Иногда необходимо сойти с ума, чтобы привести в порядок чувства — «Путь мирного война», Дэн Миллмэн
Эйдену хочется тепла, когда снаружи убитого временем здания слишком холодно. А от ночлежки, которую он не привык называть «домом» уже слишком далеко и высоко. Боль в опухшей ноге чувствуется заметно меньше, чем пару часов назад. И кровь уже не идет. Холод творит чудеса! Всё бы даже ничего, если не торчащая берцовая. Эйдена подташнивает, когда он первый раз осматривает перелом и аккуратно пальцами проходится по выпирающему уголку кости и думает, что теряет хватку. Рация наверняка разбилась; вместе с ингибиторами, «ромашкой» и еле вздувшейся банкой тушенки — всё кануло в лету с девятнадцатого этажа. Или больше: перед тем как чудом попасть в окно, а не разбиться о бетонную стену, успел насчитать девятнадцать. И ромашка с медом едва поможет в его-то положении. Он сидит на холодном голом полу… сколько? — вокруг бесповоротно темнеет, и внизу завывают уроды вместе с ветром. Он потерял счет во времени, а это его второй чуть ли не основной (но не единственный) пунктик в списке «Чтобы сойти с ума, надо…». Только записнушка чудом и уцелела. Лучше бы рацию в карман запихнул… Этот списочек не большой и не законченный; пунктов в нем каких-то шесть штук. Выглядит как чек-лист на день на последней странице. Первая галочка стоит напротив «Потерять близкого человека», и Эйден боится, что когда-то придется поставить вторую… Хочется тепла, пока температура тела не понизилась до тридцати трех. Ползет. Осматривается. Оценивает ситуацию: лестница раздолбана на пару этажей подряд, трос лифта оборван; пилигрим без снаряжения, еды, рации, с разъебанной ногой в минус двадцать. Встал бы да попрыгал на одной ноге, но прыгать здесь — только в окно. Можно вон в то, что по-дальше, можно в это, что справа от него. Но что-то в нем орет, что это — слишком улетная, ха-ха, идея, когда очередной поток ветра проносится через уши. Он в тупике, холодном, мерзком, до привычного одиноком, зато относительно безопасном, если зомби не научились, пожалуй, летать. Пилигримы не заводят знакомств, и тем более не начинают отношений; ни дружеских, ни любых других, в общем. Пилигримы — вечно мигрирующие птицы; свободные, независимые. Но Эйден какой-то странный пилигрим и по этой причине не может сравнить себя с птицей. Эйден не свободен. И не независим. На этом пункте тоже черкнута галочка. В последнее время зомби развивались гораздо быстрее человека. Иначе парень даже предположить не может, что им двинуло раскрыть планер в надвигающуюся метель. Эмоции? Чувства? Хотя, может, это он единично тупой? Это всё объясняет. Биомаркер пищит, что значит, если никто таким же чудом не найдет его в одном из сотен серых зданий за пару часов, то всё, прощай, аля-улю. А не замерзнет ли кровь в зараженном теле за ночь — похоже предстояло узнать.Отчет по ситуации: лютый пиздец.
Он зевает и прикладывает голову в капюшоне к стене. Глаза смыкаются, зубы стучат, дрожь не останавливается и мышцами лица двигать слишком сложно. Нельзя спать. Черт его побрал лезть за этими долбанными ингибиторами зимой в долбанный гололед по долбанной просьбе (долбанного) Хуана совершенно одному! А ради чего? Чтобы просто не поставить очередную галочку списке под выжидающем, будто животное свою жертву, взглядом мужчины на базаре, очередном задании, ветряках, в баре, в заброшенной церкви даже, мать его, в комнате с обоссаным матрасом, которую ему любезно одолжил Фрэнк. Его спина — всегда поражена наблюдением. П р о е б а н о. Вылетел с «Рыбьего глаза» как укушенный за задницу с поспешным «Ща всё сделаю!». Умереть