синдром малышенко

      Первую неделю никто не упоминает отсутствие Малышенко, такое ведь бывает у девушки, и часто.       Она может не приходить в школу неделями, валяясь в кровати и залечивая новое тату, или убухиваться после очередной олимпиады или конкурса.       На вторую, некоторые особо заинтересованные, интересуются у Пчёлки или Рони где Вилка и что с ней.        Если последняя разводит плечами и делает глупые предположения в духе: семейные обстоятельства, то вторая уводит взгляд и качает головой.       Начинает беспокоиться даже Идея, которая спасалась от душной толпы с Ви в толчке, раскуривая самокрутку.       Геля постоянно уводила взгляд, говорила, мол, нормально все, просто вирусы ебучие напали, скоро она выйдет, скоро все будет хорошо.       — болеет — неизменно отвечает Геля, кусая губы и пряча глаза, в которых чуть ли не русскими буквами написано: НИХУЯ НЕ БОЛЕЕТ.       На третьей недели отсутсвия Малышенко учителя, доходя до её фамилии во время переклички, пропускают, просто не упоминают. Только физрук недовольно бухтит о том что надо бы убрать её из списка, раз она отчислилась, и зачёркивает аккуратно напечатанное „Виолетта Малышенко” ручкой с синей пастой.       Геля больше не говорит о ней, вообще не упоминает её имени, а если слышит от кого-то, то встаёт, и под руку с пепельной блондинкой Кирой, уходит курить, а после оттирать размазанную из-за слез туш и извиняться за мокрое пятно на рубашке Медведевой в районе плеча.       Скоро все выкидывают это имя, да даже привычное „Вилка” почти не слетает с уст одноклассников. Кажется и не было такой ученицы в их гимназии, но стены школьного туалета помнят все, в том числе размашисто написанную надпись: “тут была вилка, выкуси, общество“.       Месяц как это имя не слетало с уст в особо больших компаниях, а между собой все просто упоминали первые две буквы.       Девушка, точно вода на стенках стакана, оставленного на ночь мокрым, высохла, исчезла, испарилась.       Больше не было смеха на лестничных клетках, не было глупых шуток, никто не притаскивал по средам гитару, чтобы наполнять столовую звуками живой музыки и никто больше не был рядом...       Геля держалась до последнего, честно держалась.       Она не думала, не говорила, не слушала.       Никакого намека на Виолетту и её проблемы.        Ебучая Малышенко даже во время своего отсутсвия стояла над Новоселовой тяжёлой тенью, оставляющей свой грязный след на и так не особо чистой Пчёлке.       — Тебе с вишней или картошкой? — Оглядывается на Гелю, которая стоит в стороне от очереди в буфет, но та качает головой отказываясь от еды.       Она вообще от многого отказалась за этот месяц. От здорового сна, от нормального питания и от неё...       Зато в жизни появилось больше сигарет, больше алкоголя и одна пепельноволосая девушка, прижимающая её к себе когда особо тяжело.       Кира была хорошей, правда хорошей.       Она обнимала, когда было больно, целовала, когда было грустно и давала поплакать, когда было нужно.       Она пыталась вывозить то, что происходит с Гелей, правда пыталась.       Постоянно притаскивала ей что-то поесть, надеясь что та примит из рук очередной батончик или булку, что она съест их где-нибудь в коридорах гимназии.       Знала бы что Геля плевать хотела и на эти булки с батончиками, и на объятия, и на Киру.       — Что с тобой происходит? — Она всегда смотрела точно в глаза. Её темно карие глаза, казалось, выжигали на лице Ангелины дыры, по крайней мере по ощущениям хотелось разодрать лицо ногтями, чтобы шматки кожи свисали с лица, а Геля давилась слезами в перемешку с собственной кровью.       — болею — неизменно отвечает Геля, кусая губы и пряча глаза, в которых чуть ли не русскими буквами написано: болеет, но не так.       Болеет не гриппом, не ветрянкой.       Болеет ей.       Не Кирой, которая всегда рядом, подставляет плечо, целует в макушку и гладит щеки, которые по её мнению самые прекрасные на свете.       По мнению Гели самое прекрасное сейчас игнорирует попытки Новоселовой с ней связаться.       Она жалась к Кире, в попытках проникнуть внутрь блондинки. Хотела стать с ней одним целым. Соединить тела, души и мозг, лишь бы не думать, не чувствовать, не быть.       Она называла её плюшкой, щепала за пухлые ляжки и мазала губами мимо пухлых губ Пчёлки.       Она гладила её по волосам, приговаривая какая Гелечка у неё глупенькая и что она только будет делать без неё, без Вилки, которая всегда помогала ей.       Или делала вид что помогала.       Вся помощь Виолетты оканчивалась стоном в изгиб между шеей и плечом, дрожащими коленками и сбитым дыханием, эту помощь она и искала в Кире, но все не то.       Губы пепельноволосой всегда слишком нежно скользили по шее, белые зубы никогда не смыкались на ключицах, а татуированные руки на шее.       Её пальцы всегда были слишком нежными, а взгляды тёплыми.       Не то.       Это не Вилка.       Вилка была внутри не только физически. Вилка стала новой молекулой ДНК, новой частичкой.       Геля болела ею.       Её движения, голос, волосы, пальцы, лицо.       Виолетта Малышенко была чертовски живучей сукой, её не выводила не температура, не часы проведенные в обнимку с унитазом, не вакцина со сложным названием “Кира-спасу-от-Виолетты-Малышенко-своими-объятиями–Медведева”.       Она уже была прописана в самом основании Гели, в самой глубине. Новосёлова заразилась ею на все 100.       Она стала её личным синдромом.       Синдромом Малышенко.