Батоны, над которыми я лил слёзы

       Привет, мой скучающий друг. Я поведаю тебе историю, случившуюся теплым летом в далёком 2013 году. Рассказ этот о моей юношеской глупости, хлебобулочных изделиях и том, как я встретил своего человека. Но начать мне придётся с событий, предшествующих этому занимательному повороту судьбы. Одним тихим июньским вечером, за год до основных действий моей истории, мы сидели с моим на тот момент ещё нынешним парнем Димой на лавочке, и, в лучших традициях свидания, поедали мороженое, запивая его энергетиком, обсуждая то, что мне сейчас уже не припомнить. Расположились мы в парке, а мимо нас проходили девушка с молодым человеком. Я знал их, потому что, строго говоря, в Конаково все друг друга заочно знают. Девушка училась в моей школе годом старше. Её звали Лейла, но все называли её Ляля. Я знал её как милую, вежливую и очень умную особу, и оттого в тот день так сильно удивился. Она была рядом с Мишей, с которым я не был знаком лично, но время от времени встречал в городе. Засмотревшись на них, я тогда бросил едкий комментарий в воздух, гласящий: — Боже, он такой стрёмный, а все девушки у него красотки... Дима только хмыкнул, оставив мою реплику без должного ответа. Как сейчас вспомню – до ужаса стыдно. И все-таки неясно, что творилось в моей юной бестолковой голове и о чем я думал, кидая такие хамские замечания. Не то чтобы он был уродом или отталкивающим. А даже если бы и был, разве это повод говорить такие бесстыдства? В любом случае – нет. Можно сказать, что Миша обладал приятной, располагающей внешностью. Загвоздка была в другом: он всегда сутулился из-за высокого роста – почти метр девяносто – и меня это безмерно раздражало. Генетика преподнесла ему атлетические, спортивные данные, а он смел стесняться. Мне с моими метр семьдесят восемь и довольно худым телосложением этого не дано было понять: я мечтал быть выше, а он, наоборот, старался казаться ниже. Конечно, я тогда даже не подумал, что высокие люди могут комплексовать как раз из-за своего роста. Дуб дубом, что с меня взять. К тому же мне нравились совсем другого типажа парни – светловолосые, харизматичные и экстравагантные, а Миша был... просто Миша. Кстати, потом Ляля вышла замуж за Диму. Мир в Конаково до жуткого тесен, а судьба до невозможного иронична. Вскоре они всё же развелись, но история эта не про их жгучую любовь и не менее жгучее расставание. В то время я очень часто менял парней – на моё и ваше удивление в нашем маленьком городке было достаточно геев, чтобы удовлетворить мою потребность в разнообразии. И не сказать, чтобы я особо скрывался. То есть, конечно, я никогда не старался отличиться своей ориентацией, но просто не ограничивал себя в выборе одежды, хобби или окружения. Я был чересчур любвеобилен. Сейчас мне кажется это не столько странным, сколько нездоровым. Каждые пару месяцев мои отношения тем или иным образом разрывались, и я находил себе новую пассию. Самое ироничное, наверное, то, что я всегда верил, словно это навсегда. Ветер в моей голове, видимо, не давал оседать и усваиваться никакому опыту. Месяца через три после этого непримечательного вечера, когда наступил сентябрь и с тем скамеечным бойфрендом мы разошлись как в море корабли, мне написал Миша. Без странных стечений обстоятельств в стиле шаблонных ромкомов, нет. Он просто написал мне, а я одарил его полным безразличием. Возможно, вы считаете меня совершенно неприятным человеком, но, поверьте, все же я таким не являлся. Во-первых, я был уверен, что он натуральнее белорусской сметаны, которую мама отлавливает у бабушек. Во-вторых, раз он натурал, так чего он лезет ко мне, подумал я тогда. Миша старше на три года и в то время уже учился в университете в Москве, так что одному лишь Богу было известно, что ему от меня надо и с чего вдруг он играет в друзей. Конечно, я отвечал ему – иначе было бы невежливо – но как-то скупо и нехотя. Диалоги были самыми что ни на есть повседневными, но приобретали регулярный характер, и тогда кое-что прояснилось. Он сказал, что увидел меня еще летом, на нашем пляже. Миша