от холода звучит, кстати, не так уж и плохо. Мертвые, знаете ли, с ума не сходят. Хочется тепла, пока юное сердце бьется. И это же предлагаемое тепло шлет в конкретную точку на дырявой копии карты. Ведь в Виллидоре все ненавидят каждого и каждый ненавидит всех; там нет понятия «помощь», и доверие строится шкалой из выполненных заданий. С доверием у пилигрима с недавних пор всё очень плохо. В Виллидоре все жестокие, злые и гордые, поэтому модель поведения у Эйдена выстроена донельзя просто: чай дохлебываем и уебываем, и ни к кому не привыкаем. Как Спайк и завещал: когда начинаешь беспокоиться о человеке — это звоночек, что пора сваливать. Этот звоночек, как и все прочие, он скрупулезно пропускает мимо. Поэтому, когда Хакон первый (и последний) раз стучится к нему в койку с вонючим матрасом — который Эйден всегда с осторожностью и несвойственной брезгливостью обходит — на своих целых двоих, чтобы черт знает что предпринять и поговорить, Эйден кидается не к нему на шею, а за свой топорик. У Эйдена в башке горит красным «ОПАСНОСТЬ» при ласкательном «малыш», потому что это вызывает в нем весь спектр самых наиприятнейших эмоций. Поэтому он, кстати, и здесь, где далеко. холодно. безопасно. без низкого, пьянящего «малыш». Хуйлыш. Эйден жмется к здоровому колену, обнимая его руками, будто это поможет согреться, и на помощь даже не надеется. С одной стороны. С этой же стороны Эйден предпочитает не проснуться вовсе, только бы не быть найденным одной наглой, бесящей рожей, которая иногда очень не вовремя заходит и всегда не вовремя уходит. Стыдно признаться, но эта наглая, бесящая рожа пару раз преследовала его даже во сне, и вот почему на самом деле нельзя засыпать. Последнее, что хотелось видеть перед смертью — это мокренький сон. Кажется, другой стороны вообще не было. Хакон идет в жопу, и точка — скользкой, холодной обидой отдается внутри, и впервые за долгое время его глаза слезятся. Он вдруг чувствует высокое давление на сосуды и предполагает, его время — всё. аля-улю. Несмотря на холодное тело, ему почему-то жарко. Ну и хуйня — думает Эйден и, моргая последний раз, отключается. Где-то там — вспышка фиолетового цвета. Её он уже не видит. А приходит в сознание от резкой прожигающей боли где-то каудально слева. Из гортани вырывается стон: глухой и хриплый; всё пересохло. Он моргает быстро, чувствуя будто с век сыпятся крупинки песка, и от этого потрескивает ещё и в голове. Рай для зомби? — думается ему сначала. Мысли отлетают в стороны, как и тонкие брызги воды отлетают от его лица. Эйден откашливается, едва словив струю в рот. Чзанхй? В глаза светит ядрено-противный ультрафиолетовый свет — это первое, от чего он жмурится. Второе — непонятная фигура, сидящая буквально напротив него. Фокус становится четким, и про себя Эйден недовольно вздыхает, пока сердце контужено бьется. У него на лице выгравировано: «не реанимировать» и карандашом подписано: «Хакону в первую очередь!». Тем не менее, именно он сидит перед ним слишком близко с водяным пистолетиком на коленях и с бутылочкой спирта в руке. стирает предплечьем капли растаявшего снега с лица и замечает изнуренный взгляд напротив. — Малыш! — радостно подхватывает он и хватает пластмассовый пистолет. — Нахуй пошел, — сплевывает Эйден и отворачивает голову вбок, лишь бы отвернутся от новой струи по лицу, и, конечно, не видеть засранца-предателя. — Не сейчас. Колдуэлл снова шипит и рефлекторно дергается, и его сознание возвращается к нему полностью. Боль в области травмы повторяется, и он опускает туда глаза. Хакон льет спирт из бутылки на торчащую из мышц и связок