко переминаясь с ноги на ногу. — Тогда зачем пришел? — Хайтам не видит причин поддерживать видимость дипломатичности. Не по его инициативе даже произошла тогда эта ссора. Хотя что тут теперь, да и смысл искать виноватых. Все необходимые выводы он сделал так или иначе. — Я, ну... хотел просто... — Кавех мнется, хмурит брови, запускает пальцы в светлые волосы, растрепывая их еще больше, а потом взмахивает руками, едва не попав по лицу аль-Хайтаму.  — А! Да я сам не знаю. Просто как будто почувствовал, что должен прийти. О... я тебя мог ударить? Не хотел! Аль-Хайтам приподнимает бровь, рядом с которой только что пролетела рука Кавеха, тяжелым украшенным перстнем на пальце почти зацепив его волосы. — Подумал, недостаточно меня раньше деморализовал своими идеями и семью пятницами даже не на неделе, а в один и тот же четверг, решил добить еще и физически? Кавех какое-то время смотрит куда-то сквозь, будто пытаясь не то осмыслить его слова, не то связать их с чем-то в своей голове, потом взрывается привычной оранжевой вспышкой. — Хайтам, ну почему же ты такая сволочь! Я же к тебе по-хорошему попытался, подумал, Хайтам, конечно, та еще сволочь, и вроде как давно я про это в курсе и иллюзий никаких на этот счет уже не имею, но у него же... ну, это самое... ситуация сейчас непростая, а я, может, смогу чем-то помочь, и да, наговорил всякого, сам знаю, хотел извиниться, да и... Аль-Хайтам перебивает, наклонив голову. —  Если честно, пока не слишком заметно, что ты хоть чем-то мне помогаешь. Можешь даже не махать здесь своими руками. Ты же в курсе, что слушать не очень умные вещи тоже бывает физически больно? Лицо Кавеха медленно багровеет, брови сводятся куда-то к переносице, и аль-Хайтам флегматично наблюдает, жалея только о том, что не может просто взять и отключить звуки, а потом тот вдруг разом сдувается, как воздушный шар, который проткнули иглой и выпустили наружу весь воздух. — Все. Понял! Принял. Зря пришел. Сам дурак, да. Прости, что помешал, не буду больше тебя беспокоить. Я сожалею о том, что сказал тогда, но у тебя, кажется, и так все в порядке. Аль-Хайтам уже знает, что ответит. Можешь считать, что прощаю, если тебе так будет легче, но моих выводов о пользе нашего сотрудничества это никак не меняет. И спасибо, но в твоей жалости я не нуждаюсь. Успехов в дальнейших исследованиях. А потом понимает, что ничего не может ответить. Потому что не может сделать вдох. Он заваливается вперед, хватаясь рукой за косяк двери, и видит как в замедленной съемке, Кавех стоит напротив, его брови  поднимаются вверх, а лицо, наверное, меняет десяток разных эмоций, прежде чем остановиться на какой-то одной, чем-то между злостью, подозрительностью и абсолютной растерянностью. — Аль-Хайтам? Что с тобой? В чем дело? Эй, отвечай! Я тебя обидел? Черт, ну прости, я понимаю, у тебя... ну, это... просто ты же и правда та еще сволочь! Нет, ну сам признай! Ты же... или ты надо мной решил подшутить? Издеваешься? Думаешь, это так смешно? Да скажи ты уже хоть что-нибудь наконец! Чертов Кавех, да что ты все еще здесь стоишь, уходи уже, исчезни, закрой эту дверь и никогда мне больше не попадайся, почему именно сейчас, в чем дело, почему именно так, почему именно ты, зачем вообще... Аль-Хайтам шепчет одними губами, чувствуя, как их обжигает воздух, как пульс срывается куда-то в бешеный ритм, хватаясь соскальзывающей рукой за дверь и понимая, что его трясет. — У... ходи. Так... бывает... закрой... На конец фразы его не хватает, потому что мир снова меняет цвета в безумном калейдоскопе, а потом остается лишь ужас. Только не снова. Что угодно, только не снова. Только не это. За этой лавиной он, даже не он, наверное, а кто-то еще в его голове, чуть более стойкий, чуть менее восприимчивый, думает о том, что умрет прямо здесь, на пороге своего дома, перед Кавехом с его противными