Научи меня быть счастливым

Их маленькая группа квартировалась под Берлином, в небольшом городке Потсдаме. Весна в Европе в этом году выдалась поздняя и только в мае воздух прогрелся до приемлемой температуры в средние шестьдесят восемь градусов*. Два дня назад агенты секретной службы А.Н.К.Л., Илья Курякин и Наполеон Соло закончили слежку за нечистым на руку дельцом, что, скрываясь за маской миллионера-мецената, имевший тайные тесные связи с Т.Р.А.Ш-ем**, на самом деле торговал людьми. Субъект был обезврежен и передан местному отделению А.Н.К.Л. вместе со всеми документами и у Ильи с Наполеоном появилось немного свободного времени, которое они могли потратить на свое усмотрение. В это время Габи Теллер, их миниатюрную спутницу и верную подругу, отправили в Будапешт за информацией о передвижении большого груза огнестрельного оружия. От полученных данных зависела дальнейшая судьба: последует их группы дальше за грузом или их перебросят в другое место. Габи вернулась ранним утренним поездом и, не заходя на выделенную квартиру, отправилась лично к Александру Уэйверли с докладом. Получив эту весть по конспиративному телефону, Соло едва не рассмеялся, слушая как их боевая напарница перемежала весь разговор такими крепкими словечками, которые от неё он не ожидал услышать в такое время дня. Наполеон несколько раз поддакнул, не желая перечить — Габи в дурном настроении могла быть по-женски крайне опасна — и та, сообщив, что, к своему сожалению, даже не знает, когда будет, отключилась. Не скрывая широкой улыбки, Соло оглядел квартиру и порадовался тому, что в кои-то веки им досталась не обшарпанная, крохотная халупа на задворках вселенной, где и горячей воды не было, а соседями могли оказаться тараканы и клопы, но вполне светлая квартира недалеко от центра и со всеми удобствами для проживания. Илья в это время был в душе — Соло слышал, как шумела вода, но его это не остановило вломиться в комнату напарника, как только тот закончил. Илья всегда выходил из ванной, если не полностью, то наполовину одетым, не расхаживая в отличие от Наполеона ни в полотенце, ни в халате. — Угроза, у меня хорошие новости: Габи вернулась, — скрестив руки на груди, Соло стоял в дверях и с интересом изучал еще влажную после душа широкую спину Ильи, на которой красовались разномастные шрамы. Тот вытирался и не подавал виду, что слушает. — Отправилась сразу к Уэйверли и к вечеру будет снова с нами, — не без удовольствия сообщил Соло. — Я намереваюсь приготовить праздничный ужин по такому случаю. — Его реплика осталась без ответа. Но Соло и не рассчитывал на него. Закатав рукава, Наполеон, прошествовал на кухню и с воодушевлением открыл холодильник. Душа просила чего-то несложного, но мясного и сытного. — Не скучай, Ковбой, — через двадцать минут бросил полностью одетый Илья из коридора. Дверь за ним закрылась спустя мгновение, и Соло остался предоставлен сам себе. Включив старенький, пыльный приемник, под приятные музыкальные композиции Наполеон углубился в готовку. Музыка заполняла пространство и улучшала настроение. Соло улыбался и едва не пританцовывал, пока творил свой шедевр. Через без малого два часа — Габи дала еще один короткий звонок, что будет не раньше пяти — Курякин появился с небольшим букетом цветов. Где-то раздобыл нежно розовые тюльпаны, краем глаза заметил Соло, выглянув из кухни. — О, Угроза! Ты побывал на Острове Дружбы*** и унес оттуда веник? На тебя не похоже, — Соло не удержался от шпильки, видя передвижения напарника по квартире. — Отвали, Ковбой, — беззлобно огрызнулся Курякин, ставя букет в небольшую вазочку с водой на видное место. Суровое лицо Ильи, как показалось Соло, на секунду смягчилось. Габи, как настоящая фройляйн, появилась ровно в ту минуту, когда ужин — ароматная паста болоньезе и пышущий жаром яблочный пирог — был готов, и Соло уже раскладывал тарелки на столе. В квартире, на радость Наполеона, посуда была не самой обычной: расписная керамика, изысканный фарфор и даже несколько изделий из резного хрусталя, к которым относилась и ваза. — Какой запах! Просто восхитительно, Соло! Но, джентльмены, сначала душ, а после буду готова на все, — объявила она. Оставив пальто в коридоре вместе с небольшим чемоданчиком, не замечая ничего вокруг, Габи сломя голову пронеслась в ванную комнату. Соло лишь улыбнулся, наконец, чувствуя, как с плеч упал невидимый груз. Он не так давно привык к мысли (с которой, конечно же, не собирался ни с кем делиться, особенно с ними), что его семьей стали эти странные люди — вспыльчивый русский и своевольная немка — но ничего не