*
По разделочной доске стучит нож. — Можем, ну, музыку послушать, — предлагает Федя. Сева страдальчески морщится. — Только не мою, пожалуйста. В ответ он получает смешок, как будто это и правда шутка. Маленький чёрно-белый телевизор то и дело идёт помехами. Дребезжит холодильник. На оконном стекле приклеены бумажные снежинки — это трогательно и одновременно очень по-детски, Сева в последний раз видел такое ещё в школе. Сама кухня будто бы размером со спичечный коробок, но Феде очень подходит — он почти не глядя тянется за нужными вещами и всегда с лёгкостью достаёт искомое. Здесь он в своей тарелке. В каждой детали чувствуется характер её владельца. Это его кухня, его квартира. Обжитое пространство дышит уютом. Сева сидит на предложенной табуретке, сложив руки на коленях и подобрав ноги. Плечи слишком напряжены. На фоне комфортной и притягательной простоты этого дома он чувствует себя лишним. Федя категорически запретил ему делать что-либо, сославшись на то, что он гость. Сева всё равно не смог бы помочь сейчас — с готовкой у него беда, и никогда не было потребности учиться. Его концертный костюм никак не подходит для домашней работы, страшно подходить в нём к плите даже в фартуке. Он бесполезный. Просто ещё одно украшение вечера, как и обычно. Тревога медленно проедает в нём дыры. — Вы как к водке относитесь? Разделочная доска опускается в раковину. Федя вытирает руки полотенцем. Рукава рубашки закатаны, несколько верхних пуговиц расстёгнуты так, что видно кромку нательной майки. — Терпимо. — Ой, да что это я… Коньяк же ещё есть! Армянский, хороший. Сейчас принесу, обождите. На кухне слишком тепло из-за кипящих кастрюль и чайника. Сева снимает пиджак и аккуратно вешает его на притаившуюся за дверью гладильную доску. Чтобы чем-то занять себя, он подходит к окну, но там почти ничего не видно — во дворе нет фонарей, только окна соседних домов радостно золотятся из-под завесы снега. По телевизору начинается концерт. Сева дёргается, узнавая мелодию с первых нот. Это старая запись одного из его выступлений — далеко не первой свежести, так что музыка уже давно скисла. Он морщится и быстро перещёлкивает на другой канал. В коридоре скрипит паркет. Звенят пузатые стопки, соприкасаясь друг с другом боками. — Вот, — торжественно говорит Федя, ставя на стол бутылку. — Сейчас мы её… — ищет нож в одном из ящиков. — А то что это мы, уж и вечер на дворе, а мы так и не празднуем. Непорядок же. — Думаете, с коньяком веселее будет? — Это обязательно. — Только… я много не пью. — А я вам много и не наливаю, — вопреки своим словам, Федя наполняет обе стопки до краёв. Одну из них он протягивает Севе. — Ну, за встречу. Они выпивают залпом. Сева морщится. Федя любезно придвигает к нему открытую банку шпрот. От коньяка становится ещё жарче — приятное, будоражащее тепло. Приходится слегка оттянуть ворот водолазки. — У вас тут уютно. — Ну, не хоромы, конечно… — Федя снова потирает шею — кажется, он всегда так делает, когда смущается. — Вы-то, наверное, к другому привыкли. — Вот и нет. Знаете, в какие места порой забрасывает, когда на гастролях?.. Был у нас случай один, мы тогда в Мурманск на день города ездили… Это очень старая история, да и глупая: из-за мороза у них прямо на дороге из аэропорта сломалась машина, пришлось скоротать ночь в диком холоде и кромешной тьме. Только под утро за ними приехали ребята из военной части, все румяные и улыбчивые, налили каждому из труппы по кружке водки и раздали одеяла. Бросали на Севу заинтересованные взгляды, потом всё-таки набрались смелости и попросили спеть. У него зуб на зуб не попадал, от алкоголя все мысли спутались — он тогда едва попал в ноты. Но