obedience

      Парень отстраняется с игривой улыбкой и довольно щурит глаза, облизывается и заискивающе заглядывает в лицо – снизу вверх. Ластится макушкой в пальцы и чуть ли не урчит от удовольствия, пока пытается уместить голову на коленях. Но прежде – чувствует цепкость и резкость в движениях по волосам, тонкие позвонки в шее чуть ли не трещат от надломов, когда его откидывают вверх и изучают лицо.       – Что ты делаешь, Чонин?       Чан, без звучащей в каждом звуке заботы, своим голосом режет свою же послеоргазменную негу, свободной рукой поправляет шорты и шире расставляет ноги, заключая Чонина в клетку из своих коленей, ножек стола и дальней стены. Он наблюдает, как кадык несколько раз взбрыкивается в задушенных вздохах, и хищно скалится на это.       Их договорённость действий – по-другому называть они не могли (или не хотели: чтобы не было сложностей в коллективе или во взаимодействиях перед фанатами) – была до прозаичности условной и открытой для взаимной помощи. Но иногда, в моменты особых эмоциональных всплесков, так хотелось прижаться, обнять до хруста костей и лёгких, судорожных сокращений мышц от невозможности вдохнуть; так хотелось – что, весь мир бледнел перед глазами. Была и другая сторона: когда от простых действий в жизни (громкого смеха, заботливых поддерживающих касаний или учтивых вопросов о самочувствии) душа свербила и слезилась от невозможности выразить всю нежность и тоскующую влюблённость. И каждый из них топил и зарывал всё светлое и хорошее в себе всё глубже и глубже, пока это не оказалось похоронено под толстым слоем мнимой незаинтересованности и лжи; пока всё их взаимодействие не свелось к тем минутам наедине, когда не-покорностью или же слишком-покорностью, обоюдной и всеобъемлющей, словно покрывающей тело невесомой испариной удовольствия, они взаимно добирались до жгучих пиков звенящего наслаждения.       Им хотелось удивлять друг друга.       Возможно, именно это привело к тому, что Чан, скрывая смущение неловким смехом, спрашивает у Хёнджина об основах доминирования, о тонкой грани между наказаниями и удовольствиями – потому что терпеть, когда Чонин безапелляционно врывается в студию всё чаще и чаще после своих вокальных занятий и жмётся так близко, вынуждает касаться ответно (потому что чановы руки уже не мыслят находиться где-то кроме пульта или чонинова тела), в общем – терпеть было уже невозможно; потому что Чану хочется удивлять – он не может не замечать, как тонкой стекольной вуалью окутываются глаза напротив, закатываются в невыразимом удовольствии от ощущения крепких пальцев на коже, от аккуратных шлепков по молочным бедрам, от единожды сорвавшегося с губ “Хороший мальчик, ты такой хороший, Чонин” в момент более длинного, чем обычно, оргазма.       Возможно, по этой же причине к Феликсу ночью на кровать забирается Чонин и едва ли шёпотом спрашивает “Хён, скажи, а можно ли быть послушным и непослушным одновременно?” И от чего-то Феликс понимает интимность вопроса глубже, чем кто-либо, не лезет в душу, но рассказывает о дуальностях и внимании, о покорности и вольностях, но главное – о том, что нужно безоговорочно доверять, потому что можно “упасть” и “потеряться”. Он сам смущается от своего откровения, роняет веснушки в воздушную подушку и задыхаясь прогоняет Чонина обратно в его кровать, оставляя ещё больше вопросов – и желания “потеряться” в Чане.       Возможно, это всё загнало Чонина в ловушку (в ментальном и физическом смысле), и он довольствуется своей проказой, что томным заревом пожара плещется в глубине глаз. Он мнёт ткань своих светлых хлопковых штанов, и Чану кажется, что это может вылиться в большую проблему, если не изменить ход сейчас же – он ловко отъезжает на стуле и двумя пальцами подзывает парня к себе. Чонин сейчас покорнее обычного – оборот на противоположность тому, что было ещё 10 минут назад, – поэтому он даже не смелится встать на ноги, подползает, упираясь ладонями и коленями в пол, и садится на почтительном расстоянии, ведёт взглядом по стене за Чаном и ждёт.       – Ты такой послушный сейчас. Разве ты не должен ответить, когда тебя спрашивают? – Кончики ушей Чонина вспыхивают, но лицо всё такое же спокойно-покорное, и Чан наслаждается видом перед собой.       – Хён не сказал, что мне можно говорить.       – Тебе можно говорить, Чонин. Что ты тут делаешь?       – Я шёл с уроков вокала и встретился с Чанбин-хёном и Джисон-хёном в кафе. Они сказали, что уже закончили записываться сегодня и что ты остался в студии ещё поработать. Я решил принести тебе айс-американо, – он машет головой в сторону стаканчика на столе. – А потом я увидел тебя, такого напряжённого, и подумал, что могу помочь тебе расслабиться.       Чан молчаливо ждёт и сверлит взглядом чуть выше глаз – лоб и спутавшиеся чёрные волосы, замечает, как напрягаются плечи, когда Чонин снова мнёт тонкую ткань на коленях, словно собираясь с силами для продолжения.       – Поэтому, хён, я сделал тебе минет, – впивается глазами в глаза.       – Спасибо за откровенность, Чонин. Мне нужно закончить сводить дорожки, поэтому ты будешь ждать здесь. Ты знаешь о цветовой системе?       – Да, хён.       – Какой цвет сейчас?       – Зелёный, хён.       – Хорошо. Встань и сними свои штаны, не хочется, чтобы они испачкались.       Чан с нескрываемым удовольствием наблюдает, как ткань довольно свободных брюк натягивается на паху, когда Чонин встаёт; невесомыми волнами возбуждение прокатывается по его члену. На светлых штанах уже можно разглядеть темнеющую точку влажного прдэякулята – на таких же светлых боксерах она больше; Чан мысленно хвалит себя за предусмотрительность.       – Хорошо. Цвет?       – Зелёный, хён.       – Сейчас ты вернёшься под стол и не будешь мне мешать, пока я работаю. Тебе нельзя касаться себя или меня. На колени, пятки под ягодицами, руки на коленях. Всё понятно? Цвет?       – Да, хён, все понятно. Зелёный.       Они возвращаются на свои места. Чан действительно работает, напевает себе под нос пока в наушниках повторяется один и тот же момент, в ритм двигает ногой и задевает чониново бедро – и Чонин не знает, специально ли, – иногда отвлекается на телефон, иногда до Чонина долетают уведомления с его телефона.       Сложно отменить, сколько прошло времени, но не сложно обратить внимание, когда Чан скидывает свои мягкие тапочки и ногой уверенно ведёт по внешней стороне бедра, доходит до кромки боксеров и возвращается обратно. И снова. А затем другой ногой – по второму бедру. И позволяет себе шалость – не одному Чонину можно дразнить – раздвигает чониновы бёдра и пробирается ступнёй к члену, едва ли ощутимо придавливает и наслаждается дрожью тела. Его не может не раззадоривать возбуждённый до предела Чонин, но и сдавать позиции в наказании он не спешит; только лишь сгибает пальцы на ногах и сильнее доводит, проходясь вверх-вниз несколько раз по ткани боксеров. А затем отстраняется и заглядывает под стол, проверяет – вернулся ли парень в нужную позу – и довольно хмыкает.       Чонин старается отвлекаться: изучает жёсткий ковёр под собой, взглядом скользит по чановым ногам и замечает, как после ласковых касаний этими самыми ногами у Чана натягивается ткань чёрных шорт – и Чонин жалеет, что они не серые, чтобы можно было разглядеть тщательнее. Он старается не сжимать пальцы на ногах (от них идёт спазм мышц к пяткам, прижатым к ягодицам), потому что это доставляет… Дискомфорт. Потому что Чонин знал на что он идёт со своими выходками, он готовился – и готов он на все сто, не меньше. Он в мыслях считает выдохи: до ста, затем обратно, и снова сначала. Запинается на втором возврате – число 27, будь оно проклято!       