тогда был с друзьями, я же – с Димой. Они подошли и поздоровались, а я совершенно этого не помнил. Хоть убейте, но кто там подходил и чего хотел? Не-а, нисколечко. Даже сейчас, спустя годы, не могу выудить из памяти ничего определённого. Миша признался, что был удивлён. Мол, что я, такой милый парень, делал в компании такого мудня? Я был полностью солидарен с ним. "Вот тебе и на!" — воскликнул я тогда. Он назвал меня милым? В тот момент я и задумался впервые, что, быть может, он действительно и по парням? Миша предложил увидеться, и я согласился, забавы ради. Просто так, без скрытых помыслов и целей. Я назначил встречу у Сбербанка, потому что в те незапамятные времена всегда назначал свидания у Сбербанка. Конечно, не факт, что он подразумевал встречу именно в таком ключе, но я не стал делать исключений. Миша пришёл даже раньше назначенного времени. Выглядел он, правда, неплохо, даже можно сказать – отлично. Я все ещё считал его типаж не в моем вкусе, но не мог не отдать должное его чувству стиля. Наряжаться сам особо не стал, но в те времена и для такого маленького городка даже моя обычная будничная одежда казалась выделяющейся. Миша сделал мне комплимент. Я не стал спрашивать, зачем он меня позвал. Так я хотя бы оставлял пространство для побега. Если он скажет, что заинтересован во мне, это создаст слишком много проблем. В конечном итоге, может, он решил поэкспериментировать? Проверить свои догадки насчёт ориентации на мне. Но, увы и ах, к его сожалению, я не спал с кем попало. На тот момент вообще ещё ни с кем не спал, так что его шансы на этом поприще стремились к нулю. И все же я старался об этом не думать, потому что, если отбросить всё злорадство, это было обидно. Мы просто гуляли, ели шаурму и обсуждали всё, что только могло всплыть в нашем диалоге. Несмотря на разницу в возрасте и характерах, оказалось, что общих интересов у нас уйма: игры, сериалы, аниме и даже книги. Когда мы разошлись к полуночи, я подумал, что было, вообще-то, не так плохо. Нет – было очень хорошо. Даже если мы будем просто друзьями, он на удивление приятный и интересный человек. Так мы стали той осенью регулярно встречаться, узнавая всё больше друг друга. В какой-то момент до меня дошло, почему все его девушки были столь милы и прекрасны. Я не успел заметить, как влюбился. Это было не так громко и импульсивно, как раньше. Напротив, спокойно и тихо, словно шелест ветерка в кроне высоких деревьев. Он отличался от всех придурковатых мудаков, с которыми я связывался раньше, и которые, по большей мере, хотели развести меня на секс, не имея и толики серьёзных намерений. Миша окружил меня теплом и заботой, такой простой и надежный – ничего экстравагантного и выделяющегося. Просто до ужаса добрый и замечательный. А ещё абсолютно серьёзный, словно я и вправду безумно ему дорог. Я тогда впервые почувствовал трепет и нежность, о которых раньше и речи не слыло. Мы ходили в кино, ездили пару раз в Москву, и он показывал мне свой университет. Заходили в кафе, где Миша всегда покупал мне что-то неприлично сладкое, потому что я обожал сладкое до неприличия. Катались на аттракционах, американских горках, колесе обозрения на ВДНХ и играли в автоматы – выиграли даже огромную игрушку, но с попытки, наверное, восьмой. Он подарил её мне. Часто зависали дома друг у друга, и я познакомился с его родителями, а он – с моими. Я любил быть неудобно шумным и до забавного несуразным, а он никогда меня не попрекал за то, кем я являюсь. Такие разные – мы удивительным образом спелись. Это была уже не дружба, но ещё и не отношения. На тот момент мне было восемнадцать лет, и я уже учился в одиннадцатом классе, активно готовясь к поступлению. Он жил в общежитии университета, но приезжал в Конаково каждые выходные и неизменно проводил со мной целый день. Иногда два. Между нами не было ничего непристойного, мы даже не держались за руки. Может, пару раз едва касались друг друга. Всё было так невинно, но в своей невинности комфортно. Я помню, как заснул однажды в его машине, и сквозь сон почувствовал, как он невесомо касается