солдаты аплодировали, улыбались, просили ещё. Так и пришлось петь до самого города, пока ехали сквозь пургу. Рассказывая всё это, Сева улыбается, и только потом замечает на себе искристый взгляд. — Дела-а-а… — Федя присвистывает, потом снова тянется к стопкам. — Ну, за приключения? Между первой и второй, знаете ли… Они выпивают снова. На этот раз коньяк идёт легче. Пожалуй, стоило бы немного притормозить, но собственная тревога слишком давит, хочется сбежать от неё любой ценой. А потом сбежать и от реальности тоже — может, поэтому Сева и согласился на всю эту авантюру. Хотя бы на один вечер не быть Всеволодом Старозубовым, самым узнаваемым человеком в Катамарановске, а просто стоять на чужой кухне, улыбаться, есть отвратительные масляные шпроты и смотреть, как специально для тебя кто-то режет салат. Банкеты и концерты набили оскомину. Оказывается, он так скучал по такой будничной близости — и понял это только сейчас, в самый канун нового года. Когда они только вошли в квартиру, Федя услужливо помог Севе снять пальто. Предложил чаю, предложил сесть, окружил вниманием, но ровно настолько, чтобы это не казалось лишним. Дал возможность немного отдышаться и оглядеться, а следом мастерски увлёк в беседу — так, что самому захотелось открыться. Обычно люди просят Севу спеть. Мало кто просит его рассказать что-нибудь. Мало кто имеет достаточно такта, чтобы по-настоящему слушать. Он так привык к тому, что они с Федей пересекаются лишь в машине, что теперь жадно ловит каждую деталь — как тот управляется с готовкой, как мастерски располагает к себе, как его смех каждый раз словно бы до краёв наполняет комнату. Даже без каблуков Сева чуть выше его. Это волнующее открытие. — Ой, вы вроде бы повеселели немного. Это хорошо, это прям отлично. Приятно видеть, а то, ну… — Что? — Вы, Всеволод, человек красивый, хотя и грустный. — Считаете, что я красивый? — почти игриво уточняет Сева. Федя нисколько не смущается. — Ну, само собой. Вы же артист, вам по профессии положено. Выправка у вас прям такая… Костюмы ещё эти. Поклонниц, наверное, много. — Много, — осторожно, словно ступая по натянутой в воздухе леске, соглашается он. — Бывают и поклонники. Федя поднимает на него взгляд, потом быстро отводит. В выражении его лица не читается ничего. Он берёт ложку и начинает сосредоточенно размешивать оливье. — Ясно. Больше он не говорит ни слова. Повисает пауза, прерываемая только ворчанием телевизора. Сева старается не слишком увязнуть в разочаровании, а потому поспешно предлагает: — Может, выпьем? — Конечно! На этот раз стопка уже привычно ложится в руку. — За поклонниц? — предлагает Федя и тянется вперёд, но Сева уворачивается в последний момент. — Нет, — жёстко говорит он и с какой-то несвойственной для себя уверенностью выдерживает пару секунд тишины. — За понимание. Если Федя и озадачен его тостом, то не показывает вида. Они чокаются. Коньяк приятно жжёт горло. Сева ощущает, как начинает закручиваться приятная дымка внутри головы. Расслабляются плечи. Пожалуй, ему не стоит налегать на алкоголь — он так редко пьёт, что спиртное действует на него почти сразу, — но рядом с Федей он чувствует себя в безопасности. В кой-то веки не хочется быть идеальным и просчитывать каждое действие. Возможно, потом ему будет неловко за себя. Однако всё это будет завтра, а сейчас… — Давайте уже на «ты»? А то что мы всё будто на банкете каком… — Да неудобно как-то… — Федя, — стрельнув глазами, Сева улыбается — тонко и с игривым предостережением. — Не обижай меня. Тот снова отводит взгляд. — Ладно, ладно. Как скажешь. Его голос звучит смущённо, и почему-то это кажется чертовски привлекательным. — Где у тебя ванная? — Прямо