Чан отъезжает на кресле и ведёт руками по прессу, задирая футболку, лукаво подмигивает Чонину, передавая его телефон в руки.       – Мне нужно отойти на десять минут, пока что можешь проверить всё у себя. Там приходило много уведомлений. Помнишь, касаться себя нельзя? Цвет?       – Спасибо, хён. Зелёный всё также.       Чонин благодарно щурится и двумя руками тянется к телефону, не выбираясь со своего места. Он мажет взглядом по времени и пытается вспомнить, во сколько пришёл на студию – прошло чуть больше трёх часов! – и возбуждение жжёт его всё сильнее от осознания. Ему нравится быть таким послушным и терпеливым, это теплит и греет внутри надежду на ошеломление и вылет души из тела (ему думается даже, что в этом случае душа вылетит прямиком через член). Неизвестная ему пелена покрывает его разум и даёт словно бы больше терпения для ожидания. В уведомлениях только несколько новых сообщений от Феликса, Сынмина и почему-то… Чана.       Мне нравится, когда ты такой послушный. И также мне нравится, когда ты строптивый. Я не знаю, какая из версий тебя мне нравится больше, но, наверное, мне просто нравишься ты. Целиком.       Я скоро вернусь, и ты получишь свою награду.       А пока что ты можешь подумать, как именно мне тебя наградить.       Сердце задыхается в трепетном беге – словно бы по всем внутренностям сразу – от почти признания, но Чонин не хочет позволять себе думать, что нравится он в том самом смысле, как нравится Чан ему. Не хочет давать себе ложных надежд: лучше он будет получать сполна то, что имеет сейчас; без романтики, без касаний больше, чем это необходимо, без игривых взглядов, которыми перекидываются Минхо-хён с Джисон-хёном – безо всего этого, Чонину достаточно просто секса, если Чану тоже – достаточно. Он всё чаще и чаще ловит себя на мыслях (особенно в бессонные ночи), что в окутывающих чановых руках спать было бы и теплее, и комфортнее, и просто… Это был бы сон до облегчающей бодрости – даже если это сон на полчаса. Чонин одёргивает себя, не позволяет себе окунаться в беспочвенные надежды в обычные дни; но сейчас, после небольшого откровения, каждая клеточка тела на каком-то квантовом уровне стремится к Чану – в те самые объятия, о которых так мечтается в бессонницу.       Чонин думает о своей “награде”, и его кожа горит, покрываясь мелкими каплями пота, скатывающимися к ямке между ключицами по шее; губы сухие, и он дважды проходится по ним языком и прикрывает глаза, чтобы сосредоточиться. Мысли спутаны в один клубок или их нет вовсе – разобраться уже невозможно. В голове только яркими вспышками образы, как Чан властно прижимает его плечами к столешнице сверху, лбом или виском упирает в пульт, входит размеренно и глубоко (каждый раз – словно бы глубже, чем в предыдущий), ведёт языком по лопаткам и выпирающим позвонкам, кусает в загривок, когда задыхается в оргазме. Или как Чан крепко сжимает его талию, пока насаживает на свой член прямо в этом рабочем кресле, за лопатки притягивает ближе – до невозможности не впечататься в его крепкую грудь, губами изучает кожу на шее и скулах, своими невыносимыми пальцами собирает чонинову сперму со своего пресса и тычется ими в губы парню. Но в самых смелых фантазиях Чан нависает над ним на чёрном кожаном диване, к которому так и липнет потная кожа, перед чониновыми глазами картина, как Чан руками упирается в спинку, задаёт невыносимо медленный темп (словно они не сексом занимаются, а любовью), нежно смотрит в глаза, не отрываясь, и целует, целует, целует.       Они договорились – ещё в самом начале отношений, – что поцелуи делают всё сложнее, словно бы распахивают двери на новый уровень тактильности и открытости. И лишь пару раз, срываясь, Чонин тянулся губами к губам, мазал языком по кромке зубов и глубоко всхлипывал, кончая. Чан не признавался, но восхищался такой смелой вольностью – потому, что сам хотел касаться также: нарушать правила; хотел иметь такую же смелость показать желание касаться губами до изнеможения. Но поцелуи – поцелуи всё усложняли.       