Трояндова хвороба

Если бы ты мог меня полюбить... Я хорошо помню день, когда ты появился в нашем доме. То утро было ясным, в окна светило солнце, и его лучи освещали стол из ореха. Мама ещё до восхода солнца нарезала букет пышных белых роз,и поставила в вазу на столе. Я знаю, как она их любит. Отец уехал тоже до восхода. Он всегда уезжал до восхода. Мы ведь семья обычных фермеров, — разве что не на каждой ферме есть огромный цветочный сад, — и выращенные овощи, зелень и яйца мы собирали, а отец их отвозил спекулянтам на рынок. Возвращаясь утром, ближе к обеду, он привозил что-то вкусное, вроде цукатов, лукума или ещё чего-то, купленного у турецких торговцев, но в этот раз он привёз тебя... Мальчика с чёрными кудрями, карими, как ореховый стол, глазами, и пухлыми, алыми губками. Ты стоял на пороге, держа моего отца за руку. Щёчки твои были надуты, и казалось, что ты сейчас заплачешь. Но нет. Ты никогда не плакал. Слова отца до сих пор звучат у меня в голове: — Ну вот, Максимка... Твой братик — Андрюша. Мама тогда схватилась за грудь, и ахнула, после чего подошла ко мне, и приобняв за плечи, подвела к тебе. Наверняка, ты не помнишь уже, но ты сделал то, что посеяло у меня в сердце семена самых прекрасных цветов — обнял. Ты обнимал меня так крепко, не говоря ни слова, но я чувствовал твою любовь. Мы никогда не виделись раньше, но почему-то тогда дети, недоросшие и до десяти лет, сразу доверились один одному. Мы с тобой ушли наверх в мою комнату, но я успел услышать несколько слов. — Его чуть не забрали турки в порту. Мне стало его так жалко, пришлось забрать... Я у него спросил, где живёт, а он молчит. Я значит, у него спрашиваю, он только: "Андрей" да "Андрей"... Не бросишь же ты его... А после, через несколько лет, мы вместе пошли в школу. Помнишь, с церковным воспитанием? Наверное, ты и этого не помнишь... Нас вместе били по рукам лазинкой, но тебя больше... То-ли смешно от этого, то-ли страшно, но ты и тогда не плакал. А я плакал. После школы мы ходили к пруду, и там, прижавшись к твоей груди, я рыдал не столько от боли, сколько от несправедливости, ведь тебе, как старшему и за меня влетало. Мы сидели с тобой недолго, и уходили, когда ты заканчивал перематывать кровавые руки лоскутами ткани. Ты никогда не позволял мне помочь обработать твои раны. Я помню, как ты любил помогать маме в саду: поливал, тащил на себе эти вёдра, обрезал розы, полол грядки... Фиалка, что ты мне подарил, до сих пор хранится в одном из моих ежедневников. И венок из ромашек, что ты сплёл мне на Ивана купала, тоже где-то на шкафу лежит. Ты подарил мне столко цветов, но всегда и до сих пор, ты — самый красивых и самый дорогой цветок в нашем саду. А после мы расли. Тебе было 19 лет, когда я понял, что ты мне нравишься... Не как брат. Ты был самым красивым парнем в деревне. По крайней мере для меня. Тёмные локоны всегда были в лепестках каких-то цветов или в сене, щёки, как и губы, алые, а растянутый ворот белой рубахи оголял сребную грудь. Ты меня обожал... Всегда заступался за меня перед родителями, перед соседскими мальчишками, и даже сам никогда не ругал. Не подпускал к тяжёлой работе, а я и не был против. Я помню, как мы с тобой смотрели на звёды, лёжа на сеновале под августским небосводом. Ты рассказывал мне о звёздах, а я, прижавшись к тебе под боком, засыпал, убаюканный твоим бархатным голосом и мычанием коров в сарае. На речку мы ходили тоже вдвоём, иногда лишь ты отправлялся туда с парнями твоего возраста. Я навсегда запомнил, как ты скидывал рубаху, и нырял в холодную воду, а после выходил из неё, и белая кожа сияла, как серебряная монета. Казалось, что нашу дружбу ничем не разорвать, но ты влюбился... Ты стал уделять мне мало времени, а после даже на нашем сеновале ты рассказывал о звёздах какой-то девушке. Знаешь, это сейчас я понимаю, но тогда мной овладевала ревность и злость. Я перестал выходить из комнаты, много спал. Похоже на обычную хандру, но после