кость. Что двигает им в этот момент, он впервые может сказать точно — рациональность, поэтому последние примерно тридцать грамм алкоголя обжигают не потенциальную инфекцию, а горло. Наблюдать за мужчиной становится гораздо спокойнее, когда он сосредоточено молчит и не язвит. Хотя, когда из его рук выдергивают бутылек — он еле себя останавливает от шуточного упрека. Затем аккуратно накладывает повязку. Эйден тоже молчит, но по-детски обиженно. Хотя причина этому вовсе не детская, которую он, по понятным причинам, обсуждать с Хаконом не собирается. Пока. Скулит, приподнимаясь, чтобы дать обвязать вокруг: сука, как больно! Хакон дышит ровно, будто встречается с таким не первый и не второй раз. После обработки раны он встает и отходит, достает рацию. Недолго болтает с кем-то, крутя на пальце тот самый пистолетик и выглядывает в дыру вместо окна, где метель стала ещё коварнее и сильнее. Само собой, сейчас они никуда не пойдут — ночь, зима, метель, лед, открытый перелом. Хакон не такой тупой, как Эйден. Как он его нашел? И зачем вообще приперся за ним? З а ч е м снова вкладывает повод не разрывать связей? Эйден хмыкает, когда слышит шорох одежды рядом с собой. — Ты голоден? Его вопрос сравним с убеждением, ведь следом Хакон протягивает треугольник в фольге. Теплый. Эйден сжимает челюсти, тщетно пытаясь остановить выделение слюны, скрежет зубов и голодный желудочный вой; обижаясь на свой организм в целом. Да хер с ним. Вырывает сэндвич из холодных пальцев — своими ледяными и посиневшими. Хакон смотрит слегка встревоженно, и его кадык почти незаметно движется вверх-вниз, а затем вокруг, чтобы исправить ситуацию, пока Колдуэлл пытается развернуть фольгу. На его попытку помочь, Эйден жадно рявкает. Ладно, значит, он пока займется более значимыми вещами — разведет огонь. Только… надо предупредить. — Эй, малыш, — тихо и виновато окликает Хакон, — я за огнем. Краем глаза замечает, как тот дергается всем телом, медленно пережевывая, так и не сведя взгляд со стены. Это нормально, что он такой тормознутый. Это нормально. Не первый раз, Маттиас, ты же знаешь, черт! К делу. Какой-то деревянный стол стоит этажом выше. На крыше, то есть. Он забирается наверх, прокручивая в голове указания врачихи раз за разом, по пунктам, чтобы не думать о замерзающем пилигриме на девятнадцатом, который и убежал в целом из-за него; о ругающейся на всех Лоан в «Рыбьем глазе», в котором Хакону по-прежнему никто не рад; о Фрэнке, который готов терпеть его только потому что он спас его названную дочь от смерти. Удивительно, как в последнее время в нем завопила совесть, и он кинулся за Эйденом, предварительно разбив долбанному Хуану пол лица, потому что «На улице почти ураган, а ты отправил его за долбоебучими ингибиторами!». Впрочем, Райнер не особо сильно переживал и мук совести, в противоположность Хакону, не испытывал. «Спокойно, родители, сынок и без вас справится» — а что было дальше, Маттиас уже не слышал. Кидал в сумку необходимые вещи под взволнованные крики Лоан в рацию: после трескающего шума никто трубу так и не потянул. — Всё будет хорошо, — пообещал бегун, схватывая по пути далекие флэшбеки. Чтобы притащить будущий костер, Хакону, вероятно, придется его для начала отбить у окруживших его тварей. К а к они залезают на крышу?! В сердце саднит. Как будто там не кошки, а росомахи, вынюхивающие не перикард, а жирного северного оленя. И своими мощными лапами собирающиеся рыть новые и новые места для шрамов. Наверху — вопли и звуки ударов. Эйден запихивает последнюю треть сэндвича в рот, глубоко в душе представляя себе этого самого северного оленя, когда