моей руки. Я задержал дыхание, не подавая виду, наслаждаясь этим моментом. А потом, веселья ради, чуть пошевелился, подмечая, как он резко завозился, нервно стараясь сделать вид, что очень занят дорогой. Мои глаза горели, и видел я перед собой только его. Как-то раз, в начале декабря, ночью, мы кормили на пруду уток, что ещё не улетели на зиму. Я заметил, что один очень наглый селезень съедает почти весь хлеб, который я так щедро дарую всем птицам, а не только ему. Когда я уверял, что особо не отличался выдающимся умом, я не врал, потому что, завидев этого напыщенного утиного самца, я так разозлился, что вмиг стянул с себя шапку и бросил её прямо в него! И, к моему несчастью, самец этот находился в пруду, так что шапка по всем законам логики тоже оказалась там. Я застыл, осознав сделанное, выдал лишь: —А?.. Самое главное, что этого наглеца я даже не задел. Шапка пролетела мимо, а бессовестный самодовольный селезень даже выпада моего не понял! Миша захохотал, отметив, что стрелок из меня никудышный. Он так заливисто смеялся, что я не смог удержаться и присоединился к нему. Я крепко зажмурил глаза, немного откинув голову, мороз царапнул мои щеки, и я чувствовал, как краснею от смеха и холода. Он подошёл, накрыв мои ледяные за отсутствием шапки уши своими тёплыми ладонями, притянул к себе и аккуратно поцеловал. Мои губы были холодными, его – горячими. Всё, что было внутри меня – туго скрутило от вихря трепета, я вцепился в его запястье, но не в попытке оттолкнуть, а чтобы найти хоть какую-то опору в этой уходящей из-под ног реальности. Благодаря нахальной утке и моей глупости начались наши отношения. К слову, в тот Новый год Миша подарил мне шапку-ушанку. Сказал, что в ней я буду выглядеть до ужаса милым, и, наверное, был прав. Хотя бы в его глазах. Наши отношения были полны эмоциональной любви и сильных чувств. Моя вспыльчивость часто приводила к ссорам, а Миша же, в свою очередь, был ревнивым. Мы оба в чем-то упрямились, и вместе постигали ту грань, где каждый будет доволен. Наши встречи стали ещё нежнее и комфортнее, ведь мы могли больше не сдерживать своих романтических порывов. Для меня стало открытием и благословением то, насколько он тактилен. Я купался в лучах его щедрой заботы как малое дитя, в ответ одаривая его своей любовью. Мы много говорили, затрагивая самые щепетильные темы. Я восхищался его ростом, и он перестал сутулиться совсем, отчего где-то внизу живота у меня крепко что-то затягивалось. Наш первый раз совпал с моим личным первым разом. Я так сильно ему доверял, что практически не боялся, однако всё равно нервничал, заливаясь краской. Он, не изменяя себе, был так терпелив и деликатен, что я чуть не рыдал от переизбытка чувств к этому человеку. Наверное, именно потому, что это был Миша, всё было настолько приятно и чувственно. Спустя время, забыв первые приступы боли, я только и делал, что хватался за чужие спину и руки, тихо постанывая ему в ухо. Его очень вело от этого, но он держался, не позволяя себе резких и импульсивных толчков. Пока я сам об этом не попросил. Полгода прошли как в сказке, а в июне, после сдачи ЕГЭ, мне почему-то в голову пришла гениальная мысль. Это сейчас я понимаю, что в голову стукнула моча, но тогда я был достаточно сумасброден, чтобы посчитать эту затею здравой. Мы вместе с другом, Борей, решили поработать на хлебокомбинате, чтобы накопить немного денег. Миша очень скептически отреагировал на мой оптимизм, но я был тверд в своих намерениях, поэтому, в конечном итоге, он меня поддержал. Как сейчас помню – в день собеседования Миша привез меня к заводу, сообщив, что через полчаса он вернётся, и мы вместе поедем к его бабушке. Такой расклад событий меня абсолютно устраивал, но экскурсия, к моему шоку, затянулась на два часа. Нам всё в мельчайших подробностях показывали и рассказывали, а тем временем количество пропущенных вызовов на моем телефоне росло в геометрической прогрессии. Но я-то, понимаете ли, был на собеседовании, и считал моветоном отвлечься и ответить на звонок. Дурень дурнем, но — какой был. Когда я освободился, нашёл