***
Только в последние дни стало ощутимо, как быстро приблизился декабрь, как он дышал в спину холодным дыханием и уничтожал улицы заледеневшими кусками снега. Костя медленно брел вдоль Ефимовой, пробегаясь рассеянным взглядом по строительным лесам, перекошенным пятиэтажным домикам и уже закрытым торговым рядам. Безлюдно, пусто. На патрулировании необходимо все свое внимание отдавать работе — следить за сумеречной жизнью и алчно вцепляться в каждую тень. Город был смертельно болен хаосом, который, словно хвастаясь своей непобедимостью, наиболее проявлял себя в вечернее и ночное время. Не зря люди еще с незапамятных времен боятся темноты. Из нее любит выползать всякая шваль. Нужно сосредоточиться, но Костя, как бы ни старался, не мог. Уходил мыслями к лежащему дома маленькому мальчику с высокой температурой и хлопочущей возле него соседкой. В сердце билась тревога: а что если не сможет сбить? А что если она случайно ошибется с лекарством? А что если Игорю станет совсем плохо? Глупых вопросов миллион, миллиард, а где-то на закорках сознания ворчит чей-то профессиональный голос. Работа важна, с сыном все будет в порядке. Еще четыре часа, и ты побежишь домой. Он не верил этому голосу, хотя так сильно хотел. Беспокойство буквально разрывало грудь от одной картинки мечущегося по кровати и тяжело дышащего Игорька, которому вот-вот должно было исполниться семь лет. Конечно, Любовь Алексеевна поможет, обещала дождаться Костю, только ее присутствие никак не успокаивает, а подогревает страх. Обыкновенный грипп, всего лишь подвел иммунитет в такую промозглую погоду; обыкновенный грипп, который хладнокровно убил его бабушку двадцать лет назад. Отпроситься с патрулирования пораньше невозможно, имелось подозрение на серьезную кражу имущества. Поставили несколько милиционеров на близкие друг к другу улицы, а о замене подумал слишком поздно. Костя нервно кусал губы, пытаясь задушить в себе сомнения, и продолжал настойчиво идти вперед, плотнее кутаясь в уже не подходящее под начинающуюся зиму пальто. Холод умудрялся запрыгивать даже под ворот свитера, проскальзывал внутрь и щекотал ступни морозом. Часы, насмехаясь, показывали девять вечера. Думай. Думай. Костя достал переносную рацию, нерешительно погладил черную кнопку и вытащил антенну. Поднес к самым губам, завернув в небольшой закоулок. — Федь, прием. — Прием, — раздалось тут же, словно тот только и ждал сигнала. — На службе. Гром задумчиво погладил щетину, горящими, но невидящими глазами уставился в просвет улицы. — У меня к тебе просьба, — сказал, словно выпил горькую пилюлю. — Игорь болеет, тяжело достаточно. С ним там сейчас соседка, Любовь Алексеевна, но мне как-то… неловко, что ли. Она нам ничем не обязана, да и… В голове вихрем проносится мысль, что все это Федя уже знает. Зачем пересказывать известные детали? Неужели так тяжело сразу перейти к сути? Он случайно отпустил кнопку, собираясь с силами, и в этого небольшого промежутка Прокопенко было достаточно, чтобы заговорить самому. — Я уже удивлялся сегодня, что ты выходной себе не взял. Лучше бы, конечно, два, но тебя и на один не уговоришь… — помолчал, явно не решившись добавить что-то еще. — Ты хочешь, чтобы я с Игорьком посидел? Сигнал о завершении связи. Костя криво улыбнулся. Им скоро не понадобятся слова, и так у друг друга мысли неплохо читают, даже на расстоянии. Он мог попросить о помощи Прокопенко еще два дня назад, но не желал его беспокоить больше необходимого. Тот и без того носился с Игорем, как с собственным сыном, и Гром вместо ревности испытывал одновременно умиление и стыд. Его ребенок проводил больше времени с дядей Федей, чем с родным отцом. Он нажал на кнопку, бросил односложно: — Да. Потом вздохнул: — Я твою улицу возьму на себя, насчет этого не беспокойся. С меня завтра обед. Рация упорно молчала, и Костя непонимающе поднял брови. Насчет чего так задумался Прокопенко? Не хотел уходить с поста по долгу службы? Боялся заразиться? Причин сомнений могло быть много, только