Выцветшее полотно мира

Вновь в руки ложится ритуальный нож, взрезая плоть, и рукава мантии пачкаются чужой кровью. Вновь нараспев тянутся слова заклятья, и нагревается посох, разбрасывая вокруг искры силы. Вновь поëт двухклинковая глефа, разрезая спëртый воздух, и свистят пронзающие стрелы. Вновь из могил встают неупокоенные, неся смерть всем, кто не успел скрыться, и небо раскалывает трещина от створок Врат. Вновь на плечи ложится чёрный плащ, сковывает собой, лишая воли, и за спиной плещется Западная Тьма. Вновь перед глазами встаёт смеющееся лицо Рыси, что быстро сменяется злобным оскалом. Лжец. Вновь добродушно ворчит Сугутор, но взгляд его осуждающе смотрит прямо в душу. Предатель. Вновь Прадд молодецки взмахивает топором, чтобы в следующий миг шагнуть под вражеские стрелы. Слабак. Вновь волосы взъерошивает грубая ласка Клары, но и она меняется на острый, утыкающийся в горло клинок. Бездарь. Вновь что-то вдумчиво объясняет Даэнур, но лишь для того, чтобы в следующий миг презрительно отвернуться. Трус. В неспокойный сон вторгается детский крик: «Папа!», и кошмар рассыпается осколками стекла, вонзающимися в сердце кусочками льда. Фесс трясёт головой, плохо соображая спросонья, и с трудом фокусирует взгляд на трясущей его за плечи Рыси-младшей. Болит затëкшая шея, а под веки словно насыпали сухого колючего песка. Краткое забытье в библиотеке — не лучший отдых. — Всë хорошо, Рысь, — голос Фесса хрипит, будто сорванный громкими криками, и слова звучат карканьем воронов, падальщиков, что уже давно кружат над их Башней. — Всё хорошо? — Ты не просыпался, — Рысь укоризненно, совсем по-взрослому качает головой, и жемчужные волосы взмывают в воздух, нимбом окружая её голову. — Но бормотал и стонал во сне. Опять кошмары, пап? Она всё понимает, но Фесс упрямо молчит, не желая признавать это вслух. Кажется, что вместе с кошмарами придётся признать и многое другое, что висит на душе тяжким грузом. Он не хочет нагружать этим Рысь, но та влезает сама, снова бесцеремонно читая его мысли. Некромант хотел бы закрыться от неё, но любое усилие отдаётся вспышкой боли в виски, и он лишь неодобряюще качает головой. Рысь молчит, смотрит на него непонимающим взглядом. Ей не понять всех терзаний Фесса, она слишком другая. Слишком юная, слишком неопытная, слишком… дракон. Драконам чуждо сожаление, им не почувствовать той вины, что впивается в горло некроманта, душа его наяву и во сне. Она знает это, но всё же пытается понять. Она уже не спрашивает почему, ведь знает ответ — это не объяснить. Но упорно продолжает пытаться прочувствовать. Фесс вновь устало качает головой и привлекает к себе Рысь, мягко обнимая. Он не может запретить ей копаться в этом, как бы ему ни претила подобная инициатива. Ей бы подрасти, разобраться в своей памяти, а потом уже лезть в его разум. Но им никто не даст достаточно времени, чтобы позволить Рысе повзрослеть. Сколько ещё продержится осада? Когда они устанут сидеть в окружении и пойдут на приступ? Некромант Неясыть в нëм не хочет думать о дальнейшей войне против всего мира. Воин Серой Лиги Фесс всегда готов к очередным сражениям и даже жаждет азарта боя. А воспитанник Долины Магов Кэр Лаэда просто… устал. Устал бороться против всего мира, устал выкручиваться и терять друзей, устал видеть вокруг лишь ненависть. Когда-то у него была опора в виде наставника. Она исчезла, когда Даэнур остался в Академии. Когда-то у него была опора в виде друзей. Она исчезла, когда они умерли в Аркине по его вине. Когда-то у него была опора в виде Долины. Она исчезла, когда ему пришлось отбивать атаки Клары. С громким треском рассыпаются искры в камине, и Фесс вздрагивает, рефлекторно хватаясь за посох. В Башне, которая должна была стать им убежищем, он не чувствует себя в безопасности. Он даже хозяином себя здесь не ощущает, только пленником. Игрушкой той самой Западной Тьмы, чьим слугой его называют. Запертые изнутри двери и ворота не добавляют никакого комфорта, лишь больше напоминают об их непонятном статусе. Почётные пленники — пожалуй, самое верное определение. Их ни в чём не ограничивают: возможностей для условно комфортного обитания в Башне достаточно, — кроме как в выходе наружу. Чего дожидается Тьма, Фесс не знает. И знать не желает. Разве что предположить может: час сражения — её цель. И тогда ворота откроются, тогда Разрушитель обязан будет явить свою истинную мощь миру. Но Фесс ведь этого не хочет, совсем не хочет. Он обречённо вздыхает, перебирая жемчужные пряди. Несмотря на те месяцы, что прошли с принятия Западной Тьмы, он до сих пор не может смириться с ней. До сих пор не верит, что всё же сам, абсолютно сам, добровольно шагнул в ловушку, из которой нет выхода. Впрочем, некромант всё равно знает: он бы повторил это вновь и вновь, не только во сне, но и наяву. Это ловушка, но одновременно и выход. Тяжёло ворочающиеся мысли отзываются тупой болью в затылке; почти исчезнувшие после выпуска и погружения в работу головные боли ныне регулярно возвращаются с новыми силами. Фесс прячется от них в библиотеке, загружает разум информацией, которую можно выкопать из книг, занимает себя всевозможными расчётами и