по коридору, свет справа. — Хорошо. Я на минутку. Вопреки обещанию Сева долго стоит над раковиной и смотрит на текущую из крана воду. Зеркало запотевает. Он умывается в надежде немного привести себя в чувство, и ему даже плевать на остатки грима. Мыслей слишком много. Что-то мучает, не даёт покоя — вспарывающая душу тоска, припорошенная белым шумом беспокойства. Это странно. Это не первый раз, когда его внимание привлекает другой человек, но впервые это происходит вот так — вкрадчиво, топко, стремительно. Сева едва может дышать от того, как это невыносимо. Он всё глубже проваливается в лихорадку, которую может снять лишь чужое прикосновение. Когда он наконец выходит из ванной, на кухне уже никого нет. Сева идёт на звук и заглядывает в зал. На откидном столе красуются тарелки, стопки, пара салатниц. По телевизору показывают записанный сегодня концерт — ребята из «Багрового Фантомаса» вовсю кипитярят в надежде разогреть публику. В углу, переливаясь гирляндой, стоит живая ёлка. Свет люстры приглушён, чтобы огни на ней казались ещё ярче. — О, а вот и ты, — тепло говорит Федя. — Садись, всё уже готово. Сева застывает в дверном проёме. Всего на миг вдруг накрывает необъяснимое, пугающее чувство — словно бы всё, что было с ним до этого, вело его именно к этому вечеру. Словно бы эта квартира и улыбающийся ему мужчина — и правда его настоящая жизнь. Он отошёл на секунду и стал народным артистом, объездил весь СССР, дал несметное количество концертов, а теперь наконец-то вернулся домой, где Федя специально для него оставил место за праздничным столом и приготовил каждый салат именно так, как Севе всегда нравилось. Он усилием воли стряхивает с себя это оцепенение и подходит ближе. Рука немного дрожит, когда он поднимает стопку для тоста. — Спасибо за вечер. Ну что, с праздником тебя. — И тебя тоже. Вскоре объявляют следующий номер. Начинают играть первые аккорды «Ла-ла-хэй». Федя довольно покачивает ногой в такт и подпевает в полголоса. Его хорошее настроение, как и всегда, заразительно. Слушая свою собственную песню, Сева смотрит вовсе не на экран телевизора.*
— Ой, хорошо посидели. — Это точно. Могу помыть посуду, если… — Ни в коем случае! Ещё я гостей буду на домашние дела снаряжать, скажешь тоже. Отдыхай. Потом помоем, никуда она не убежит до утра. — Может, чаю? — Это мы можем, — Федя ставит грязные тарелки в раковину, потом чиркает спичкой, зажигает на плите газ. У него бодренький чайник с узором в виде цветов. — Ты не против, если я покурю? Сева удивлённо пожимает плечом. — Твоя же кухня. Кури, конечно. Федя достаёт откуда-то со шкафа пачку сигарет. Пепельница на столе топорщится окурками. У «Примы» очень сильный, едкий запах, но он всё равно кажется приятным — будто кто-то на даче жжёт прелые листья по весне. Сева расслабленно присаживается на краешек стола, потому что стул стоит слишком далеко от Феди. Позднее время и выпитый коньяк делают движения плавнее, а дыхание глубже. Мысли в голове превратились в студень. Слышно, как сверху неистово отплясывают соседи. — У тебя завтра, ну, снова работа? — вдруг спрашивает Федя. — Как будто у тебя — нет. Вечером вроде репетиция. Сапогов хотел записать ещё пару номеров к рождеству. А что? — Я тебя подброшу на Девятый канал перед началом смены. Могу и домой завезти, если надо. Оставайся. Положу тебя в спальне, у сам уж как-нибудь на диване. Зато оба успеем выспаться. Сева медленно поднимает на него взгляд. — Почему предлагаешь? — спрашивает он, хотя, наверное, стоило бы задать другой вопрос. «Это потому что я Всеволод Старозубов?» «Это потому что ты пьяный?» «Почему ты не пригласил к себе раньше?» «Почему бы нам не лечь в спальне