Коленки стукаются друг о друга, когда Чонин с силой их сводит, задыхаясь от цепкого возбуждения. Он даже слабовольно думает, а не встать ли, не добраться ли до своего рюкзака, а там и до секретного отсека с кое-чем в стерильном пакете; он готовился – и готов на все сто, повторяет про себя, но Чан… Чан ещё не вернулся. И внутреннее желание угождать намного сильнее внешнего возбуждения, хоть Чонина уже и потрухивает от гипервозбуждения.       – Ох, ты только посмотри на себя, – Чан появляется из неоткуда, падает на колени и руками обхватывает голову, нежно оглаживает щёки и жмётся своим лбом к чонинову. – Всё хорошо? Какой цвет?       – Зелёный, хён. Зелёный, зелёный, – он повторяет слова, как мантру, цепляется руками в предплечья и облегчённо вдыхает аромат тела из соединения шеи с ключицами.       – Хорошо, хорошо, я понял, Чонин.       Чан тянет его наверх, придерживает руками, когда парень чуть не падает – ноги затекли, и сейчас в них словно калёнными иглами тыкают. Это ещё больше заставляет Чонина падать в своё ощущение покорности и послушания; он действительно чувствует, насколько прилежно выполнял своё задание, и от этого невесомо стонет и улыбается.       – Всё хорошо? – Чан с заботой и теплом вглядывается в лицо, пока садится в кресло, тянет к себе на колени Чонина и крепко сжимает бёдра, разминая их.       – Да, хён, всё хорошо. Даже приятно, но не думаю, что я долго продержусь… Можно мне…?       – Нет, Чонин, тебе нельзя пока что кончать. И прежде, чем мы начнём, я хочу задать тебе несколько вопросов. Договорились?       – Договорились, хён, – Чонин с улыбкой кивает и удобнее усаживается на чановых коленях; Чан кивает в ответ.       – Я не буду на тебя давить, и мы сразу же остановимся, если ты захочешь. Какие ограничения?       – Мм… Никаких грязных словечек, в смысле реально грязных. Я не шлюха, – последнее слово он шипяще выплёвывает и тут же краснеет. – Ещё ничего чрезмерно большого в моей заднице, если такое имеется.       – И как же мне тебя тогда ебать? Извини, просто, ну, знаешь, – Чан подаётся бёдрами вверх так, чтобы Чонин почувствовал всё сам. Парень на нём срывается со звенящего смешка на протяжный стон и откидывает голову.       – Тебя я выдержу, хён. Больше ничего на ум приходит.       – Я тебя понял, малыш. Хочешь ещё что-то сказать перед началом?       – Да, хён. Я уже сказал, что я не смогу долго продержаться, поэтому можно ли мне взять кое-что из моего рюкзака?       – Конечно, – Чан слегка хлопает его по бедру, призывая встать, – у меня тоже кое-что есть для тебя.       Спустя несколько мгновений Чонин оборачивается, смущаясь и прижимая к груди эрекционное кольцо. И замечает такое же в руках Чана.       – Откуда у тебя…       Они начинают говорить одновременно, и Чонин замечает, как по лицу парня напротив разливается смущение.       – Ты первый говори, Чонин.       – Однажды Феликс-хён оставил такое у себя на кровати, и я спросил… А потом заказал, и уже давно ношу его с собой… На всякий случай, хён. И я… пользовался им пару раз, когда был сам. А ты?       – Один из твоих хёнов посоветовал мне это, когда мы… Обсуждали разные практики. И мы не обсуждали наших партнёров, Чонин. Так, значит, ты не против использовать это?       – Нет. хён, всё в порядке. Зелёный цвет.       – Хорошо, – Чан кидает кольцо из своих рук куда-то в сторону, – тогда почему бы тебе не снять футболку?       Он намеренно не делает акцент: чью именно, и заинтересованно следит, как Чонин стягивает её с себя, а затем тянется к Чану; он делал это столько раз, что руки уже технично и быстро стягивают одежду и откидывают в разные стороны. И дойдя до резинки шорт, парень мнётся в нерешительности: ему не давали таких указаний.       – Что такое, Чонин?       – Хён, ты не сказал снимать что-то ещё.       – Я разрешаю тебе меня раздеть полностью, – он путает пальцы в чониновых волосах и успокаивающе гладит, – и себя тоже можешь раздеть.       Кожа медленно и уверенно тлеет от прикосновений и жжётся о холодный студийный воздух; жар внутри сворачивается в новые миры и неизведанные чувства. Чонин падает на диван и натягивает кольцо на член, фиксирует под яичками и забвенно проводит пальцами вверх, сжимая головку. Предоргазменная нега спадает, и парень загнанно выдыхает. Чан любуется.       Чан нависает над ним и пальцами одной руки хватается за подбородок, пока вторая рука пробирается по внутренней стороне бедра под мошонку, пальцы сталкиваются с… Чем-то.       – Чонин, это..?       – Я готовился, хён.       Смущение заставляет увести глаза и сжать ноги, но пальцы крепко удерживают лицо; Чан обрушивается успокаивающими поцелуями от уголка губ к уху, пальцами второй руки он прижимает пробку ближе – почти до невыносимости, и Чонин всхлипывает прямо в ухо и сползает чуть ниже в поисках дополнительной стимуляции.       – Хён, ещё, ещё…       – Скажи “пожалуйста”.       – Пожалуйста, хён, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.       Он загнанно трепещет, когда Чан игриво смеётся и покусывает мочку, сбивчиво шепчет “хороший мальчик” и оставляет невесомый поцелуй за ухом. Всё это – в совокупности с тем, как Чан ещё несколько раз двигает пробкой, держа её за ступор, и вытаскивая до широкой части, так приятно растягивающей края, – кидает разум Чонина в неисследованные миры: он смешивает стоны с всхлипами и срывается на скулёж; притягивает Чана ближе – так, чтобы чанов член проходился по его, – короткими ногтями царапает плечи и лопатки, губами тычется в лицо, смазанно проходясь по щекам и носу, пока парень первым не накрывает чониновы губы.       Последние мысли растворяются, когда Чан опускается на пол, целует выступающие косточки, осторожно, но требовательно давит ладонями на бёдра, разводя их. Обычно у них не хватает времени для длинных, мучительно-сладких пыток игрушками, но Чан знал – Чонин иногда использует что-то для подготовки, – и сейчас с интересом наблюдает, как края послушно (следуя за разумом, наполняющим тело) раздвигаются на широкой части, он большим пальцем аккуратно проводит по чувствительному сфинктеру и ловит взглядом, как Чонин жмурит глаза в удовольствии и подаётся вперёд, насаживаясь до предела. И Чан предупредительно оставляет звонкий удар на внешней стороне бедра.       – Пожалуйста, хён! Хочу тебя ещё ближе. Пожалуйста.       – Ты, – поцелуй в бедро, – так, – поцелуй в другое бедро, – правильно, – губы замирают на головке, – просишь, – Чан прикладывается губами к тонкой коже в складке между лобком и бедром и втягивает её на несколько секунд.       – Хён! – Чонин в ужасе и наслаждении одновременно: нельзя, чтобы кто-то видел, но метки (как предмет принадлежности) всегда были маленькой слабостью их двоих, хоть это и не выражалось словами и действиями.       – Не переживай, здесь никто не увидит.       Они топят взаимные стоны в поцелуе, пока Чан тянет пробку наружу и оглаживает пальцами по контуру сокращающихся мышц, успокаивая кожу. Дрожь покрывает всё чониново тонкое тело, и Чан тянется к его лицу, откидывает волосы, пальцами накрывает губы и пытается поймать его взгляд.       – Эй, малыш, какой цвет?       – Зе… Зелёный, хён. Пожалуйста, трахни меня уже.       – Какой нетерпеливый, – Чан тянется к толстовке, что висит на кресле, и достаёт флакончик смазки, – видишь? Я тоже готовился.       