в дыру справа от него влетает огромная деревяшка и мужчина следом. Дебил — думает Эйден и осторожно оттаскивает двумя руками последствие неудачного приземления, чтобы Хакону было удобнее доламывать стол на дрова. Маттиас чешет щетину, размышляя. — У тебя, случаем, спичек нет? И Эйден поднимает на него наивный, удивленный взгляд. — Я шучу, — смеется Хакон, доставая с кармана зажигалку, и Эйден закатывает глаза. — Теперь нужно горючее. Знаешь, я читал, если выпить пиво, выссать его, облить бензином и поджечь — то оно лучше горит. Из рюкзака он вытаскивает две банки и пластиковую бутылку: пиво и розжиг. На пикник что ли собирался? Бутербродики в фольге, пиво, костерок. Романтично — эту мысль Колдуэлл нехотя отвергает. Пальцы рефлекторно сжимаются и разжимаются, чтобы кровь быстрее поступила к кончикам. Если это ему, конечно, поможет. Вскоре становится теплее. То ли от костра, заботливо разведенного Хаконом, то ли от успокоения бури, то ли от алкоголя внутри. Ветер становится тише. Росомахи — сытее. Пальцы, наконец, покалывает, и чувствительность возвращается. Достаточно, чтобы открыть жестянку с пивом. На здоровую ногу Эйдену ложится ещё один зафольгированный треугольник. — Это твой. Я не буду, — коротко фыркает Колдуэлл, отпивая из банки, и перекладывает сэндвич на чужое колено. Эйден гордый, иногда даже слишком. В желудке по прежнему пусто, но по общему состоянию — легче. немножко. крапулечку. Он описывает это как всё ещё не удовлетворенно, но выжить можно. вы.жить. — Ты синий весь, давай ешь, — серьезно настаивает Маттиас, привычная смешинка в голосе куда-то исчезает. Бедный треугольник перекладывается с одного колена на другое. Эйден качает головой, старательно скрывая лезущую на лицо улыбку; он ощущает, как всё ещё тяжело напрягать мышцы лица. В итоге треугольник укладывается возле кривого «хэндмэйд» костра. А тяжелая голова Колдуэлла — на плечо засранца-спасателя. Как много у него ещё появится прозвищ? Глаза снова смыкаются, но теперь от усталости и совсем чуть-чуть от алкоголя — обычно Эйден не пьет, но сейчас не обычно. Тем не менее, его трогают за плечо мозолистой ладонью и легко трясут, пробуждая низким, теплым, пьянящим «Малыш, не спи». — Отвали, — отрезает он, прикрывая глаза, и следом неожиданно для себя ласково бормочет: — Тепло же. Я не замерзну. Его руку сжимают в чужой. пропускают пальцы сквозь межпальцевые перегородки. Хакон подносит свой «замок» ко рту и обдает горячим дыханием кисть пилигрима, едва касаясь губами. До ушей доносится осуждающий шепот «Тепло ему…». Никакого сопротивления. Эйден засыпает. Хакон — считает риски, следит за поверхностным спокойным дыханием и благодарит всё живое за незаданные вопросы. А у Эйдена в голове их целая огромная куча. Начиная от самых банальных: «Сколько тебе лет?» и «Почему океан, а не горы?», заканчивая вполне серьезными. Ответы на них вряд ли что-то изменят, полагает Эйден, находясь на грани привычного мира и кромешной тьмы. Каковы бы они ни были, вряд ли теперь он снова сможет довериться, даже если очень сильно захочет. Эйден открывает глаза уже утром, и чувствует себя донельзя беспомощным, больным и голодным, в общем — почти прибитым. Он отрывается от теплого плеча достаточно резко, чтобы закружилась голова. Как раз не вовремя, чего же ты здесь? — пролетает в голове Эйдена, пока он смотрит на спящего мужчину. Рядом с потушенным костром всё так же валяется брошенный треугольник. Вдруг шумящая рация его отвлекает и он, через волну боли в ноге, с хрипом, тянется к ней. Приходится перелезть через ноги Хакона своей единственной здоровой с минимумом