вместе?» Господи, да Сева, видимо, и сам напился. Давно с ним такого не случалось. Надо быть осторожнее и держать рот на замке, чтобы не наболтать лишнего. Если подумать, Федя не сделал ничего, что выходило бы за рамки обычной дружеской вежливости. Он весь вечер был очень учтив. Стоило бы быть скромнее в своих интерпретациях. Но когда Федя отвечает, он снова смущённо потирает шею. — Ну… снег же. И новогодняя ночь, сейчас такси не дождёшься. Уж я-то знаю, у нас там в таксопарке на дежурстве всего двое, — он разводит руками. Сигарета опасно свисает изо рта. — Только время зря потеряешь. — Ладно, — кивает Сева, не отводя от него взгляда. — Я останусь. За окном гремит салют. Шипит пламя на плите. — Хорошо… Я тогда мигом в спальне приберусь, а то там вещи раскиданы. — Потом. Запах «Примы» щекочет нос. Не успевая подумать, не давая себе остановиться, Сева тянется вперёд и забирает сигарету. Он обхватывает её губами, жадно вдыхая дым. Кончик фильтра немного влажный. Во рту становится тепло и горько от табака, в груди — сладко и тягостно от того, как на него смотрит Федя. Они стоят очень близко. Свет от лампы на кухне обрамляет чужое лицо самым нежным, самым жестоким из способов. В дымной тишине каждая секунда тянется вечность. Феде достаточно просто сделать шаг вперёд, чтобы вжать Севу в стол, обхватить его руками, перешагнуть эту черту. Это так просто. Сева позволил бы ему. Но Федя не делает ничего, и Сева уже почти любит его за это. На плите свистит чайник. Не оборачиваясь, Федя выключает газ. — Чаю? — немного растерянно предлагает он. Сева возвращает ему сигарету и с улыбкой на губах подходит к шкафу с посудой. — Обязательно. Умираю, как хочу пить.*
Свежее постельное бельё на кровати не пахнет ничем. Светлое-светлое небо за окном отражается в лакированной поверхности шкафа. Тикают часы. Сева лежит, смотрит в потолок и слушает, как в другой комнате скрипят пружины на диване — Федя много ворочается во сне. Или ворочается, пытаясь уснуть. Несмотря на поздний (точнее, слишком ранний) час, Севе тоже не спится. Чтобы чем-то занять себя, он пытается думать о работе. У него всё пылятся партитуры, которые стоит разобрать, у него есть несколько незаконченных песен. Через месяц придётся ехать на конкурс в Ашхабад. Надо заново настроить пианино. Все эти дела требуют его внимания, но Сева ничего не может с собой поделать: буквально спустя пару минут мысли опять утекают из-под его контроля, неотвратимо возвращаясь к Феде. Он прокручивает в голове каждую их встречу, начиная с момента знакомства. Как Федя всегда был учтив и приветлив, как он всегда желал ему доброго дня и вечера, как не боялся задавать вопросы и вовлекать в разговор. Как он не раз выручал Севу, когда ему срочно требовалась машина — будто точно знал, где и когда нужен. Как его абсолютно не смутил тот неловкий момент с линькой и сброшенным костюмом. Как однажды, когда Сева расплакался у него в такси после отвратительного дня, Федя остановился на обочине и вышел, пересел к нему на заднее сидение, чтобы отдать свой платок и просто побыть рядом. Он никогда не скрывал, что любит его песни, но при этом никогда не давал повода думать, будто хорошо относится к нему только из-за них. Много раз за последние месяцы Сева ловил себя на том, что ощущает что-то сродни радостному предвкушению в ожидании момента, когда вечером выйдет с работы и сядет в такси. За стенкой снова скрипят диванные пружины. Под одеялом слишком жарко. Сева раздражённо отбрасывает его в сторону и садится на кровати, пряча в ладонях лицо. Пора смириться: сегодня ему не уснуть. Что-то вздрагивает у него внутри, как неосторожно задетая струна, и звук расходится волнами, задевая