вот Федя всегда бросался головой вперед, когда дело касалось Грома. Его преданность и доброта всегда приятно грели сердце. Когда он хотел повторить сообщение, переспросив, все ли нормально со связью, в рации, наконец-то, раздался заглушенный волнами голос. — Нет. Это твой сын, Кость. Ему сейчас нужна забота родителя, а не какого-то мужика из его отдела. Иди к Игорьку, а я вместо тебя подежурю на две улицы. За фразу о «каком-то мужике из отдела» захотелось дать затрещину. Вот кто-кто, а Федя уже давно считался частью их крохотной семьи. Он заботился о них ровно столько же, а то и в разы больше, чем они о нем. Без него оба Грома чувствовали бы себя так, словно в их жизни чего-то не хватает. Может, открытого тепла, а может, не стесняющейся себя любви. Но он не умел говорить о таких вещах, поэтому позорно проглотил столь нелестную реплику напарника и спросил вместо этого: — Ты уверен, что осилишь? У меня довольно большая территория. Федина усмешка, кажется, обиженная. — Справлюсь. Беги уже. Гром почувствовал себя так, словно с него сняли какой-то тяжелый груз ответственности. Он еще никогда так быстро не соглашался на уговоры, а все потому, что Прокопенко угадал с его истинным желанием — уйти самому. В груди поселилось спокойствие правильного выбора — прежде всего, сын, а потом работа. Тело перестало сдерживать нетерпеливость, и Костя, резко развернувшись, зашагал в противоположную сторону от Ефимовой улицы, ускоряясь с каждым шагом. Когда Федя на другом конце провода услышал очень тихое и мягкое «спасибо», он понял, что поступил так, как надо.***
Игорь сладко спал, прижавшись лицом к холодной коже дивана. Он по-детски поджимал под себя ноги, и из кокона одеяла высовывалась только вихрастая голова. Утренний недоброжелательный свет пробивался сквозь щели в темных шторах и едва-едва освещал сумеречную комнату. Костя сидел за столом и аккуратно выводил слова на записке, запивая бутерброд с маслом крепким чаем. В ней он предупреждал о том, что скоро придет Любовь Алексеевна, давал рекомендации по употреблению большого количества жидкости и обещал быть дома в шесть вечера. Сегодня он решил отпроситься пораньше. Температура вроде бы спала, ночью пришлось даже менять одежду, но все-таки радоваться пока еще было рано. Гром нежно прокручивал в голове момент, когда маленький Игорь, увидев перед собой вернувшегося отца, сонно улыбнулся и пробормотал: «Папа, ты здесь». От этих наивных слов защемило сердце. Костя понятия не имел, как прошел вчерашний патруль. Телефон в доме ни разу не зазвонил, значит, либо ничего не произошло, либо операция закончилась успешно. При втором варианте немного задевалось самолюбие, но он быстро остужал себя мыслью о том, что патрулирование — не такая серьезная миссия, как, например, расследование. Грузно поднявшись со стула, Гром подошел к холодильнику и бережно прикрепил к нему записку. Это было их с Игорем место переписки, и некоторые, самые смешные или милые надписи, занимали почетное место наверху, образуя таким образом целую коллекцию. Ласково пробежавшись взглядом по словам, Костя убрал за собой посуду и двинулся к двери, захватив с собой необходимую одежду. Не удержавшись, стукнул слегка по стиральной машине — совсем дрянная стала, не работала, пока не применишь грубую физическую силу. Послушно закряхтев, старушка зажужжала вновь, переваривая в своем огромном желудке грязное белье. Бросив прощальный взгляд на диван, где болезненно сопел Игорь, Гром накинул на себя кожанку и тихо закрыл за собой входную дверь. Он уже опаздывал на час, впервые за много лет.***