движений для больной. Почему именно так — не знает, ничего другого из идей не лезет. Переносит весь вес на целое колено и упирается свободной рукой в стену, чтобы стабилизировать положение, наконец, нажимая на кнопку. Чувствует холодок отсидевшей задницей; давно он настолько долго не двигался. — Эй! — скрежечет из рации. — Маттиас, черт вас дери, я запрашиваю ваше местоположение! В женском голосе он сразу признает Лоан. Взволнованную и раздраженную. Как всегда. Улыбается. — Мы к северу от базара. Хорсшу, — сипло отвечает Эйден, не узнавая собственное я. Всё же простыл. — В… одном из зданий? — Он что, ухрюкал там? — слышится Хуан дальше. — Эй! Пилигрим! Как там мои ингибиторы? Эйден на секунду теряется: Хакон напротив открывает глаза и теперь тихо наблюдает. Поза слишком интимна для их недоверительных отношений. Ладонь парня со стены соскальзывает ниже — от испуга потерять равновесие - на чужое плечо, когда Хакон перехватывает, но не забирает рацию: — Твои ингибиторы катятся нахуй, — хлестко отвечает он и следом обращается к Лоан: — На крыше наркоманская вывеска. Не спутаете. Связь обрывается после «принято». Эйден хочет как-то оправдать свое полусидячее положение на Хаконе, но совершенно не знает с чего начать. Может, для начала — слезть? И с этим уже появляются трудности. Эйден начинает паниковать. — Ты мог просто толкнуть меня, — поясняет Хакон, и парень думает, что мог бы не толкнуть, а сразу втащить по лицу. А он-то, блять, не догадался! Не слишком очевидно, спасибо! Он чувствует дыхание на своем лице и не совсем понимает, как так? Хакон неожиданно чмокает в потрескавшиеся губы. В следующую минуту глухой звук удара отпрыгивает эхом от голых бетонных стен. Мужчина мычит от боли в затылке, но почему-то поджимает губы, сдерживая улыбку. Эйден переваливается через него, удерживая левую ногу руками на весу и стараясь не издавать болезненных стонов, а потому сжимает зубы чуть ли не до треска. А должен вроде поблагодарить за спасение, да?.. Эйден ставит галочку в голове перманентным маркером напротив четвертого пункта и нещадно краснеет. Так обосраться с самопознанием, кажется Колдуэллу, может только он. Первые десять минут его мозг тщетно пытается генерировать идеи, как бы свалить и не умереть; не то, чтобы Эйден избегает неловких ситуаций, но сейчас это звучит вполне логичной идеей. Пока они сидят по одну сторону стены: один — из-за контуженности, а второй — из-за генетически вложенной необходимости заставлять краснеть; Хакон пытается завязать разговор, а Эйден пытается этот самый разговор развязать и на корню присечь. Его непрочный фундамент из обоснованной ярости и разочарования формирует косо-кривой домик из возбуждающего интереса и зарождающейся болезненной любви, щедро залитых рациональным страхом быть в очередной раз брошенным. Проще сказать: он понятия не имеет, что должен чувствовать к Хакону, но точно знает, что то, что чувствует — не совсем правильно. Да не проще нихуя! Эйден вздыхает. До прихода Вероники с парочкой крепких парней они друг на друга не смотрят. В лазарете, недалеко от базара, куда под руки притаскивают пилигрима, зачастую симфонично звучит что-то близкое к мучительным воплям, потому что морфий выписывается строго по показаниям, скорее из-за экономии, чем из соображений безопасности и профилактики наркомании. Эйден сглатывает, разглядывая на операционном столе инструменты, далекие от хирургических. Условно названная «стерильной» операционная разделена от каждой палаты шторкой, кое-где запачканной кровью. Через эту шторку он видит, как Лоан изо всех сил старается говорить с напряженным от