Сад голубых пионов

      Мерные волны качаются из стороны в сторону, подбрасывают и отпускают, так что на мгновение замирает сердце. Ветерок шелестит на щеках, швыряет соленую пену, и та щиплет глаза, так что небо над головой кажется мутным, накрытым набухшими тучами. Из-за яркого солнца, слепящего, оставляющего ожоги на щеках, мир под веками розово-красный, пульсирующий в ушах и до того тягучий, что от ленивой размеренности тошнит.       Океан тихо шепчет, поет свою незамысловатую песню, и нет вокруг ни неба, ни воздуха.       Оглушительный грохот отдается эхом в ушах, волны убаюкивают, отвлекают внимание, качают, словно мать усыпляет дитя, а небо падает и поднимается, то погружаясь под воду, то устремляясь высоко-высоко.       Хочется пить, но покачивание отвлекает, мешается с оглушительным шумом, будто откуда-то собирается большая волна, и сердце в страхе сжимается. Потеряв равновесие, Пиона уходит под воду, захлебывается, теряет дыхание и хватает ртом исчезнувший воздух. Вода сжимает, давит на голову и бросает из стороны в сторону, тянет вниз, ухватив за ноги, пока силы совсем не заканчиваются. Грохот стихает, красный превращается в голубой, и небо снова возникает высоко-высоко, и соленые капли липнут к щекам.       Это продолжается снова и снова, океан топит ее, убаюкивает и вышвыривает прочь, и грохот снова мешает дышать. Густая тягучая боль разливается снизу и сверху, накрывает ее с головой, впитывается в кожу и мешается с кровью.       Волны смывают ее снова и снова, но в какой-то момент приходит время проснуться, и океан исчезает, а небо падает прямо на голову.       Осознание того, что грохот волн оказывается биением ее собственного сердца, приводит в замешательство, и Пиона долго прислушивается, пытаясь запечатлеть ритм. Она то ли все еще качается на волнах, то ли висит посреди облака, а вместо неба на грудь давит обыкновенное одеяло, и это тоже кажется чем-то поистине удивительным.       Пиона думает, что она, вообще-то, колдунья, так что может позволить себе качаться на небе и летать в океане. Ей, наверное, больше не больно, потому что это странное чувство мешается с грохотом в голове и делается по-обыкновенному неприятным. Боль впитывается в кожу и мешается с кровью, прячется глубоко в ее подсознании и не исчезает ни на мгновение, путаясь в мыслях и предательски отражаясь в уродливом шраме на теле.       Пиона знает, что это такое, помнит из школьного курса непростительные проклятия и лелеет в ладонях отчаянную жгучую ярость, настолько бессильную, насколько тяжелыми кажутся ее собственные веки и пальцы. Вместе с болью и грохотом та впитывается в само ее естество и заражает его чернотой.       Пиона понятия не имеет, сколько проходит времени, прежде чем в грохот вклиниваются и другие звуки, но в конце концов ей кажется, будто она сходит с ума. Одеяло больше не придавливает ее небом к кровати, шум волн отступает, и остается лишь удавка на шее. Впервые поднявшись с кровати, Пиона разглядывает уродливый шрам, расчертивший ее лицо от виска и до самой ключицы, трогает его холодными тонкими пальцами, и кривая усмешка делает его еще более отвратительным.       Каждый раз, ложась спать в маленькой больничной палате, Пиона погружается в воду, ложится на волны спиной и слушает отчаянный грохот, слишком оглушительно громкий для простого сердцебиения. Шум разговоров кажется ей назойливым громом над головой, и Пиона смотрит на потолок, точно завороженная, ожидает грозу и протяжно вздыхает от каждого прикосновения.       Лили беспокоится, проводит рядом почти все свое свободного время, но ее живот уже слишком большой, и ребенок внутри неизменно перетягивает внимание на себя. Пионе компания кажется лишней, и потому кроме настойчивых Лили и Сириуса к ней никто не приходит, но даже с кем-то из них больничная койка превращается в сущий бедлам. Пиона чувствует себя застывшей на кончике игольного ушка, и под ней все те же шумные волны, то гладкие и спокойные, то беснующиеся и плюющие пеной.       – Не хочешь переехать ко мне? – спрашивает Сириус, потому что Пиону вот-вот должны выписать.       Они сидят рядом, почти касаются друг друга плечами, и грохот надвигающегося урагана мешает дышать. Раз за разом Пиона прокручивает в голове слова женщины, восстанавливает хрупкую память, точно упивается въевшейся в кожу болью. Пиона все еще не считает себя грязнокровкой, но смотрит на Сириуса так, будто он предлагает ей умереть.       Сердце гулко бьется в груди, и все, что Пиона может – это помотать головой и спрятаться под одеялом. Одна за одной волны накрывают ее с головой, а Пиона трогает шрам и убеждает врачей, что с ней все в порядке.       Из газеты она узнает, что аптекарю повезло больше – он умер практически сразу, оставив все свои склянки в наследство блудному сыну. За цветами Пиона не возвращается, бросает все свои дурацкие бесполезные зелья и запирается в комнате. Лили настойчиво уговаривает ее переехать в их дом, и в конце концов Пиона просто-напросто устает бороться и соглашается, выпрашивая себе самую маленькую комнату.       Боль больше не возвращается, концентрируясь в похожем на разветвленную, обломанную молнией ветвь шраме, но Пиона окончательно цепенеет, позволяя себе ни о чем не думать и просто раскачиваться на волнах.