С самого порога участка, Костя уловил в воздухе напряжение. Что-то было не так, атмосфера отличалась от обычной, и он начал внимательнее присматриваться к милиционерам. Те собирались небольшими группками и перешептывались, с интересом посматривая на кабинет начальника отделения. Это не походило на банальные сплетни, кого-то, наверняка, отчитывали за пугающей для некоторых дверью. Кого-то, от которого обыкновенно ожидалось соблюдение дисциплины и ответственность. Гром остановился, сунув руки в карман и прищурившись на кабинет. Не успел перебрать в голове всевозможные варианты, как вдруг его окликнул один из коллег, Румынов, молодой парень с ярко выраженными веснушками. — Эй, Гром, здорова, — Костя пожал протянутую руку. — Как ваше ничего? — Кого носом в лужу макают? — поинтересовался вместо ответа. — Как кого, — удивился Румынов, и пара его товарищей с таким же любопытством присоединились к разговору, развернувшись корпусами к Грому: — Прокопенко, конечно. Ты же вроде с ним на соседней улицах вчера был, должен быть в курсе. Внутри что-то екнуло. Костя строго посмотрел в веселые глаза напротив: — Прокопенко? За что? Раздались смешки, но осторожные и вежливые, все-таки Грома здесь уважали и, честно говоря, побаивались. Он решил сделать им поблажку и проигнорировать шепотом брошенную фразу «Не знает ничего про собственного напарника». Румынов почесал затылок, будто все еще изумленный чужой неосведомленности о столь знаменательном событии. Пожал плечами: — Ну, так он чуть тех воров не упустил. На собственной же улице. Если бы не Дружинин, они бы сейчас на свободе гуляли. Это хорошо, что тот вовремя сориентировался и подогнал на другой район. Вот его там сейчас отчитывают за халатное отношение к обязанностям. Странно, конечно, Прокопеныч всегда считался самым ответственным. — А Дружинин теперь герой, — заулыбались из компании. — Я еще не понял, почему это ты этих лохов не загреб. А потом слух пошел, что Прокопенко признался — мол, забыл тебя по рации предупредить, — продолжил Румынов с каким-то сложным выражением на лице. Остальные продолжали улыбаться, кивать, будто то, что рассказывал их товарищ и то, что они уже успели обсосать сотню тысяч раз, было каким-то невероятно приятным сюрпризом. Костя вдруг понял, что ощущает разочарование Федей. По еще вчерашним предположениям, это должна была быть банда подростков. Неужели тот не смог догнать их на собственном участке? В мыслях прозвучало отчетливо-самодовольно: «А ты бы справился в одиночку». Потом еще какие-то разговоры о доверии… Не видя никакой опасной реакции от Грома, милиционеры осмелели, и один из них, рослый Гамидзе, пошутил беззлобно с почти незаметным армянским акцентом: — Наверное, на солнце вчера перегрелся, вот и забыл, как патрулировать. Прежде чем раздалось одобряющее хихиканье, Костя в мгновение ока оказался возле Гамидзе и, даже не осознав еще собственный противоречащий клубок чувств, угрожающе-спокойно предупредил, ткнул указательным пальцем: — За языком следи. Федя — один из лучших сотрудников, и ему вчера пришлось наблюдать сразу за двумя улицами. С удовольствием посмотрю, как ты справишься с этой задачей, только тебе для поражения даже перегреваться не нужно. Тот открыл и закрыл рот, не осознав, что именно ему сказали, но прежде чем успел ответить, дверь кабинета открылась, и перед отделом предстал пристыженный Прокопенко. Костя, затаив дыхание, уставился на него, мгновенно потеряв интерес к Гамидзе. Десятки глаз с жадностью до зрелищ повторили его путь. Воцарилась дикая по своей природе тишина. Федя, смутившись такой нездоровой заинтересованностью своей персоной, попытался, конечно, сохранить лицо. У него даже почти получилось. Он нарочито беззаботно прошагал от двери и зачесал волосы назад, не встречаясь взглядом ни с одним человеком. Лишь пройдя пару метров в таком же неуютном молчании, Прокопенко не выдержал. Быстро выбрал жертву и гавкнул: — Чего уставился? Работы мало? И, словно по щелчку пальцев, окаменелые статуи ожили, начали переговариваться или заполнять отчеты. Костя сразу же двинулся навстречу Феде, желая одного — поговорить. В груди запоздало поселилось чувство вины. Когда тот увидел его, замер на секунду, а затем мотнул головой, опустив взгляд. Вдруг пошел дальше через отдел, и Грому пришлось заговорить с ним на ходу. — Федь, что тебе там наплел этот Худеев? Давай подойдем, объясним ситуацию. — Не нужно. Я