волнения Хаконом спокойно — как-никак нашел и спас их лучшего (но тупого) бойца. Его отвлекает Вероника. — Колю пол ампулы, — заявляет она, набирая раствор в шприц. — Больно будет, скажу сразу, но до болевого шока не дойдет. — Эйден, — решительно заявляет Лоан, отодвигая штору, — хочешь или нет, но я останусь с тобой. Пилигрим кусает себя за язык, когда хочет спросить «А Хакон?» и ограничивается лаконичным «А…» и «спасибо». И до начала операции злится на них двоих: в первую очередь на себя, потому что в его чувствах что-то не сходится, на Хакона — потому что с ним-то всё сходится как обычно. Далее весь его мир сужается до болевых ощущений и думать теперь о чем-то кроме этого невозможно. Только и замечает, как Лоан не прекращая болтает. Боль от этого не проходит. Лишь недолго облегчается.***
Следующий месяц ему прописан костыль, покой, настойка ромашки как успокоительное и крепкий алкоголь как обезбол, потому что наблюдать и чувствовать, как в твою ногу всверливают гвозди — тяжко. А понимать симфонически вопящих больных становится очень даже легко на физичеком уровне. Получается, без паркура, крыш и бегства от превратившихся; из-за дурацких штифтов, вкрученных в голень. Скукота, думает Эйден, с великим трудом ковыляя на второй этаж заполненного посетителями, как бочка, бара. Честно сказать, сложнее поднимать за собой костыль, чем просто допрыгать на одной ноге. Но обезболивающего, в случае чего, колоть ему больше не будут. Поэтому решает пока не рисковать. К тому же и та небольшая доза уже теряет свои полуволшебные свойства. В душной, непроветриваемой комнате несет матрасом и отдушиной бара. Эйден не неженка, но глаза закатываются от вони, и тошнота отступает только после того, как дверь с громким хлопком закрывается. Эйден не неженка, поспит в коридоре. А после снятия гипса (в этот раз без муки), наконец, выкинет этот матрас к чертовой матери и свалит из города. Хотя, кажется, дело не только в матрасе. Вызовет ли вопросы спящий в коридоре пилигрим с переломом? Вряд ли: все заняты коктейлями и как всегда орущим Фрэнком. Ноющая, пульсирующая боль в ноге закономерно усиливается каждые десять минут, поэтому вместо дремы, Эйден вынужденно выбирает тупить взгляд на облезлую стену напротив. Пока его слабо не тормошат ладонью по плечу. Спасибо, что не водой по лицу. Но всё ещё чзанхй? Пилигрим недовольно мычит. — Ты чего здесь грустишь? Лоан садится рядом и выжидающе смотрит на пилигрима. — В комнате будто стая собак сдохла. Да и переезд отменяется, — он кивает на ногу, — пока. Она понимающе кивает. Похоже, это ещё цветочки. — Н-да, — она качает головой, — у бара рвет днище. А ты небось всё уже решил? Покинешь нас? — Со мной небезопасно, — возникает парень и смотрит в её тоскливо-воинственные глаза. Лоан жмет плечами, не сказать, что слишком неопределенно. — Это не единственная причина. — И что? — Вам надо поговорить, — отрезает она и протягивает маленький бутылек с таблетками. — А это расходуй экономно. У Эйдена в голове всё путается, и он не совсем понимает такую резкую смену отношения Лоан к Хакону. Может, догадывается, но тогда какой смысл закладывается в их «поговорить»? Эйден отчужденно качает головой. Он не сможет, ха-ха, «говорить» с ним. У пилигрима башню сносит только под наблюдением Хакона, ладошки потеют, кровь закипает, (от злости, само собой) и вот, к чему это его приводит. У Эйдена четко накиданы причины, за что тот однажды задушит бегуна; но перед этим прочитает все пункты для него по порядку. Да-да, тот самый список «чтобы сойти с ума, надо…», в котором имя «Хакон» упоминается раза четыре из всех шести