воскресенье

Куно встречается с Кимом каждое последнее воскресенье месяца, в пять часов. Ким подъезжает в срок на своей малышке Кинеме (сколько ей? десять? двадцать?), и Куно молча запрыгивает на переднее сиденье. Обычно они не говорят. Ну, лишь иногда. Ким сдержанно спрашивает что-то про работу, про круги под глазами, остаток крошек на лице, а Куно всегда отвечает односложно. Да, устал, пиздец. Не выспался, работы дохуя. Обедал, лейтенант, извиняюсь за свинячество. Куно никогда не начинал разговор. А Ким… Киму просто хотелось поговорить. Но обычно они молчали и говорили только тогда, когда приезжали к Гарри. Он не менялся. И могилка тоже. Чистенькая, с ровно постриженным газоном, одинокая. Куно всегда плакал. Ким молча убирал мусор вокруг. Вот же свиньи ебаные, бормотал Куно, утирая слёзы. Человека не уважают. Гаррье этот года три назад помер, а Куно до сих пор ревёт, как девчонка, бля. Уже до сержанта дослужился, двадцатник исполнился, а он сидит и ревёт, как будто батяня родной умер. Над смертью родного отца Куно, к слову, смеялся. Сдох наконец-то, чмо ебаное нахуй — Куно и рад. Только сейчас ему нихуя не весело. Ким обычно тоже плачет, но так, пару слезинок, которые он сразу же вытирает. Это Куно топчет коленями землю и рыдает навзрыд, а лейтенант Кицураги сдержанней. Хотя Куно знает, чует чужую тоску. Другую, наверно, более нежную, не такую болезненную, но тоску. А Ким в свою очередь про Куно ничего не говорит: позволяет рыдать и плакать. Батяня названый, ну нахуй ты помер, а? Когда Куно наплачется, они с Кимом идут сидеть на скамейке у кладбища. Ким предлагает сигарету, они закуривают, и так же молча сидят, думают. Куно зареванный, с тонким слоем рыжей щетины на лице, по-молодому исстрадавшийся, а Ким — уставший, молчаливый, полысевший. Куно держит сигарету одними губами, а потом вынимает её изо рта, выдыхая дым. — Я по нему скучаю, — произносит он. Ким кивает. — Я тоже.