уже сам насочинял такое, что мне после твоей правды верить перестанут, — отрезал Прокопенко, не смотря на Костю. — Подожди, куда ты так полетел? — требовательно схватил за локоть, попытался остановить, развернуть к себе. Когда это удалось, серьезно заглянул в голубые глаза. Федя был злой и смущенный, и чувство вины медленно перерастало в раскаяние. На парочку начали неоднозначно коситься. — Расскажи мне, что именно произошло. — Закон подлости произошел, мать его. Когда я пошел патрулировать твою улицу, на моей, как назло, вылетели эти козлоеды. Я об этом не знал, прибежал слишком поздно. Дружинин схватил их прямо на черте окраины. Вот и все, — он неохотно освободил руку и снова мотнул головой. — Больше не хочу это обсуждать. Уже наобсуждался у Худеева. Их не особо умный начальник действительно мог вытрепать все мозги и все равно не добиться ровным счетом ничего. Гром мог только представить, какое унижение пережил сейчас его друг. Прокопенко хотел было снова продолжить движение в сторону выхода, видимо, чтобы подышать свежим воздухом, но он снова дернул его к себе. Не рассчитал силы, и их лица на мгновение оказались ближе, чем того позволяла дружеская интимность. Разговор был далеко не окончен, а на улице Костя бы окончательно потерял Федю. — Я пойду и расскажу обо всем Худееву. Это несправедливо. Ты мою задницу вчера прикрывал, а в итоге еще и огреб. Так не пойдет, Федь. — Справедливости у нас вообще маловато в стране, — криво усмехнулся Прокопенко. — Я тебя лично прошу замять тему. Как вышло, так и вышло. Не вечно же мне с идеальной репутацией ходить. Гром злился, то ли на себя, то ли на него за эту чертову преданность, то ли на идиотского Худеева, то ли на героя дня Дружинина. Он уже ничего не понимал и понимать не хотел, знал лишь одно — в этой ситуации главным говном был Константин Игоревич Гром. Успел мысленно выставить себя молодцом, разочаровавшись Федей. Идиот. — Да подожди ты… — притормозил в очередной раз, и Прокопенко раздраженно выдохнул, прервав еще не начавшиеся убеждения. — Что ты, как бульдог вцепился? Костя. Я еще раз повторяю, оставь вчерашнее в покое, — ответил, наконец, на взгляд с таким сильным убеждением, что Гром поджал губы. — Хватит. Все. Не усугубляй. Осталось только бросить «фу», а Косте по-собачьи повернуть голову. Однако Федя вдруг пробормотал еле слышно, отведя глаза куда-то в сторону, «хотя ты меня не послушаешь, это нормально». И ушел, больше не задерживаемый попытками Кости разобраться по справедливости.***
Через день обсуждения заляпанного авторитета Прокопенко замялись, не без помощи Грома, конечно же, и все вернулось на свои места. Он боролся с желанием наведаться к Худееву каждую минуту, проведенной на рабочем месте, и не делал этого только из уважения к решению Феди. Тот, однако, не запрещал ему остужать пыл других, поэтому вскоре все на участке вспомнили золотое правило — Гром защищал своего напарника лучше любой сторожевой псины. Одно слово против Прокопенко не стоило мрачных угроз Константина. Милиционеры прекрасно знали, что он бешеный и, если захочет, устроит незабываемый опыт, после которого придется очень долго и мучительно оправляться. Между ним же и Федей висела странная неопределенность. Они оба вроде бы вели себя как обычно, вместе ходили на патрулирование или расследования, обедали на перерывах, разговаривали как о всяких пустяках, так и по делу. И все же Костя не мог не чувствовать отчужденности в свой адрес. Это было по-бабски, мужики не должны были обращать внимание на такие пустяки; к тому же, Прокопенко имел право злиться на него, сколько душе угодно. Но только… у самого Кости в душе образовался пробел. Он ничего не сделал, чтобы отблагодарить Федю, материальные вещи не помогли бушующему беспокойству — Прокопенко, разумеется, улыбался бесплатному угощению, только что улыбка для чувства вины? Одно радовало — Игорю стало намного лучше после той мучительной ночи, и он быстро шел на поправку, уже просясь погулять на улице. Конечно, Костя