воплями и глупым лицом, задохнувшись собственным страхом. Наверное, действительно сложно представить что-то абсурдней. Иногда ужас приходит вслед за темнотой. Иногда темнота приходит позднее. Наверное, так это работает. В конечном итоге не важно, ведь все равно ничего больше не остается. где дверь где чертова дверь где убежать просто убежать я не могу здесь находиться дышать я не могу дышать я не понимаю я не хочу не так не надо пожалуйста только не так не могу дышать нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет я не могу я не могу я не могу не могу не могу не А потом он понимает, что есть что-то еще. Твердое, теплое и просто другое. — Хайтам! Я здесь. С тобой! Рядом. Все хорошо. Ты не можешь дышать, да? Чувствуешь, как я дышу? Давай попробуем вместе? Совсем просто! Вот так, давай, вместе со мной... вдох, выдох, вдох... это не помогает ты идиот это не помогает если это все что ты можешь сделать это ни черта не помогает что твои выдох и вдох могут противопоставить ужасу который существовал до начала вселенной почему ты просто не можешь уйти зачем ты А потом аль-Хайтам понимает, что дышит. Воздух обжигает горло раскаленными иглами, но он дышит. Кавех хватает его за руку, трясущуюся почти в лихорадке, и кладет ее себе на грудь, прижимая сверху своей. Его сердце тоже бьется быстро и громко, но это не идет ни в какое сравнение с бешеным пульсом аль-Хайтама.  — Чувствуешь? — теперь он почти шепчет. — Слышишь, как стучит? Я чувствую твое, только что был уверен, оно выскочит куда-то наружу, не может сердце биться так быстро, а сейчас уже гораздо лучше. Ты молодец, аль-Хайтам, ты такой молодец, ты... Все уже лучше, все нормально, все в порядке... Он шепчет что-то еще, осторожно дотрагивается свободной рукой до волос аль-Хайтама, и, не встречая сопротивления, прижимает к себе, зарывая руку в жемчужно-серые пряди, продолжая шептать что-то бессмысленное, и аль-Хайтам уже не реагирует на слова, только на интонации, и, видимо, вселенная настолько абсурдна, что ужасу, существовавшему до начала вселенной, можно противопоставить очень простые и глупые вещи. Наверное, в чем-то все книги были неправы. Он не понимает, сколько они так стоят, два сцепившихся друг с другом силуэта на пороге двери, прежде чем лихорадочная дрожь немного проходит. Аль-Хайтам шевелится в кольце рук, пытаясь отстраниться. Кавех снова проводит рукой по его волосам, убирает ее и говорит с какой-то почти болезненной нежностью. — Ты в порядке? Лучше? — Лучше... Откуда ты знал, что нужно делать? — собственный голос снова звучит так, словно он снова бежал много миль. Только на этот раз смог убежать. — Да я как бы это... — он выглядит сбитым с толку этим вопросом. — Я, кажется, и не знал. Вообще не понимал, что происходит. Просто почувствовал. Еще подумал, вдруг сейчас сделаю черт знает что, да ты так возьмешь и помрешь, а я буду как дурак... нет, я не это хотел сказать. Я... не знал, в общем. — Да, это я уже понял, — аль-Хайтам устало приподнимает уголок рта. Все тело ощущается ватным, из конечностей словно вынули все кости, а потом залили внутрь горячий чугун. Голова кружится. Ему кажется, не прижимай его Кавех к себе, он бы уже, наверное, просто упал на подогнувшихся коленях. — Мне нужно присесть. — Да! Конечно! Просто хотел сказать тут еще... — Ну? Говори. — Может, сначала присядешь? Я помогу. Зайду к тебе, ладно? Потом могу уйти, я не буду мешать, могу чай заварить, ты можешь отдохнуть, я только... — Да говори ты уже. Потом присяду. А то ты еще забудешь, что сказать-то хотел, — аль-Хайтам отстраняется, ловя наконец его взгляд, оставляя лишь руку, прижатую сверху рукой Кавеха. — Не забуду! — возмущенно восклицает Кавех, а потом его лицо за секунду из раздраженного становится каким-то... восторженным, что ли, и он начинает говорить, быстро-быстро, сбиваясь с мысли, глотая