Мишу до ужаса недовольным. Он ждал меня полтора часа и жаловался, что подвёл свою бабушку. Я, конечно, тоже не лыком шит, встал в позу и защищался, как мог. Слово за слово, прямо там, у хлебокомбината, и ссора, начавшаяся с одного, плавно перетекла во всё, что только можно было вспомнить в наших отношениях. Я перечислил ему в хронологическом порядке каждый раз, когда он опаздывал. Миша парировал тем, что всегда предупреждал заранее и, вообще, опаздывал не более, чем на пятнадцать минут. Я же только закатывал глаза, говоря, что детали не имеют значения. Я соврал ему, что он не уделяет мне столько времени и внимания, сколько мне надо, а он затирал про моё вечное упрямство и капризы. Резко диалог перетек на поприще его необоснованной ревности, и я, не выдержав, крикнул: — Как же достал! Мне надоело! Больше не хочу. В своих прошлых отношениях я манипулировал так очень часто, а парни обычно потом догоняли меня, извинялись и пытались всё вернуть. Я их никогда не уважал. Себя такого тоже. Уверенный, что в этот раз пойдёт по такому же сценарию, я развернулся и ушёл, гордо задрав голову. Стоит ли мне снова напоминать, каким тупоголовым и избалованным я тогда был? Помню, что впереди в тот день навстречу шёл его друг. Миша быстрым шагом меня догнал, а я даже носом не повёл. Он схватил меня за плечи и развернул к себе. Бросил: — Если хочешь расстаться, давай хотя бы по-человечески это сделаем, поговорим. — Не хочу. Пусти! — хлестнул я в порыве напускного гнева. Он смотрел на меня с минуту, разжал пальцы, отпустил мои плечи. Зло нахмурился, отвернулся и ушёл в обратном направлении. Я тоже пошёл прочь. Конечно, я не нервничал, ведь мы не расстались по-настоящему – думалось мне. Улыбался, довольный собой, одетый с иголочки. Проходя мимо его лучшего друга, кивнул в знак приветствия. Тот, наверное, потом был знатно в шоке от такой полярности, когда подошёл к бешеному и яростному Мише. У меня не было сомнений – день-два, ну, может, максимум три – и он мне позвонит. Но он не позвонил. Я уже как раз начал работать на хлебокомбинате. Нас с Борей поставили на ночные смены, с восьми вечера до восьми утра. Выдали занимательную униформу, включающую белую рубашку, фартук, перчатки и шапочку. Я выглядел как французский пекарь, Боря – как пациент психдиспансера. Хотя в своём роде он тоже был мил. Мы пекли не только море разных видов хлеба, но и сладкую выпечку: сдобы, ватрушки, слойки и многое другое. Начинкам тоже не было края и конца. Помню, как часами на этой ленте выкладывал несчастное малиновое повидло на тесто. Ещё были разного рода сухари, но после того лета я их больше не ем. Оказывается, концепт работы следующий: за сутки надо сделать определённое количество продукции, и если несчастные сухари падали, то это были сугубо их проблемы. Работать ночью было удобно: руководства не было на месте и к нам очень лояльно относились. Каждые сорок минут мы устраивали перерыв на чай с выпечкой. Мы перепробовали абсолютно всё – к концу августа на моем лице уже появились заметные щеки. Боря говорил, что я выгляжу как пупс. Само собой, ведь мы ели всё это мучное безобразие ночами напролёт! В один день мой умалишенный друг принёс даже сливочное масло, мол, теперь пора хлеб дегустировать. Я так опешил, что сел прямо там, где стоял. Поверить не мог, что он всерьёз. Потом, правда, присоединился к нему, и всё закончилось тем, что я принёс из дома кабачковую икру. Он очень долго смеялся, намазывая ее на кусок паляницы. Помню, в этом фартуке был ещё маленький кармашек, и я засовывал туда свои ключи от дома. Потом они куда-то пропали, и я запоздало осознал, что они упали в тесто. Так что, жители Конаково, если припоминаете ключи в своей буханке в июне 2013 года – простите, я не со зла, я просто дурачок, с меня нечего брать. Когда прошла неделя, а Миша мне так и не позвонил, а даже более того – удалил из друзей отовсюду, я начал осознавать, что всё пошло не по моему плану. Была очередная ночная смена, нам наказали намывать какую-то засаленную до ужаса печь, и мы не знали, на какой кривой козе к ней вообще