не отпускал, хотя и гордился. Настоящий сорванец. Чуть что, сразу давай свободу. Лишь спустя три дня после неудачного патрулирования Гром решился. Это был конец смены, день прошел без происшествий, что могло порадовать обычных граждан и совершенно разочаровать скучающих милиционеров. Костя задумчиво смотрел на собирающегося домой Федю, борясь с внутренними демонами. И, когда тот подошел к нему, вежливо протянув руку за прощанием, Гром вдруг выдал, прочистив горло: — Э-э-э… Федь. Не хочешь зайти к нам? Игорь уже выздоровел почти, так что, если переживаешь насчет этого… — ему было так неловко предлагать такое, что смущение передалось и Прокопенко. — В гости? Сейчас? — он посмотрел на наручные часы, словно его самого кто-то ждал дома. — Хм… Да, пожалуй. Только ненадолго. Костя прочистил горло вновь, на этот раз продавливая внутрь радость и облегчение. Использовать своего ребенка в корыстных целей — запрещенный ход, только восстановить баланс Косте сейчас было важнее. Игорь всегда смягчал Федю, был шанс, что благодаря нему, тот простит его за произошедшее. Вариант извиниться самому Гром, естественно, отмел. До дома они дошли, лениво переговариваясь о всякой чепухе. Костя уже чувствовал, что Прокопенко теплеет с каждой секундой, и по-детски злорадствовал насчет своего невероятно коварного плана. Игорь встретил их обоих с такой светящейся счастьем улыбкой, что он на мгновение забыл обо всем на свете. После того, как мальчик крепко обнял отца, повиснув на нем всем телом, любовь досталась и Феде, к которому он доверительно прильнул, услышав ласковое: «Привет, Игорек». Из лакомств Костя мало что мог предложить Прокопенко, поэтому выставил на стол все, что было не стыдно выставлять: консервы, фрукты, овощи, булки. Игорь, болтая ногами в разноцветной висящей на нем пижаме, с набитым ртом рассказывал о прочитанных им приключениях Карандаша и Самоделкина. Федя внимательно слушал, широко улыбался, отпивая чай из стеклянной кружки. Гром смотрел на них обоих, и взгляд его был мечтательно-туманным. Затем Игорь заставил их обоих смотреть с ним телевизор, уступая диван и усаживаясь прямо на пол. Он любил там сидеть, но на этот раз Костя заставил его подложить одеяло и надеть теплые носки. Рука Грома собственнически покоилась на подушке, возле шеи Прокопенко. Тот слегка прильнул на спинку дивана, и затылок касался его кисти, щекоча волосами. У Кости то и дело возникало нелепое желание к ним прикоснуться. Бесконечные фильмы и мультики, наконец, утомили ребенка, и тот задремал, откинув голову назад, к колену отца. Обменявшись загадочным взглядом с напарником, Костя пробормотал по-доброму: «Ну, и кто обещал не засыпать?» и осторожно слез с дивана. Федя поступил точно так же, и вскоре маленький Игорь лежал на их месте, бережно укрытый одеялом. — Пойдем перекурим? — шепотом предложил Прокопенко, и Гром согласно кивнул. Они вышли на небольшой балкончик, аккуратно закрыв за собой дверь, и каждый достал любимую марку сигарет. Костя закурил «Астру», Федя же «Magna», первый облокотился на железную ненадежную перегородку, второй стоял прямо, засунув левую руку в карман. В рубашках тут было довольно прохладно, хотя, чтобы почувствовать настоящий морозец, им предстояло простоять здесь хотя бы пару минут. Гром пристально разглядывал маленькие крыши домов, которые он видел здесь сотни тысяч раз, но наслаждался видом, как впервые. Ему редко удавалось вот так полюбоваться городом с балкона; когда приходил с работы, всегда бухался головой в подушку и отрубался до рассвета. А если приходил рано, то возился с Игорем, и как-то было всегда не до балконов. Дым приятно щекотал горло, улетал стройными струйками в промозглый воздух. Тишину разрезали звуки дорог, машин и улиц, которые единым потоком образовывали странный музыкальный фон. В домах зажигались и гасли все новые и новые огоньки… Умиротворение заполняло легкие, и лишь порывистый ветер грубовато взъерошивал волосы, не давая забывать, что сейчас — самое начало