слова, боясь остановиться, боясь опоздать куда-то. — Точно не забуду! В общем, я как увидел, что такое с тобой происходит, и представил, а вдруг бы ты и правда умер, и подумал тогда, я бы и сам тогда почему-то жить не захотел, вот вроде какая-то глупость, да, а у меня перед глазами будто промелькнуло вообще все, и как мы только познакомились, и как подружились, и наши беседы, и ты читал эти свои дурацкие книжки, а я смотрел на твое дурацкое лицо и просто хотел, чтобы время остановилось и я просто мог смотреть на него вечно, понимаешь,  и как спорили, конечно, ну и как поссорились, и я это все вспомнил и подумал, даже если ты противный и занудный, ну признай, ну признай хоть сейчас, противный и занудный!.. нет, так вот, даже если и так, я не хочу тебя потерять, даже представлять не хочу такое, и я еще подумал, что не оказался бы рядом, и ты... в общем, я сам себе захотел вмазать тогда по лицу, еще подумал, какая глупость, я ведь оказался, и все хорошо, но все равно захотел, а потом подумал еще, вдруг бы ты... нет,  неважно, важно то, что я понял, мы ссоримся, мы расходимся во взглядах, ну, да, да, да, это всем очевидно. И все равно! Все равно, меня бы спросили, с кем я хочу провести свою жизнь, а я бы сказал, точнее, нет, им бы я ничего не сказал, это ведь дело личное, вообще-то, и какого черта вообще задавать такие вопросы, но подумал бы только... ну, про тебя. И такого в моей жизни никогда не случалось, понимаешь? Я никогда никого так... ну, я правда хочу попробовать! Давай попробуем, Тами! Ведь что мы теряем? Всегда успеем послать друг друга куда подальше и разбежаться. Серьезно! Я не знаю, как спать буду, зная, что с тобой бывает такое, а меня не будет рядом. И я буду заниматься какой-то тупостью и ерундой, а ты... даже думать о таком не хочу! Я просто хочу быть... ну, с тобой. Правда! Давай попробуем! И Кавех смотрит горящими глазами, держит руку в обеих своих, готовый, видимо, уже идти за аль-Хайтамом на край света, согревать своим теплом, защищать от ночных  чудовищ, палящего солнца и себя самого, и как оно там дальше быть дальше по плану в его глупых историях, которыми он зачитывался в личной (теперь уже точно лишь только его) библиотеке аль-Хайтама. Кавех, Кавех, Кавех, Кавех. Кави. Наверное, даже если бы ты очень постарался, даже если бы ты сам был очень в этом заинтересован, ты бы не смог специально сделать все еще хуже. Самое отвратительное, самое унизительное не в том, что ты этого хочешь, а в том, что я этого тоже хочу. Как в тех глупых историях. Если придется пойти на край света, ты будешь со мной. Не за что-то, не ради чего-то, а просто так.  Просто так  держать за руку. Просто так согревать. Просто так защищать от всего, от чего там захочешь. Просто так прижимать к себе и шептать что-то бессмысленное. Просто так перебирать волосы и просто так говорить о том, что все хорошо. Я хочу этого так сильно, что становится больно. Я не привык к такой интенсивности. Интересно, я буду плакать? Не могу вспомнить, если честно, когда последний раз плакал. Даже не помню, как это должно ощущаться. Наверное, что-то и правда нельзя найти в одном лишь себе. Наверное, не от всех дверей у нас есть ключи. Наверное, даже в самой глупой истории есть своя правда. Но если так, я не готов к этой правде. — Ты все сказал? — Нет, я... что? — Кавех прерывается посреди фразы, удивленно хлопая глазами. — Я спрашиваю, ты сказал все, что хотел? — Я... я... ты сейчас что, не понимаешь, что я тебе фактически в любви признался? — он все еще сжимает его руку, изучая лицо, пытаясь в нем что-то найти, но, видимо, не находя. — Спасибо, я понял. Это все? Какой реакции ты сейчас от меня хочешь? Что именно я должен ответить? — Я... ну... — он опять выглядит абсолютно растерянным, а потом глаза весело вспыхивают, а на лице загорается новое солнце, — а, может, тебе просто