подъехать. Она была настолько жирной, что отмыть её можно было только специальными химикатами. Боря приступил к работе, а я отошёл убрать багеты и батоны в сторону. Было где-то полдвенадцатого ночи, и я, набравшись смелости, позвонил Мише. Он довольно быстро ответил на мой звонок, сухо выдав: "Привет". Я немного замешкался, хотя был готов к нерадушному приёму: — Миша, я был... очень не прав. Прости меня, пожалуйста, что наговорил столько... Мы можем встретиться, поговорить? На том конце очень долго молчали, и я отчетливо запомнил эту тишину. Потом, тяжело вздохнув, он просто ответил: — Нет, Жень, я больше не хочу. Мне не нужно такое отношение, я не собачка. Всё-таки ты ещё мал. У меня тогда как землю из-под ног выбило, я стоял, впериваясь куда-то в стену, а потом, сглотнув, так же просто сказал: — Понятно... Извини, что потревожил. Он ответил мягко: "Ничего, спокойной ночи" — и положил трубку. Я стоял ещё пару секунд с телефоном, прижатым к уху. Потом медленно убрал его в карман штанов, покрепче схватил хлеб в своих руках и заплакал. Слезы градом лились по моим щекам, задерживались на короткий миг на подбородке, а потом стремительными каплями падали на несчастные батоны в моих объятиях. Я горько плакал, содрогаясь всем телом. Согнулся прямо там, где стоял, и всё не мог поверить, что мы правда расстались. В тот момент мне вспомнился его разочарованный взгляд в нашу последнюю встречу. Я завыл. Я так сильно его любил и так сильно себя ненавидел. Где ещё встретить дурака, что вот так глупо сам всё разрушил? И казалось бы – из-за чего. Присев на корточки, я прижался мокрым лицом к батонам. Самые верхние уже успели размякнуть от влаги, но я не обращал на это никакого внимания. Тесто, за которым мне было велено параллельно следить, убежало из огромной ёмкости и полилось на пол. Заприметив этот ералаш издалека, наша старшая начала беспокойно голосить: — Женя? Женя! Боря!! Что у вас там случилось, ядрён батон?! Боря от такого внезапного крика как-то резко встрепенулся, и телефон, что лежал в кармашке его фартука, вывалился прямо в гущу химикатов на печи. Боря завопил в такт мне. Он начал судорожно доставать свой айфон, попеременно выкрикивая ругательства, а я все ещё рыдал над бедными батонами, не реагируя на чужие окрики. Старшая окончательно обомлела, больше не понимая, что за дурдом происходит. Наверное, она проклинала руководство и, в частности, тот день, когда на неё повесили двух оболтусов. Нам пришлось битый час убирать негодное тесто с пола. Телефон Бори был окончательно сломан, как и моё сердце. Большинство батонов и багетов тогда удалось спасти, но некоторые нам пришлось съесть, а те, что не осилили, забрать с собой. Мы пили сладкий чай и заедали его солёным от моих слез хлебом. Боря искренне пытался меня успокоить, но я был безутешен. Старшая отпустила нас намного раньше, чем обычно, чтобы мы больше не успели ничего натворить, но мне уже было всё равно. Я бесконечно обновлял страницу Миши, но время, когда он был в сети, оставалось прежним. Наверное, он спит, подумал я тогда, и, почему-то, снова заплакал. Друг тяжело вздохнул, хлопнул меня по плечу и предложил даже сходить куда-нибудь на выходных, чтобы я развеялся. Несмотря на то, что весь город предательски напоминал о Мише, я согласился. После этой ночи проходили недели, и мне казалось, что я замечаю его везде: я шёл по одной стороне улицы, а он — в противоположенную по другой. Я проходил мимо школы и замечал его, идущим играть на стадион. Когда я сидел в парке с друзьями, вдалеке виднелась его макушка. Эти совпадения упали на мою голову, словно личное проклятие, что никак не даёт мне отпустить ситуацию. Я пробовал ещё раз написать ему, но моя крохотная надежда разбивалась о скалы его холодности. На предложение о встрече он отвечал, что не готов. Я думал, что это бумеранг и Вселенная меня наказывает за мой взбалмошный характер. В июле нужно было подавать документы в университет, и я очень сильно рассчитывал поступить на бюджетное место в Москву. Ближе к Мише. Но по результатам ЕГЭ мне не хватило баллов, чтобы поступить