декабря. Рубашка холодно билась об тело, вызывая желание скукожиться и хоть как-то защититься от наступающей дрожи. Гром покосился на Федю и подавил просящуюся на губы улыбку. Тот чем-то напоминал супергероя из рисунков Игоря, оставалось только подрисовать плащ и готово. Даже стоял похоже, в скромной позе спасателя человеческих жизней. Темные волосы, растрепавшись, лезли набок, на лбу расползлась усталость скопившихся морщинок. «Супергерой», почувствовав на себя чужой взгляд, перевел глаза на Костю, и тот слабо дернул уголком губ. Федя отзеркалил. — Я давно у вас не был, — с сожалением. Костя вновь сосредоточился на городском пейзаже и пожал плечами: — Тебе всегда тут рады. Можешь заходить всегда, когда душа попросит. — Мне как-то неловко. Лучше пусть приглашает не душа, а Константин Игоревич. — Константин Игоревич дает тебе официальное разрешение приходить по приглашению души. Оба хмыкнули шутке, и Федя, кивнув, неоднозначно ткнул в улицы сигаретой: — А ты почему у Федора Федоровича не бываешь? Я тебя неоднократно звал. И с Игорьком тоже. — Так я ж приходил. — Раза… четыре? За десять лет. — Наверстаем еще, — пообещал Костя. — Вся жизнь еще впереди. — Оптимист ты, однако… — Ну, не насчет себя. Моя смерть будет одинокой и красивой, а у тебя-то уж точно старость будет. Наверняка, среди детей и внуков. — Во-первых, про себя не надо сочинять, может, образумишься и перестанешь лезть во всякую дрянь. Во-вторых, чтобы они меня сдали в дом престарелых? Нет уж, я лучше в одиночестве как-нибудь. — Загнул, — Гром усмехнулся, — Ты семейный человек, Федь. Тебе нужно в гнездышко. Тут же почувствовал на себе очень странный взгляд, услышал нерешительное: — Да у меня уже есть… что-то вроде того. У Кости защемило под ребрами, в груди разливалось что-то очень теплое и довольное. Будто бы он наконец нашел подтверждение тому, что очень долго искал. Ему хотелось задать еще один вопрос, тревожащий его последние пару лет, но… Гром пренебрежительно отбросил его в сторону. Как делал тысячу раз до этого. Он даже не договорился с самим собой, а перебрасывать ответственность на Федю казалось беспощадным. — Да… — глухо подтвердил он, чтобы не оставлять наедине со смелой фразой. Помолчали. Прокопенко поежился от начинающего откровенно мешать умиротворению холода и тоже оперся на балку. Ни он, ни Костя не заметили, что расстояние между ними изменилось, стало в разы меньше. Ступни ботинок почти соприкасались, и стоило лишь сделать еще один маленький шажочек, чтобы их плечи потерлись друг о друга. Костя вдруг понял, что они снова пошли по привычной дороге, от разговора ни о чем до разговора о важном. Им определенно нужно было учиться прямолинейности, что-то не нравится — говори сразу и не тяни с заунывными беседами о золотой осени. Возможно, когда-нибудь они просто будут говорить «мне неприятно, извинись» без завуалированных фраз. Но этот путь был далек и сложен. — Ты злишься на меня, — вырвалось у Грома, причем вопрос вдруг стал утверждением. Федя удивленно приподнял брови, и ему пришлось отстраниться, чтобы посмотреть на лицо напарника. Костя сделал финальную затяжку почти уничтоженной сигаретой, выдохнул дым с паром. — Хочешь, чтобы я извинился? — спокойный, но наезд, прозвучало совсем не тем тоном, которым он хотел. — За что? — так и не понял Прокопенко. — За тот случай на патрулировании. Я не должен был уходить в самый ответственный момент и оставлять тебя там одного. Из-за меня твоя, как ты говоришь, идеальная репутация пострадала. Извини, пожалуйста. Произнес, чеканя каждое слово и продавливая его интонацией. Ему тяжело давались извинения, но если он за них брался, шел до самого конца. Федя как-то сказал, что уважает его за то, что тот произносит, в чем именно он накосячил, а не просто отмахивается словом «прости». На замену ветра пришло молчание, обдавшее Грома своим холодом. — Ты считаешь, что я злюсь на тебя? — выделил Прокопенко грустно-язвительно. — Ну, ты и даешь, Кость. — Не на меня? — искренне удивился