Печенье с солнцем

Извечное пламя – солнце – освещает многоэтажки. Лучи тают в густом бархате портьер, путаются в сетке тюля. Пламя заливает сонный город, перечеркивая холодный асфальт влажными тенями домов и фонарей, сверкает в стеклах окон и машин, пучками яркого света напоминая звезды. Укутав шею шарфом, она сидит у окна на последнем этаже дома-свечки. Рука с чашкой горячего кофе выставлена наружу. Блюдце – на внешнем подоконнике. На него падают мелкие кусочки хрупкого масляного печенья. Она бесстрашно – нет, безразлично-задумчиво – смотрит по сторонам и порою – вниз. Рыжеватые воробьи чирикают и суетятся около блюдца, то и дело роняя крошечные пушинки из-под крыльев взамен на сладкие крошки. Схватят крошку-другую, пугливо отшатнутся – и с чириканьем сигают вниз, вниз, вниз, бесстрашно врезаясь грудью и обводами крыльев в гудящий ветер. Хочется бросить чашку – и тоже рвануть за нею в полет. Она отпивает еще глоток и ставит чашку на блюдце. Кусает печенье, стряхивает крошки с шарфа. Вздыхает, глядя в прозрачный утренний воздух. Многоэтажки стоят слишком тесно. Да и утро не такое уж раннее. Но и это не стало бы помехой всерьез, если бы не люди. Многие горожане даже в рассветный весенний час уже – или еще – не спят. Ох уж эти люди. Одни хлопоты от них. Она снова вздыхает: шумно, почти сердито. Порыв ветра вдруг обвевает лицо, и вырвался ли из носа дым, уже не узнать. Можно было бы и в землянке или в ущелье где-то в горах жить, если бы дело только в том, чтоб с людьми не знаться; с людьми, которые всё-всё на свете разведали, во все заброшенные места влезли и всех давних жителей распугали. Но у земли влажно, душно, холодно. Плохо горят костры. Высотные дома немногим лучше, но наверху хоть всегда видно солнце. Воробьи назойливо чирикают, напоминая: еще печенья! Она усмехается и движением пальца по кромке крошит еще. Под тенью руки бесстрашно вьется кругленький, лохматый воробушек с черным пятнышком над клювом. Помнится, это он первым решился забраться так высоко. А за ним, узнав о регулярном угощении, потянулись и другие. Всё как обычно. Всегда кто-то начинает. А остальным проще следовать, потому что многим страшно быть первыми: вторым, третьим точно знаешь, что ты уже в любом случае не один... Конечно, это неполноценная, ничтожная замена. Все равно что вдыхать аромат кофе из банки, не имея возможности налить себе чашку и выпить. Но то, как трепещет, как замирает в груди сердце, когда прямо на глазах воробьи срываются вниз – и возвращаются, немного облегчает постоянную тоску по небу. Уже скоро выходные. И снова – подальше за город. И снова – на крыло. Поначалу она поила ненасытное сердце небом прямо в городе, по ночам. Из окна ли, с крыши ли – разница небольшая; увернешься от соседних домов квартала – и летишь, летишь, упиваясь мельканием красных огней на высоких трубах города и на крыльях низколетящих самолетов. В ночи нет лишнего людского внимания, в ночи солнце не раскаляет зеркально-кольчужные бока. В ночи, если подняться повыше, даже можно увидеть звезды. Нет ничего прекраснее полетов под луной. Конечно, полеты вне города куда безопаснее. Но такие – только по выходным. А выходные всегда требуют их дождаться. Ритуал, подсмотренный у людей, вынуждает соблюдать маскарад во всех его деталях. Она выходит из дому по утрам и бродит по городу до вечера. Иногда ищет работу, любую, какая приглянется, и исправно посещает ее днями, неделями… но не дольше пары месяцев. Уходит, как только снова становится скучно. Город изрядно велик, поэтому перемены не сильно бьют по карману: по крайней мере, на кофе всегда хватает. А свежее мясо охотно идет прямо в лапы в любом лесу. Домой – совсем домой, к родителям, – она упорно не возвращается: самой себе обещано. Одна из сковывающих ее цепей. Тоже – как у людей. У них всё не меньше запутано, чем у драконов, хотя люди не так дотошно, не так скрупулезно и почти исступленно воюют за память о своих родах до сотого, до двухсотого колена… Разве и без этого не ясно, что в начале был один – самый первый дракон? Когда мать сердится, то кличет ее двести тринадцатой. Она принимает покаянный вид и понимающе кивает, но из всего славного рода помнит лишь пару имен, да и то – за дело. За то, что кто-то один, двести первый, однажды вышел из отупляющего, душного кольца никчемных ритуалов, вышел насовсем, как хочется и ей. Но пока выходит лишь заражаться чужими. Наверное, она и впрямь еще слишком юна. Забывшись, она тянет руку к прирученному едой воробушку, но тот отскакивает прочь. Не доверяет. На всякий случай держится подальше. До сих пор. – Тебе вредно печенье, – с досадой отвечает она и залпом допивает кофе, следом запихивает огрызок. Вкусно. – И вообще, его нужно запретить. Не будь здесь этого печенья, я давно вернулась бы домой. Она заглядывает в чашку с гущей, хмыкает – и аккуратно переворачивает ее на блюдце. Слегка стучит ногтем по донышку: не толкая, но отмеряя мгновения. Поднимает. По фарфору, гонимое ветром, растекается тонкими линиями кожистое, суставчатое крыло. К летной погоде. – Отправлю старикам на Алтай такого же, – зачем-то она вновь говорит вслух. – И фотографию встающего солнца. Им наверняка понравится угощение, хотя и любят напустить суровый вид. Да и на самом деле они совсем не против ее жизни в городе. Ведь даже на самом живописном, похищающем дыхание горном склоне пламя солнца не так прекрасно, как в тепле комнаты, с выпечкой и за чашкой кофе, пропитанного остатками древнего волшебства. И кому, как не драконам, дано понять, что даже там, где дом, всегда хочется того, что вне дома? Что даже там, где живет прошлое, овеянное горечью утрат и размытым счастьем добрых воспоминаний, душа, словно к небу, тянется к будущему?