экспериментами, делает всё что угодно, лишь бы не оставалось сил на мучительные воспоминания о том, что уже никогда не сможет быть прежним. Фесс знает: даже если он справится, даже если выживет, даже если вернётся домой в Долину… он не сможет вновь стать тем беззаботным мальчишкой, для которого самой большой проблемой было очередное знакомство с многочисленными племянницами Клары. И пусть жажда приключений уже утихла, получив желаемое и даже больше, некромант совершенно не уверен в том, что он заслужил спокойную жизнь. Не теперь, не после всего, что он натворил, причиной чего стал, пускай и ненамеренно. Сомнения — непозволительная роскошь в его положении. Но однажды появившись, они возвращаются вновь и вновь, словно паразиты подтачивая уверенность и решимость. Фесс всегда руководствовался принципом меньшего зла… но что, если он был неправ? Что, если меньшее зло было другим? Что, если при ином выборе всё было бы лучше? Некромант игнорирует эти мысли, вытесняет их к границам разума, но они остаются, назойливыми мухами стучась в покрытое трещинами окно. Фесс не может, не имеет права сомневаться в себе: даже если все вокруг не верят, ненавидят и презирают, у некроманта должна быть несгибаемая опора — он сам. Вот только это неожиданно сложно — поверить в собственную правильность, когда на душе невыносимым грузом висят три нарушенных Слова, а в периоды краткого сонного забытья тихой поступью приходят те, чьей смертью он стал. Сколько их? Он уже давно сбился со счёта, перестал считать себя тем, кто несёт справедливость — уже нет. Когда-то на его совести была одна невинная жертва, теперь — множество. Сомнения, сомнения, сомнения… Фесс всегда считал себя способным упираться намертво, стоять до конца и не отступать ни перед чем невозможным. Но под постоянным давлением сминается не только мякиш, и даже гномья сталь однажды может не выдержать. А вернуть её в прошлую форму без последствий будет уже невозможно, разве что переплавить полностью. Иногда эти деформации к лучшему, иногда — нет. И некромант уже совершенно не уверен в том, что его случай — первый. К горлу подступает тошнотворный комок, когда перед невидяще распахнутыми глазами вновь, как наяву, встаёт Фейруз и стыдливо отворачивается, протягивая доверчиво урчащую на его руках кошку — лишь одну из многих. И руки вновь обжигает горячая кровь. Даэнур ведь предупреждал, что будет нелегко. Но наставник был уверен, что Фесс выдержит, справится, что сможет бестрепетно обрекать на смерть и мучения одних, чтобы жили остальные, что сможет выбирать между видами зла. Он ведь некромант, а не странствующий рыцарь, чтобы спасать всех. Но, возможно, дуотт в нём ошибался. Фесс так и не научился получать удовольствие от вскрытий, от неупокоенных, от копаний на кладбище. Для него это осталось просто… неприятной, но необходимой работой, тем, что он хорошо умеет и чем пользуется. Инструмент, а не смысл жизни. Недостаточно для тёмного. Неправильно, неправильно, неправильно. Всё осталось чертовски неправильным, как бы Фесс не убеждал себя, что всё нормально. Он чужой, чужой, чужой для этого мира, для этих людей, для этой жизни. Едкое признание чужести и одинокости приходит ночами, душит, топит в отчаянии, но неохотно отступает с наступлением рассвета, оставляя его захлёбываться беззвучным криком в вязкой и липкой тишине. Некромант ненавидит длинные зимние ночи. Во рту появляется горький привкус желчи, а затылок вновь прошибает вспышка боли. Прохладные пальцы прижимаются к вискам, и вспыхнувший было очаг мигрени затихает под нежными касаниями. Фесс жмурится, тихо шепча слова благодарности, и не может себя заставить разжать руки, отпустить Рысь из объятий. Она кажется его якорем, тем, ради кого он держится, не позволяя себе окончательно сойти с ума и затеряться в лабиринтах воспоминаний и чувств. В камине вновь трещат дрова, и Фесс с трудом фокусируется на реальности, окончательно выныривая из омута тягостных мыслей. Тело ощущается тяжёлым и неповоротливым, затёкшие ноги при попытке пошевелиться сводит судорогой, и некромант тихо шипит сквозь сжатые зубы. Мягко вывернувшись из ослабевших объятий, Рысь замирает рядом и смотрит с вопросом. — Не надо, сейчас пройдёт, — мотает головой Фесс, облизывая пересохшие губы, и ёжится, машинально пряча руки в рукава мантии. Несмотря на полыхающий днём и ночью камин, его морозит. От пронизывающего холода не спасают даже несколько слоёв тёплой одежды: шерсть царапает кожу, но не греет. Рысь ворчит что-то невнятное, явно недовольная его ответом, но не настаивает. Только поворачиваясь к выходу из библиотеки, она сообщает: — Я буду в лаборатории, немного не закончила там, — и серьёзно уточняет: — Ты ведь меня позовёшь, если что? Фесс машинально кивает и упирается взглядом в ближайший гримуар, за владение которым инквизиторы бы с радостью добавили ещё один пункт к причинам скорее сжечь его на костре. Строчки, описывающие кровавые ритуалы, уже не вызывают такого отторжения. Радости и принятия, впрочем, тоже. В груди будто разверзлась бездонная пропасть, поглощающая без остатка все чувства. Весь мир считает его злодеем. Быть может, они не так уж и неправы?