у меня стало колоть в сердце. Может, если бы я рассказал обо всём сразу, ничего бы не произошло... За обедом я не разговаривал. Совсем. Мне было больно даже просто видеть тебя, но через боль я смотрел на тебя и улыбался. Ты улыбался в ответ. И как прежде ты дарил мне по цветочку, а я складывал их в ежедневники. Но однажды, когда та девушка пришла в наш дом на помолвку, я слёг. Невообразимой силы кашель заставлял сплёвывать кровь. Ты, дурачок, винил себя, что разрешал мне мочить ноги на речке... В больнице сказали, что у меня туберкулёз, а ты съехал со своей женой уже в свой дом. Слава Богу, хоть через несколько домов от нас на соседней улице... Ты женился, а я продолжил болеть... Прошло шесть лет. Теперь мне двадцать лет, я успел отучиться в городской гимназии и вернуться, а я всё ещё задыхаюсь, то-ли от кашля, то-ли от любви... У тебя появились дети. Такие хорошенькие, мои племянники. И все похожи на тебя. Я был так счастлив наблюдать за твоим счастьем, что от этого заболел ещё больше... Наверное, расстояние шло мне на пользу. В городе мне сказали, что у меня слабое сердце: оно кололо, билось чаще и чаще, а потом проходило на какое-то время. Я не раз успел напугать моих племянников такими приступами внезапной боли и кашля. И вот однажды случилось то, после чего у моего изголовья всегда стояли цветы, — я слёг. Ходить было тяжело, сердце будто резало, а кашель становился не просто частым, он будто извергал что-то. Так наутро я обнаружил кровь на подушке, а рядом — лепесток розы. Бархатный, нежный... И алый, как твои губы. Сначала всё было стабильно: сердце кололо, ноги и руки гудели, и кашель всё чаще извергал лепестки, но в один день мои лёгкие будто были забиты... Я кашлял и задыхался, доходило до рвоты. А ты был рядом день и ночь. И я улыбался тебе. Улыбался, пока в моих лёгких цвели сады алых роз. Признаться честно, мне никогда не хватало смелости сказать, что я люблю тебя... Ни в первые дни после твоего появления в нашем доме, ни на сеновале под звёздным небом, ни в саду, ни у пруда с окровавленными руками и даже когда я уезжал в город. А после и говорить поздно было. А сейчас... Когда злой шуткой для меня свершится драма, я боюсь, что сейчас мне нужно сказать эти слова. — Андрей... — тихо произнёс я, захлёбываясь в этих чёртовых лепестках. Ты взял меня за руку, целуя. Уже тогда ты мог почувствовать корни в моих венах, но ты не обращал на это внимания. — Андрей, прости, что не сказал раньше... — сердце грозило разорваться в клочья, а к горлу подступала кровь, смешанная с бархатными лепестками роз.— Андрей, я... — Максим, родной, пожалуйста, не говори ничего. Тебе нельзя. Сейчас лекарство подействует, и всё пройдёт,— я чувствовал, как по моей руке потекли твои горячие слёзы. И знаешь, мне даже стало немного легче. Но вместо того, чтобы заплакать, я рассмеялся. Я кашлял и смеялся так, будто на всю жизнь забыл о радости, а сейчас вспомнил. — Андрей, я умираю... Какие лекарства? — я всё ещё с трудом выговаривал слова, захлёбываясь в собственной горячей крови.— Андрей, мой самый дорогой человек... Я... Жалею, что не сказал об этом раньше. Андрюша... Андрей, я... Я не успел... Как раз в этот момент острые шипы разорвали моё сердце, а лёгкие заполнились кровью. Жалко... Я не успел сказать тебе главные слова... Но ничего. Я обязательно дам тебе знать, как сильно я тебя люблю... И действительно — дал. Максима похоронили 16 марта, в 1903 году. Спустя неделю после похорон, на могиле выросли розы. Лепестки у них были алые, они обвивали крест и деревья рядом. Когда же одну из роз сорвали, из стебля закапала горячая кровь... Каждый день Андрей приходил на могилу к брату. Розы никто больше не срывал, но когда их срывал Андрей, никакой крови не было, и они даже не кололи парня, будто для него шипы становились пухом. Весной Андрей приходил по ночам, ложился рядом на траву, рассказывал алым бутонам о звёздах, а в вербовых заставах высвистывал трели соловей.