москва-река

      Ноги сами несут Ринчина подальше от всех. От ахай, который после двух лет разлуки лишь сдержанно поприветствовал, от младшего брата, который отнекивался от его компании весь вечер, от коллег, которые в пьяном угаре лезли к нему. От всех. Он устал. Он хочет домой, в квартирку у Театральной площади, сидеть на продавленном кресле и читать Калашникова, чтобы задать замысловатые вопросы Чингису при следующей встрече. Дома спокойно и пахнет тлеющими травами, которые Ринчин с Нараной собирали прошлым летом. Дома спокойно и слышно мантры, монотонно раздающихся из старой колонки. Дома просто спокойно, а Ринчин больше всего в мире ценит спокойствие. Покой.       В Москве Ринчину неспокойно. Нет, у него нет проблем с самооценкой. Его не восхищают высотки в Москва-сити или золотые купола столичных храмов. Его не волнует статус столицы или перспективного города. Может, в имперские времена у него и были такие амбиции, но сейчас он апатичен, как никогда раньше. Он цепляется за молитвы, которые выучил вновь после распада Союза. Повторяет три, тридцать три, сто два раза давно заученные строки, складывая ладони в молитвенном жесте и вдыхая аромат можжевельника. Это помогает – мысли больше не жужжат пчелиным роем, в голове лишь сизый дымок костра из горящего теста и сухие холмы на фоне голубого неба. Ещё помогают вылазки на природу с Нараной. Сестра не ворчит и не хмурится раздражённо, как Дугар с Соёлом, когда они в очередной раз едут полюбоваться на Тункинские аршаны или искупаться в водах Таглея.       Наране их поездки в радость: обычно её снедает тоска. Когда её ещё звали Троицкосавском и Варей, она поила китайским чаем всю Россию, её Гостиные ряды были полны шёлка, фарфора и хлопка, а купцы строили красивые дома и храмы. Сейчас от весёлого прошлого остались здания и выставки краеведческого музея, а имена были стёрты Гражданской войной, поменяны на более подходящие по мнению людей того времени. С этими потерями она не до конца смирилась, о чём иногда признаётся брату. Ринчин в ответ либо молчит, предлагая ей чай с молоком из термоса, либо расскажет о своём. Об открытке, отправленной ахай на день рождения, о беснующейся Селенге, о драке Магадана и Соёла после собрания округа. Но кривит душой и о главном молчит. Не хочет грузить сестру, хочет просто хорошо отдохнуть, наблюдая за нестройным рядом облаков на пронзительно голубом небе.       Сейчас Ринчину необходимо выговориться, выдохнуть всё то напряжение, которое копилось в нём несколько лет. Наверно, поэтому его ноги непривычно быстро семенят к метро, руки непривычно суетливо достают бирюзовую карточку, а в голове непривычно оглушительно звенит «быстрее-быстрее-быстрее». Отросшие волосы цепляются за серёжку, гул вагонов бьёт по ушам, но Ринчину всё равно – главное, быстрее уехать отсюда. Поезд трогается, следующая станция мигает красным, дыхание выравнивается. Вскоре топот состава становится чётками, ладони мысленно соприкасаются, а в реальности он почему-то стоит, держась обеими руками за поручень, хотя вагон полупустой. Когда поезд останавливается на нужной станции, Ринчину уже лучше и он почти спокоен. Ноги ведут его к выходу, руки толкают строптивые двери, и он наконец оказывается на улице.       Ветра почти нет, холод не кусает за нос и щёки, не покрывает инеем короткие ресницы. Из отрывков реплик столицы было понятно, что эта зима выдалась особенно тёплой и снежной, но Ринчину всё равно странно не ощущать тяжесть в ногах от плотных унтов. В горле немного першит – наверно, пригород снова затопился всласть и спит довольный в тёплых постелях. Он подходит впритык к ограждениям и смотрит в тёмные воды Москвы-реки. Невозмутимая река раздроблена льдинами, грязными и почти неподвижными. Селенга с Удой не такие – по ним люди уже ходят, настолько лёд толстый. Они, укрытые мерцающей периной, в ночной тьме не пугают, как их столичная «сестра». Сейчас Москва-река напоминает ему Байкал. Её воды гипнотизируют, завлекая в своих холодные объятья. Совсем как байкальские волны ночью. Только Байкал постоянно в движении, очень редко можно застать его спокойным в летнее время. С ним можно поговорить, он всегда отвечает бурными всплесками и мягкими откатами пены. Жестокий и ласковый, грозный и нежный, Байкал полон контрастов. Москва-река же кажется Ринчину безжизненной, льдины похожи на мёртвых нерп, которых он часто видел в детстве.       Ринчин до сих пор помнит, как они с ахай охотились на нерп. Как искали полыньи – зоркий глаз Байкала всегда помогал, как расставляли сети – ахай всегда очень ловко расправлялся с ними, как вынимали несчастную и убивали одним ударом. Нерпам не помогали их чёрные слезливые глаза, которые могут растрогать неподготовленного человека. Хищный блеск светло-карих, почти янтарных глаз не оставлял ни шанса. Отстранённые тёмные зерцала также не сочувствовали животному. Умелые руки свежевали недавно убитое существо, а губы шептали молитвы – пусть переродится эта нерпа человеком, может, она сможет достичь просветления в следующей жизни. Потом Сэсэг, звеня серьгами, варила нерпятину и готовила нажористый чай с молоком, жиром и солью. Они сидели за одним столом, разморенные теплом и радостью от встречи после долгой разлуки, рассказывали про дела в своих городах, жаловались на периодические пожары и смеялись над забавными историями, заедая рыбный привкус нерпы старой черемшой.       Воспоминание растаяло, стоило Ринчину коснуться снега. Наваждение пропало, и он окончательно вернулся на набережную Москвы-реки. Сколько ещё он будет горевать по прошлому? Когда он перестанет желать любви своих братьев?       Это желание приносит лишь потёртые воспоминания из лучшей жизни и несбыточные мечты. Желания всегда оборачиваются страданиями, ему ли не знать. Процветание превратилось в серость, тепло семейных связей – в натянутые улыбки и односложные фразы. Попытки утопиться в запахе можжевельника и ая-ганги, заглушить нестройный хор мыслей бормотанием лам, ослепнуть, вглядываясь в бесконечно голубое небо остаются лишь попытками, потому что он всё ещё желает.       Ринчин вздыхает и сжимает ладонь в кулак. Снег, застрявший внутри, поддаётся превращаясь в холодный пирожок. Он тает, ветерок обдувает мокрые дорожки, больно кусая, но Ринчин продолжает сжимать его.       Боль отрезвляет. Мысли распутываются.       Губы шепчут молитву, глаза обращены к грязно-серому небу. Он знает, что делать и не отступится от своего пути больше.       Следующим утром у Ринчина в контактной книжке значатся скупые «Иркутск» и «Чита».