Никогда ещё Чан не был благодарен такой маленькой студии, где всё находится на расстоянии вытянутой руки – сейчас он уверен, что оторваться друг от друга хоть на мгновение, невозможно и равносильно смерти. Они тянутся друг к другу, как светлячки к свету: опаляют кожу, но всё равно стремятся всё ближе – так, чтобы дотла и до конца, рассыпаться пеплом и разлиться жжёным пластиком.       Чонина плавит такая близость (уже не пошлая, но на грани интимности, когда в пору уже и души обнажать – вслед за телами), ему всегда нравилось быстро, резко, сбиваясь с ритма, но сейчас, – когда Чан входит сразу двумя пальцами, замирает и гладит большим пальцем по кругу мышц, губами изучает выступающий пресс и горошины сосков, томяще раздвигает пальцы внутри и не спеша добавляет третий, – думается, что именно так можно долететь до новой вселенной, пламенными искрами рассыпаться и задохнуться от гипервентиляции из-за частых, прерывистых вдохов.       – Всё в порядке? – Чан поднимается выше, сталкивает их лбы и свободной рукой нежно сжимает шею, – я собираюсь использовать презерватив.       – Нет, хён, пожалуйста, – Чонин впивается пальцами в чаново предплечье и с мольбой заглядывает в глаза, – хочу… Хочу всего тебя чувствовать, до самого конца. Общага же рядом. Пожалуйста.       Чонин ведёт пальцами по груди и прессу парня перед ним, уверенно сжимает бока и тянет за них к дивану – кожаная обивка скрипит под влажной от пота коже, когда Чан падает на него. Чонин довольно разворачивается к нему и трётся членом о бедро, пока накрывает рукой чанову головку и тянет крайнюю плоть ниже, обнажая уретру – давит на открывшуюся дырочку, собирая густой предэякулят. Наконец, он выливает щедрую каплю смазки из флакончика сразу Чану на член и, спешно её размазывая, забирается на колени – жмётся спиной к груди – и одним плавным движением насаживается.       Становятся одним целым и ловят тихие вдохи: Чонин протяжно и глубоко стонет, привыкая к приятной наполненности, Чан тычется лбом между чониновыми лопатками, широкими мазками языка пробирается к шее и уху:       – Такой строптивый, – зубами цепляется в загривок, рукой глушит сдавленные всхипы. – Таких, как ты, надо наказывать.       Два звонких шлепка резко ложатся на бедро, заставляя Чонина сжиматься вокруг члена – Чан уже жалеет о своих решениях. Они в унисон выдыхают, когда начинают двигаться: плавно и медленно, чанова ладонь замирает внизу живота, пока вторая исследует бёдра и пробирается опасно близко к члену.       Чонин спазматически сжимается на члене – не останавливается ни на секунду – наращивает темп, спиной до запредельности жмётся к груди и шею выворачивает почти до хруста в поисках губ, руки в локтях гнёт до невыносимости в попытках ухватиться за чанов затылок, чтобы притянуть его ещё ближе.       Пальцы несмело пробегаются по члену и сжимают яички – Чонин падает глубже в ощущения, – замирают под кольцом на мошонке, как раз в том месте, где можно нажать на простату снаружи; губы жгут шею и лопатки, и до Чана долетают протяжные стоны и мольбы: он слегка жмёт – сам знает, как это приятно до сумасшествия; второй рукой давит на низ живота и, ему даже кажется, как он сквозь слои кожи и внутренностей ощущает движения своего члена. Ему и самому недолго, и мучать Чонина ещё больше – не смеет. – Какой цвет, малыш?       – Зелёный, хё-он, ярко-ярко зелёный, – он продолжает лепетать, теряя звуки и целые слова, смешивая их в один протяжный стон.       – Хорошо, хорошо, – Чан облизывает пересохшие губы и ведёт языком по мочке, – я близко. Почему бы тебе не снять эту штуку?       Он короткими ногтями скребёт по кольцу и подушечками пальцев задевает основание члена, пока второй рукой перехватывает поперёк талии и сжимает чуть ли не до хруста.       – Хён, хён, – дрожащими пальцами Чонин стягивает плотный силикон и облегчённо выдыхает, – Чанни-хён, я хочу…       – Чего ты хочешь, Чонин?       – Видеть тебя, хён.       