рёбра, тревожа сердце, эхом разносясь по всему телу. Это похоже на трепет. Это похоже на музыку. Это похоже на… Сева вскакивает на ноги и принимается ходить туда-сюда. Почему-то постоянно хочется растирать рукой солнечное сплетение. Наверное, виной всему алкоголь — прав он был, не стоило напиваться в гостях. С другой стороны, если бы не коньяк, Сева так и не смог бы отвлечься. Сидел бы весь вечер, теребя пальцами край скатерти и задыхаясь от того, как узел тревоги затягивается всё сильнее и сильнее. Конечно, есть вероятность, что через пару часов его бы всё-таки отпустило — самого присутствия Феди порой было достаточно. Невероятно, как человек одним фактом своего существования может дарить столько противоречивых эмоций. С ним спокойно. С ним волнительно. С ним всё в груди ноет, как потревоженная рана, и Сева… Сева чувствует что-то. Смотрит порой на улыбающегося Федю и всё, что он может — это чувствовать. Он и сам не понимает, как оказывается в коридоре. Соседи сверху всё ещё празднуют, а потому его шагов почти не слышно. Надрывно гудит холодильник на кухне. В подъезде звучит чей-то громкий смех. Дверь в зал закрыта. Оттуда не доносится ни звука. Федя не спит — Сева знает это с такой же ясностью, с какой помнит каждую ноту своих песен. Темнота коридора кажется мягкой, как материнское объятие. От волнения пересыхает во рту. Надо набраться смелости, надо сделать хоть что-то, но пламенная решимость, которая пустила искру мгновение назад, вдруг затухает под грузом сомнений. Может, Сева неверно всё истрактовал. Может, одним необдуманным поступком он всё испортит. Он не имеет понятия, что сделает с собой, если из-за собственной глупости потеряет единственные отношения, которые в последнее время дарят ему столько счастья. Из комнаты вдруг доносится скрип половицы. Севу словно парализует. Он не знает, что всё это значит: хочет ли Федя, чтобы он ушёл, чтобы он, наоборот, ворвался в зал, ждёт ли он ещё чего-то. В спальне за спиной тикают часы. Вдох-выдох. Кончики пальцев зудят — было бы так просто потянуться к дверной ручке, приласкать её касанием, потом толкнуть от себя прочь. Было бы так просто отбросить все свои страхи в сторону и войти. Искушение разрастается, заполняя собой всё, вытесняя мысли из головы и воздух из лёгких. Сева прикусывает губы. Ничего не происходит. Он не двигается. Он ничего не делает. Стоит на месте, молча, кончиками пальцев ласково обводя контуры облупившейся краски на двери. Тонкая нить напряжения между ним и Федей натягивается так, что на секунду становится просто невыносимо. В теле не остаётся ничего, кроме жажды. Сева опускает взгляд в пол. Он убирает руку с двери. Он уходит. Свежее постельное бельё на кровати пахнет ничем. Пружины дивана в соседней комнате больше не скрипят. Сева отворачивается лицом к стене, обхватив себя руками, и закрывает глаза. Сон всё-таки приходит спустя долгие сорок минут. Сквозь дрёму ему кажется, будто из приоткрытой форточки пахнет сигаретным дымом.*
— Ехать, как говорится, надо? — Да, — улыбается он. — В концертный зал, на Ленина. Можем не торопиться — там народ обычно долго собирается. — Поняли, сделаем. Такси плавно разворачивается на площади перед Домом культуры. К третьему января Катамарановск ещё не пришёл в себя после праздников, а потому улицы почти пустые. Практически нет машин, мало пешеходов. Все сидят либо по домам, либо в гостях. В салоне по-прежнему пахнет ёлкой. Сегодня Сева едет на выступление. Он при полном параде. Ребята из гримёрки постарались на славу, и из его укладки не выбивается ни один волос. Глаза кажутся просто огромными, а кожа — абсолютно безупречной. Новый костюм шили специально для него, и даже