нужно подумать? Я понимаю, что сразу тут все это вывалил, когда ты только что... Тебе нужно время? Не вопрос! Я могу подождать! Сколько нужно? Или тебе нужно, чтобы я... Аль-Хайтам перебивает его, устало высвободив руку из горячих ладоней и пытаясь смотреть в глаза, борясь с едва выносимым желанием отвести взгляд. — Мне нужно, чтобы ты понял, Кавех. Не знаю, что ты себе сейчас напридумывал, но эта... ситуация никак не изменила ни тебя, ни меня. Это только в романах для девочек в пост-пубертате такое бывает, катарсис, переломный момент, а потом все сразу становится хорошо, непонимание сразу сменяется пониманием, черное белым, и раньше не выносящие друг друга дольше десяти минут люди счастливо живут под одной крышей и счастливо умирают в один день. В твоем возрасте уже нельзя быть настолько наивным. Спасибо, что... оказался рядом. Больше я в этом не нуждаюсь. Ты сказал все, что хотел? Можешь идти. Я очень устал и хочу отдохнуть. И предпочел бы сделать это в одиночестве. Кавех смотрит, не моргая, горящими алым глазами, пока аль-Хайтам чувствует, как что-то едва рожденное, едва попробовавшее сделать свой первый робкий и неуверенный шаг умирает внутри. Пусть умирает, туда ему и дорога. Не все в этом мире имеет право на жизнь. Умирать больно, но только сначала. А потом все снова срывается в красный. — Ублюдок ты, аль-Хайтам! Кретин. Бездушная сволочь! Как ты... я... Не понимаю, как вообще мог в тебе что-то искать... Да лучше бы так ты и сдох! Не ищи меня. Можешь считать, меня никогда в твоей жизни не существовало. — Можешь считать меня кем угодно.  — отвечает аль-Хайтам, обессиленно прислоняясь к стене мокрым лбом и закрывая глаза. — Не буду искать. Думаю, нам обоим так будет лучше. Звук шагов давно затихает где-то на периферии, но все еще звенит в его голове. Лучше бы так ты и сдох. Он пробует эти слова на вкус, они коричнево-черные с красными прожилками лавы, остывающей и переходящей в грязный индиго. Почему-то аль-Хайтам действительно хочет, чтобы все снова вернулось. Чтобы на грудь упала еще одна плита, их там, должно быть, в достатке, только теперь уже без обратных путей, без сожаления, без милосердия и индульгенций, чтобы все так и закончилось, чтобы так он и задохнулся на полу этой квартиры, принадлежащей теперь лишь ему одному. Должно быть, всем остальным будет так только легче, а в первую очередь ему самому. Не останется больше никаких лишних чувств, потому что некому будет все это чувствовать.  Смерть, что в ней в общем такого, много драмы, а если по факту, пока мы есть, ее не существует, когда есть она, больше нет нас, вся боль когда-то проходит, и лучше бы, если это было быстрее, а страшно должно быть только в начале, и некому будет потом вспоминать. Сознание может открыть нараспашку все свои двери, выпустить всех чудовищ и выбросить ключ из окна, ведь дом скоро сгорит вместе с ними со всеми. А остальные пусть там как-нибудь сами потом разберутся. Едва ли кто-нибудь будет о нем слишком долго жалеть. Нет никаких бетонных плит и никакой справедливости, только бесконечная, бессмысленная пустота, липнущая к телу одежда, зудящая кожа и дрожащие пальцы. Он даже заплакать не может. Наверное, будь рядом Кавех, запах которого (свежая бумага, деревянная стружка, разнотравье и полевые цветы из каких-то ослепительных снов, которых никогда не существовало в реальности, зеленый, желтый, красный, лазурный, весенний ветер дует в лицо, касаясь ресниц, влажные брызги на коже, солнце светит сквозь веки, и все вокруг залито его светом) до сих пор щекочет ноздри, смог бы, и все стало бы гораздо легче. Потом — тяжелее десятикратно. Он не готов, и готов никогда, возможно, не будет. Простите меня, если можете, а если нет, ваше право. Пусть мое дитя аль-Хайтам проживет мирную жизнь. Как минимум, бабушка, я постараюсь. Честное слово, я буду очень стараться.