наименований, а может и пять. Неловко и слишком сладко. — Он снова растопил твое сердце? — Кажется, не только мое, — улыбается Лоан и смотрит так проницательно, что у Эйдена это таящее сердце плюсом рвется на части. Фрэнк орет где-то внизу, матерясь на сантехников, так, что слышно за стеной, хоть и тонкой, где-то даже дырявой. Её рука опускается на колено, губы шепчут: «Вперед, пилигрим», и в следующую секунду девушка уже сворачивает за угол, к лестнице, закономерно матерясь в ответ на толпучку внизу. И что это было? Почти сразу он открывает обезболивающее и глотает две таблетки. Отпускает быстро, но не полностью — танцевать рановато, чего пилигрим не скажет о мыслях, скачущих в голове, как пуля в непробиваемом вакууме. Зачем так делать? Эйден слегка трет губу большим пальцем, пока на душе предательски теплеет. Он ни за что никогда никому не расскажет, что кишки скручиваются в трубочку от того, насколько ему нравится это вспоминать. Тем не менее Эйден уверен, если они и поговорят, то всё обязательно закончится дракой, и, дай Бог, чтобы рядом оказался кто-нибудь, кто сможет их разнять. Рядом оказывается парадоксально пусто — вся огромная куча пьяниц внизу наверняка наблюдают как дерьмо льется из щелей. Они меняются, как актеры в мюзикле в смене сцены. Хакон на второй этаж аж взлетает и недолго ищет калеку взглядом. — Всё, идем, — Хакон быстро, но бережно подхватывает того, как куклу, за подмышки. — Пока тут всё не затопило говном. Насколько тупо сваливать через окно второго этажа, пилигрим предпочитает не думать, заглатывая ещё таблетку. И покорно лезет в окно, ощущая грудью почти свежий зимний воздух, по которому даже не успевает соскучится. Не потому, что он горит желанием выяснять отношения, будучи заранее в проигрыше. И уж точно не потому что он с ума сходит без его присутствия (без отсутствия тоже, но об этом потом). Всё-таки, там говно бьется наружу, как-то неуютно, да?.. Оказывается, спускаться по пожарной лестнице, имея из функционала только руки — гораздо быстрее. Они медленно ковыляют. Говорит в основном Маттиас, и совершенно не по делу. Хотя какое там дело, да? Для дела нужны взаимоотношения, а между ними вообще ч т о? — Здесь раньше был собор, — указывает на полуразрушенное скромное здание, занятое людьми. — Раньше его занимали исключительно верующие… К чему он это? Неужели нельзя сразу перейти к «Эйден, я так проебался, но мне всё ещё надо к своему блядскому океану»? Внутри снова колет. Таблетки от этого не помогают, да? Взгляд падает на щебень и три ноги: здоровая, в гипсе и костыль. Периферическое зрение цепляется ещё и за темно-синие кроссовки с оранжевым языком. У Эйдена так и чешется спросить, почему для великого побега к лучшей жизни ему нужен именно этот пилигрим, но продолжает молчать: Хакон рассказывает историю собора, в которую тот особо не вслушивается. Не хочется, чтобы он замолкал. Голос приятный. Бархатный, низкий, теплый. Такой хочется слышать по утрам за спиной, вместе с волнами за окном… бр-р, Эйден, очнись! Эйдену бы забыть о всех его проебах, восхвалить до небес и позволить себе утопиться в нежной, юной влюбленности. Вот только его нутро и здравый смысл эти желания блокирует всеми силами: да прости ты его хоть тысячу раз, он предаст тысяча первый. Какой же ты дебил. Дебил-Эйден. Мечется не от одного к другому, а стоит на месте, пока две стороны с одинаковой силой тянут на себя. и чувствует, что скоро порвется. Ещё. одна. ебучая. галка. Они входят через низ. В халупе с радужным флагом пусто и от того, наверное, уютней, чем обычно. Хакон кивает на старый диванчик, поджигая газовую