Он неловко соскальзывает с члена – хныча от пустоты – и забирается на Чана: лицом к лицу. Руками оглаживает его скулы и губы, слишком ласково и откровенно – интимно – целует в кончик носа.       – Привет, хён. Я очень, очень близко.       Чан разрушается от этой нежности, тянет на себя ближе и ближе, пока приставляет головку и входит до упора за раз – и замирает. Чонин ладонями упирается в спинку дивана, мнёт дорогую кожу до скрипа, подмахивает бёдрами, и плавится от пальцев на члене.       Густая капля предэякулята падает на пресс Чана, и Чонин, сбиваясь с ритма, смешивает смешок со стоном; чувствует, как головка чанова члена предупредительно набухает, и он сжимает мышцы вокруг, добивая.       Чан кончает с низким, хриплым, граничащем с шёпотом, рыком, но продолжает двигаться до зудящей боли, пока не чувствует, как Чонин заваливается на него всем телом – Чан ловит его губы своими, сминает их в пылком порыве и ловит мягкие стоны.       Сознание – глина: податливая и послушая в руках Чана – как и чониново тело – плавится от тепла, выстраивается в новые фигуры, но сохраняет при этом саму свою суть. Мысли сворачиваются в сверхновую, когда Чонин кончает; как и представлял, с опалёнными ресницами от искр из глаз, – и с ужасом распахивает глаза, ощущая тёплую вязкую смерму на пальцах Чана и своём члене.       – Хён, хён, прости! – Он то ли всхлипывает, то ли стонет, – ты не сказал, что можно, а я…       – О, Чонин…       Чан осыпает его лицо мелкими поцелуями, тушит мелкую дрожь, притягивая за спину чистой рукой, и медленно рассыпается перед такой покорностью. Он всеобъемлющей теплотой укутывает – почти граничащей с любовью, – шепчет успокаивающие нежности и сцеловывает слёзы с щёк. До чонинова сознания долетает едва узнаваемое за пеленой блаженного отчаяния “Тебе можно было кончать” и такое успокаивающее “Прости меня, малыш Чонин”. Он отстраняется и заглядывает в глаза, ищет в них глубинные ответы и, решаясь, тянется к губам. Целует так, как мечтал, чтобы его целовал сам Чан – глубоко, отчаянно, нежно; чувствует, как парень под ним обмякает, сбрасывает все оковы и отвечает – как Чонин и мечтал.       Они отстраняются – спустя, кажется им, вечность, – и синхронно усмехаются повисшей между ними ниточке слюны. Чан тянется к одному из ящиков и вытаскивает салфетки: как раз в тот момент, когда Чонин устало слезает с него и морщится, растекаясь в послеоргазменной неге по дивану.       – Нужно убрать весь беспорядок, малыш. Ты не против?       Чан осторожно, словно боится навредить, двигает чониново бедро и невесомо касается влажными салфетками промежность, переходит на живот, и Чонин морщится от холодной пропитки салфеток. Чан сейчас – произведение искусства (он всегда такой в мыслях парня), когда так заботливо ухаживает, смиренно и успокаивающе целует бедра, словно не может ни на секунду оторваться от тела. Разум всё ещё плавает на глубине, опутанный водорослями удовольствия и покорности.       – Хён, ты тоже мне нравишься, – слова срываются быстрее, чем их можно осознать, и Чонин думает, что хуже уже не будет, когда продолжает, запинаясь, – всегда нравишься. Когда ты властный и когда заботливый… Вообще весь нравишься. Целиком.       Чан улыбается на эту зеркальность: Чонин ловит его руку, переплетая пальцы.       – Я хочу, хён… Хочу, как Минхо-хён с Джисон-хёном, отмечать с тобой День Пеперо, проводить много-много времени вместе и вообще… Прости, я несу такой бред, – Чан ободряюще сжимает его пальцы. – Всегда быть рядом. Не только… Не так, как всегда у нас. Понимаешь?       – Кажется, да, – в ответ он касается костяшек на чониновой ладони губами. – Понимаю. Давай украдём у какого-нибудь дня пару часов и сходим на свидание.       – Настоящее?       – Да, наше первое настоящее свидание.       Чонин клянётся себе, что Чан снова первым тянется к губам.