Гром. — А на кого тогда? На Худеева? — Да ну его к лешему, этого Худеева. Я просто… Мы с тобой буквально месяц назад петушились по поводу доверия, я тогда вообще, признаться, рассвирепел с тебя и твоей ослиной упрямости. А потом представился случай, так сказать, и я его, извиняюсь за выражение, просрал. Их плечи соприкоснулись. Федя тяжело выдохнул, мотнул головой с кривой улыбкой на губах. — Я искренне хотел помочь тебе с Игорьком, ты не подумай. Но как только ты ушел, понял, что вот он, шанс. Доказать тебе, что на меня можно положиться. Да и задание-то было элементарное… А потом вот оно как все вышло. Я даже почувствовал облегчение, что все-таки Дружинин их поймал. Если бы упустили, я бы последним идиотом себя чувствовал. А так предпоследним. Он посмотрел наверх, быстро заморгал, опять опустил взгляд. Нервничал. Гром боялся перебивать, поэтому вслушивался в каждое слово. Не давил. Спустя пару секунд Прокопенко все же решился закончить: — Я боялся подвести тебя. И подвел. Потом там, в участке, увидел у тебя на лице такое разочарование, что мне захотелось прям на месте в ад провалиться. Я слышал, что эти придурки перешучиваются между собой, но на их мнение мне до осины… — Ты думал, что я буду тебя подкалывать? — ровным голосом спросил Гром. — Кто тебя знает. Я убеждал себя, что не будешь, но… кто тебя знает, — повторил он вновь, виновато. В очередной раз повисла напряженная пауза. Костя погрузился в мрачные мысли — как можно охарактеризовать себя, если твой напарник чувствует необходимым доказать тебе свою компетентность, а затем еще ненавидит себя за неудачное стечение обстоятельств? Наверное, полным говном. Маска хладнокровия треснула, и Гром задумчиво опустил взгляд на мерзнущие руки. Федя этой молчаливой реакции не понял и, видимо, решил, что сболтнул лишнего. Он часто слышал от Кости брутальные слова про настоящих мужиков, и одному богу было известно, как он с ними был не согласен. Прочистил горло, пробормотал: — Ладно… Это, в общем, неважно. Пойдем, а то, зараза, уже холодно до дрожи, — выпрямился, но тут же наклонился, чтобы бросить сигарету в тарелку, заменяющую одновременно пепельницу и мусорку. — Федь… Бархатный низкий голос заставил его замереть. — Я… не предполагал, что ты опять всю вину на себя взял. Костя тоже выпрямился, избавился от сигаретки и отряхнул плохо слушающиеся пальцы. Посмотрел в глубокие глаза, серьезно, как он умел. Во взгляде отражалась одновременно строгость и нежность, сочетание, сводившее женщин (да и мужчин) с ума. — Ты спасаешь мою шкуру раз за разом, прикрываешь на перестрелках, прикрываешь на работе, носишься по любой моей просьбе, воспитываешь Игоря. И после всего этого ты считаешь, что должен заслужить мое доверие? — Но ты же… — Я неправильно донес свою мысль. У меня… весьма своеобразное понятие доверия в плане работы. Я доверяю тебе помогать и защищать. Такая уж у меня натура, что вцеплюсь и бегу первым. Если же произойдет так, что мне нужно будет остаться позади, я буду уверен, что ты справишься. Ты один из лучших сотрудников милиции, и у тебя отличные лидерские качества. Прокопенко смутился, забормотал что-то себе под нос. Снова замолчал, когда его приобняли за плечи, и голубые глаза уставились на него еще внимательнее. В них светилось что-то помимо теплоты, и Федя не осознал, что смотрел на него точно так же. — Иногда мне кажется, что я не заслуживаю такого напарника. И… такого друга. — Костя… Вот умеешь ты красиво завернуть… Прежде чем Гром успел что-либо осознать, его крепко обняли, с отчаянным рвением вцепившись в ледяную рубашку. Собственные руки точно так же нащупали чужую спину, легонько похлопали по ней, а потом прижали Федю к себе. От тела исходило почти выветрившееся тепло, пахло сигаретным дымом, и Костя доверчиво опустил голову вниз, к плечу. На мгновение прикрыл глаза, чувствуя, как сильно колотится сердце. И усмехнулся, боясь потерять объятие: — А с Худеевым я все-таки поговорю. У кого-то из нас должна быть незапятнанная репутация.