плиту. Его ещё и чаем напоят — вот же здорово. — Где Яна со своей подружкой? — интересуется он, сверля глазами в спину. Месть типа, ага, она самая. — Меня тебе мало? Хакон поворачивается к пилигриму лицом и складывает на груди руки. Всё же опыт не пропьешь — у бегуна «сверлить» получается куда лучше. — Тебя мне много, — огрызается он. — Нахуя мы здесь? — оглядывается по сторонам, схватившись за костыль двумя руками. — Просто… чтобы что, Хакон? Эйдену кажется, ещё немного, и ему снесет голову. Там, внутри, почти ураган, такой же как пару суток назад, когда он чуть ли не сдох. Хакона правда много, но Эйдену хочется или ещё больше или совершенно наоборот. Эйдену хочется кричать «Да исчезни ты уже от меня!», но чтобы «Будь ближе чаще!» звучало в десятки раз громче. Он ждет с минуту. пять. десять. Думает, что время стоит на месте. — Да ответь мне уже, ебанный ты в рот! — взрывается он, от неожиданности покачиваясь на одной ноге, еле находя точку равновесия. Ему хочется распластать мужчину на досках и забить своей «клюшкой» до полусмерти, которая неуклюже шлепается на эти самые доски. Хакону требуется два шага, чтобы преодолеть расстояние между ними. — Да потому что тебе страдать нравится, — в губы рычит он. — Бегаешь от разговора, как овца от волка, лишь бы в итоге нахуй меня послать! Его будто макают головой в ледяную воду: он опять слишком близко и слишком тычит его в правду. Колдуэлл сжимает в ладони чужое плечо для того, чтобы хоть удержаться на месте. А что он теряет, правильно? Ну, может чуть-чуть гордость. Но позволяет крыше окончательно укатиться. Становится свободней, но не как в его влажных мечтах утром у океана… — Ты с ума меня сводишь, — шепчет Эйден. — Кидаешь меня. Потом приваливаешь. Снова кидаешь, прибегаешь на помощь. Целуешь. О чем мне думать? Его снова целуют. Но сзади нет никакой стены, чтобы толкнуть, тем более — опереться. От неожиданности Эйден почти падает и стонет от неприятных ощущений в голени в губы Маттиаса, ещё цепче сжимая руку. Всё. Точно аля-улю. Тем не менее Эйдену до не воз мож нос ти тепло. Эйден в поцелуях не такой профи, как в воздушных убийствах, поэтому отвечает как умеет: легко и скромно. Сердце тает. как льдышка весной. ноет и воет. как раненный зверь на охоте. Это неправильно. Настолько, что Эйден кладет вторую руку Хакону на затылок и жмется грудью к груди. Они ненадолго отстраняются друг от друга, пока выравнивают дыхание, и в перерывах Эйден продолжает высказывать недовольства. Правда, с каждым разом всё тише, мягче и ласковее. — Ты даже не пришел, когда мне ногу сверлили. — Прости, малыш, план-капкан без моего отсутствия не сработал бы, а ты — остался без таблеток, — объясняет Маттиас и заводит руки за спину пилигриму. — Успокоился? — Вы договорились спиздить для меня обезболивающее? Он утвердительно мычит, утыкаясь губами в шею Эйдена и шагая вперед. А у пилигрима контроль срывается до заводских настроек; теряется теперь не только во времени, но и пространстве: слишком быстро оказывается уложен на диван. Не сразу понимает членораздельную речь, когда в очередной раз теряется в ощущениях. — Нам, похоже, придется о многом разговаривать, — смиренно выдыхает он в шею. — Расскажешь... например, о четвертом «поцеловать Хакона». Или пятом «Угореть от него к ебанной матери» — это ты это о чем, малыш? Они отстраняются друг от друга, и перед глазами машут его списком с самодовольной ухмылочкой и хитрым прищуром. Вот же ж блять... Эйден всё-таки зачитает всё со второго до шестого, пока будет сжимать в потных ладошках горло бегуна. Эйден про себя не уточняет, при каких обстоятельствах...