на бесплатной основе в столицу, зато я проходил в Дубну. Я безумно не хотел туда. Этот город был местным шаблоном, почти всё Конаково поступало в него, но даже в этот год мои одноклассники сделали исключительный финт ушами – почти все, едрить их, поступили в центр. Кроме меня и Бори. Тот вообще остался учиться в Конаково, так что ему было ещё хуже. Я так сильно переживал из-за этого, что мама предложила мне коммерцию в столице. Не самую дорогую, конечно. Только попросила хорошенько подумать, потому что у меня уже было бюджетное место. Я совсем не хотел, чтобы родители тратили деньги, и, несмотря на то, что мы могли себе это позволить, я не мог допустить мысль, что они будут ужимать свои потребности лишь из-за моих хотелок. Сомневаясь, как-то поздно вечером я решил позвонить Мише. Весь год, что я готовился к экзаменам, он очень мне помогал. Объяснял задания по математике, помогал проверять тесты, выученные формулы или сочинения по русскому. Он хотел, чтобы я поступил в его университет, тогда мы могли бы быть рядом. Грусть снова накатила на меня, но я не успел сильно погрузиться в думы, так как на том конце мне ответили. Я искренне, без задних мыслей, поделился с ним своими переживаниями. Помню, сказал что-то вроде: — Можешь, пожалуйста, по-дружески подсказать, как мне лучше поступить? Я прохожу на бюджет в Дубну, но мама готова рассмотреть коммерцию в Москве. Я правда не знаю, как быть... Он, недолго думая, мягко мне ответил: — Жень, раз есть бюджетное место, то, конечно, лучше в Дубну. Просто у тебя сложились предрассудки по поводу этого города, но там хороший университет. Он был прав. Я угукнул в ответ, соглашаясь с его доводами, поблагодарил и повесил трубку, расстроившись пуще прежнего. Я так надеялся, что он посоветует мне поступать в Москву. Строил безумные планы, мол, вдруг мы как-нибудь пересечемся ранним утром понедельника в электричке, и у меня будет уйма времени наладить с ним отношения, попробовать пообщаться и прочее пятое-десятое. Я все ещё не отпускал надежды с ним сойтись, оттого горько страдал. Между тем, было принято решение поступать в Дубну. Заканчивался июль, и я планировал работать на хлебокомбинате ещё месяц, прямо до начала обучения. Больше заняться мне было нечем, так что я подумал накопить ещё денег до начала семестра. Нас с Борей часто отпускали пораньше, к тому же ночные смены давали возможность втихаря забирать домой свежий хлеб и булочки, чем мы, несомненно, пользовались. Не в промышленных масштабах, конечно, а по мелочи. Наша наставница это знала, вдовесок накидывая в пакет ещё ватрушек и ромовых баб. Больше в маленький кармашек я ничего не клал, чтобы снова не повторить судьбу моих ключей. Боря свой новый телефон вообще на работу не брал, бедный парень. Возвращались мы обычно либо пешком, либо на велосипедах. Ночи были тёплыми и звездными, утренняя жара спадала, и порой мы просто вели пешком велики, медленно шагая до дома. На улице никого не было, и, несмотря на все мои сожаления и страдания, я искренне наслаждался этими моментами. В конечном итоге Миша не связался со мной. Не искал встречи и не появлялся в моей жизни. Это было очень одинокое лето, и я сам приложил к этому руку. "Наверное, это знаки судьбы", — подумал как-то я. Не получилось поступить в Москву, ближе к нему. Не вышло снова наладить связь или встретиться, чтобы всё обсудить. И в одну из таких звёздных ночей я решил перестать надеяться и отпустить прошлое. Больше не проверял его социальные сети, не проходил мимо его дома, чтобы ненароком столкнуться. Перестал стараться вызвать его ревность. Ничего из этого. Наверное, я просто устал. Надеяться было безумно тяжело и обременительно. Знать, что он уже поставил точку – было больнее всего. Я должен был идти дальше, учась на собственных ошибках. Такими темпами стали пролетать оставшиеся дни каникул. Август прошёл очень спокойно и скучно. На работе больше не происходило казусов, и будни проходили своим чередом. Я так уставал после смен, что спал до трех часов дня. Валялся дома, поселившись в интернете. Читал разные книги и смотрел