накинутое поверх пальто не скрывает главного: крой идеально подчёркивает ноги и талию. Сева заметил, как Федя смотрел на него, пока он спускался к такси по лестнице от главного входа. Но — и это главное, — Федя смотрел на него абсолютно так же, когда утром первого января Сева вышел к нему на кухню. Сонный, с гудящей головой, в домашней майке с чужого плеча, в мятых брюках. Хотелось выпить кофе и навсегда закрыться в ванной (чтобы умыться или утопиться, Сева ещё подумывал над вариантами), но тут он поймал на себе Федин взгляд… точнее, напоролся на него, как на вилы. Обычные друзья никогда не смотрят с такой тоской — словно каждый сантиметр разделяющего вас пространства стоит им год жизни. Словно они готовы продать душу за возможность коснуться, а касаться ни в коем случае не следует. Словно у них нет даже шанса. Федя тогда первым стряхнул с себя оцепенение, потом торопливо засобирался на работу. Момент был безнадёжно упущен. Сева с тяжёлым сердцем выпил чаю и переоделся обратно в своё. В прихожей Федя помог ему надеть пальто, задержавшись руками на плечах на пару секунд дольше, чем следовало бы. Они опять разбежались. Сегодня их первая встреча после той новогодней ночи. Севе было о чём подумать. Он всё взвесил и решил. У него в рукаве припрятан козырь, и он терпеливо выжидает, когда Федя первым заведёт разговор. Тот, как и обычно, не разочаровывает. — Тут это, такое дело. Вы давеча, когда у меня дома были… — Федя, — строго перебивает его Сева. — Мы же с тобой договорились. Они встречаются взглядами в зеркале заднего вида. — Прошу прощения, — после паузы тот пристыженно кивает. — Ошибочка вышла, — он переводит дух, будто собираясь с силами. — Ты у меня пиджак свой оставил, на гладильной доске. Я хотел захватить сегодня, да забыл, привезу потом. Сева медленно откидывается на сидении. — А-а, точно… Пиджак. Ищу его всюду. Он ведь от моего любимого костюма, который мне завтра будет нужен… — он снова ловит чужой взгляд в зеркале, и только тогда говорит: — Может, заберёшь меня сегодня после выступления, чтобы мы вместе заехали к тебе за ним? Федя оборачивается к нему. Такси виляет, заезжая на встречку, но тут же возвращается обратно в свой ряд. На улицах нет других машин. Им всюду горит зелёный. Сева очень старательно держит лицо, деля вид, что ему совсем не страшно, но сжатые на коленях руки наверняка выдают его с головой. — Я… Да, — с абсолютно убийственной искренностью говорит Федя. — Да. Я с удовольствием. И улыбается. От одного только вида снова с головой накрывает чувство, одновременно похожее на музыку и на боль. Оно восхитительное, оно мучительное. Хочется, чтобы оно не прекращалось ни на миг. Сева несмело улыбается в ответ. — Ты не против, если я снова останусь на ночь? — Оставайся хоть насовсем, — выдыхает Федя, а потом вдруг смешно округляет глаза и откашливается. — Ну, это я пошутил. Как говорится, стрижи напишут — так подставляй капюшон. — Отличные у тебя шутки. Но над предложением я подумаю всерьёз. До концертного зала они доезжают слишком быстро. Ко входу постепенно стягивается разнаряженная публика. Это хорошая площадка, будет хороший вечер, и всё же сегодня Севе не терпится поскорее расквитаться с работой. Вместо всех слушателей мира заботит лишь один-единственный человек — он и в мыслях, и в песнях, от него нигде не спастись. На душе наконец-то легко. Федя открывает ему дверь и помогает выйти из машины. — Хорошего выступления, — он так и держит Севину руку в своей. Пальцы у него очень тёплые. — Я заеду, да? — Заезжай. Сева провожает удаляющееся такси взглядом, а потом, закрыв глаза, поднимает разгорячённое от румянца лицо к небу. В Катамарановске снова идёт снег.