в свободное время сериалы. Я начал замечать, что заедаю стресс, а работа на хлебокомбинате только усугубляла положение дел, поэтому после смен я бегом возвращался домой, чтобы сжечь хоть немного калорий. К моему счастью, схема была вполне рабочей, поэтому, набрав немного, я выглядел практически как раньше, за исключением немного заметных щек. Но, опять-таки, реплика Бори про пупса. Решение отпустить не далось мне легко, и ещё сложнее это было воплотить. Рана саднила внутри, болезненно отзываясь. Время от времени я плакал, добивая себя грустными песнями. Счастливые пары сильно бросались в глаза, поэтому я предпочитал по возможности не гулять в парках, чтобы не сыпать себе соль на рану. Обложившись мороженым синего цвета со вкусом бабл-гам и устроив марафон фильмов про Бриджит Джонс, я проживал своё горе, как мог. Эти три месяца сильно изменили меня. Я не знал, как долго грусть будет выжигать нутро, но понимал, что нужно немало времени. Я учился ждать, принимать и отпускать. Иногда выходило сносно, а порой – из ряда вон, но я старался. Когда в моей голове уже не было надежд и фантазий, которыми я мог бы утешить свое разбитое эго, судьба снова одарила меня мягким поцелуем. В конце лета оставались считанные дни до нашего увольнения и начала занятий. Я вышел тогда из комбината, захватив с собой огромный крафтовый пакет, напичканный багетами, буханками, круассанами и всякими другими мучными изделиями. Стояла глубокая ночь, и лёгкий летний ветер приятно касался оголённых плеч. Я зевнул, поднимая голову к небу, заглядывая на полную луну в окружении звёзд. Собирался продолжить свой путь, но заметил неподалеку чей-то силуэт. Завидев меня, он выпрямился и поспешил в мою сторону. Я же, наоборот, — застыл, не смея шевельнуться. Конечно, я узнал его. Миша приближался, а я, крепче стиснув пакет, стоял как вкопанный. Маленькая слеза прочертила тонкую дорожку на моей щеке. Он нахмурился, увидев мою реакцию, а я стер влагу с уголка глаза горбушкой багета. Миша слегка приподнял брови в удивлении моему незамысловатому движению, тихо фыркнул, а потом в одно короткое движение аккуратно обнял меня. Я замер, испугавшись такого внезапного порыва, но когда его рука бережно легла на мою спину, расслабил плечи. Мы стояли посреди территории завода. Он обнимал меня, а я – пакет с хлебобулочными изделиями, что втиснулся меж наших тел. Моё сердце куда-то бухнуло, и я заплакал ещё сильнее, утыкаясь в его высокое плечо. Он гладил мою спину, пытаясь утешить, а потом поцеловал в соленую щеку, с улыбкой проговорив что-то вроде: — Какой же ты все-таки капризный засранец. Я нахмурился и зарыдал пуще прежнего, жалобно протянув: "Дура-а-ак!". Попытался ткнуть его багетом, но не дотянулся. Он засмеялся, и тогда я вдруг подумал, что до невозможного скучал по этому смеху. Я перестал лить слезы, посмотрел на него, и, когда он, успокоившись, заметил мой взгляд, тоже вдруг переменился в лице. Обнял крепче, уложив свой подбородок мне на макушку, и прошептал: — Я так сильно скучал, что не смог отпустить. Если сделаешь так ещё раз... Я засмеялся сквозь слезы. Его угрозы казались мне усладой. Но я больше не хотел давать ему поводов для сомнений. Медленно кивнул и, подумав, какую боль тогда ему причинил, снова зарыдал. Между всхлипами извинялся, а он, взяв моё лицо в ладони, весело и добродушно причитал: — Ну всё, чего ты, тише. Сколько слёзы будешь лить, м? Смотри, батоны твои уже намокли, — усмехнулся, утирая мои щеки большими пальцами рук. Услышав эту фразу, я невольно улыбнулся, вспомнив, что несчастному хлебу этим летом слишком сильно от меня досталось. Он поцеловал меня в улыбку, и я снова вспомнил тот трепет, что испытывал только рядом с ним. Мы стояли так ещё пару минут, а после Миша проводил меня до дома, и на прощание я всучил ему пару булочек на завтрак. В ту ночь я не мог уснуть до самого рассвета, всё думая, что судьба распорядилась со мной как нельзя лучше. Такая вот любопытная история одного лета, дорогой мой друг. К слову, я действительно больше так никогда не поступаю, старательно оберегая его чувства.