мог с собой поделать. Через тридцать минут Габи выплыла из душа в облаке пара и цветочного шлейфа геля. Соло приглушил радио и сел в кресло с книгой. Бросив на них с Ильей благодарный взгляд, она скрылась в своей комнате, чтобы еще через пятнадцать минут — когда хотела, Габи умела быть быстрой — они сели за стол. Не рассыпаясь в любезностях и прочих прелюдиях, они подробно обсудили детали предстоящей операции за ужином. Еще предстояло много скрупулезной работы, но наметить рамки крайне важно в любом задании — в процессе Соло несколько оскорбился, когда Илья вскользь обозвал его превосходный болоньезе макаронами по-флотски, и обещал себе, что обязательно выяснит, о чем толковал Угроза — и, желая продлить вечер, удобно устроились в гостиной. Прислушавшись, Наполеон уловил едва слышную музыку с пластинки, доносившуюся с улицы из открытого окна — сложно перепутать жестковатый тембр Марлен Дитрих с кем-то еще. Соло налил себе виски, и не смог сдержать недовольного вздоха, когда Габи разлила припасенную водку в чашки тонкого фарфора. Букет в вазе она поставила ближе к себе, заметил Наполеон, и чуть улыбалась каждый раз, как натыкалась на него уставшим взглядом. — Илья, — серьезно обратилась к нему Габи, осоловевшая, но вполне довольная жизнью после третьей чашки. Они большей частью молчали, каждый думая о чем-то своем. Соло сидел в кресле и медленно, не без удовольствия смаковал виски, чувствуя, как тепло и некая умиротворенность приятно расползаются по телу, из-под опущенных ресниц наблюдая за Курякиным и Теллер, сидящими напротив. — Я слышала, что все русские хорошо поют. Особенно, когда выпьют. — Не уверен в этом утверждении, Габи, — Илья смотрел на нее с интересом, как показалось Наполеону. Угроза сидел спокойно, будто расслабившись, откинувшись на спину, держа руки на коленях. Соло по привычке отметил, что тот самый трезвый в их компании. — Но, если это так, спой нам. Пожалуйста, Ил-ь-юшенька, — Соло удивился тому, как Габи почти не ошиблась в произнесении уменьшительно-ласкательной формы имени Курякина, которая ему так до сих пор и не давалась. Она резко дернулась к Илье на противоположную сторону дивана, что от Наполеона не укрылось, как тот напрягся, чуть сморщившись. Она положила руки ему на плечо и заглянула в глаза. — Я не умею петь, Габи, — спокойно возразил он, чуть отодвигаясь и убирая ее руки, но не торопился принять закрытую позу и напустить на себя холодность, как делал обычно. Пустую чашку он ворочал в руках, словно не знал, что с ней делать. — Илья, ты не можешь отказать даме в просьбе, когда та только вернулась черт знает откуда! И вскоре отправиться черт знает куда! — настаивала та с истинно немецким упрямством, снова сокращая расстояние между ними. Соло про себя улыбнулся, будучи уверенный, что Илья и не подумает покупаться на такую бессовестную женскую хитрость. Определенно Габи имела над Курякиным какую-то власть. Секунду поколебавшись, тот отставил чашку на столик перед собой, и, прикрыв глаза, начал петь. Его голос был чуть хриплым, мягким, совсем не приспособленным к пению. Тихим и горьким. Соло, не поверив собственным ушам, прислушался, стараясь не издать ни единого звука. Он замер, боясь пропустить малейшую деталь в облике русского медведя. Пусть и работали они вместе уже почти год, но Илья впервые показывался им с Габи с этой стороны. Песня была грустная, о многочисленных дорогах, что прошел едва ли не каждый советский солдат, сражавшийся во время войны, и что никто не может знать своей судьбы до конца****. Соло никогда не задумывался, тосковал ли напарник по Родине, но сейчас, исполняя эту песню, пронзительную, печальную, тягучую, тот не мог скрыть щемящей грусти в голосе. Словно и его дорога такая же одинокая, тяжелая и смертельно опасная (Соло не стыл бы спорить ни с одним из пунктов), и ждет ли его возвращения кто-то там, за «железным занавесом»?! Наполеон старался не смотреть на Илью во время пения, но это было выше его сил. Курякин с закрытыми глазами, с легким, едва различимым румянцем на всегда таком безэмоциональном, чисто выбритом лице, со спокойно лежащими руками, сильно не походил на самого себя, всегда собранного, опасного и сосредоточенного, вечно непредсказуемого. Он был беззащитен и совершенно открыт, таким Соло его никогда не видел, таким Илья не разрешал себя прежде видеть никому. Это выглядело по-настоящему, без фальши и маскировочной угрюмости. Глубокое, живое, волнительное. Наполеон краем глаза заметил, что и Габи, посветлев лицом, откинувшись рядом на спинку дивана, прикрыла глаза, внимательно вслушиваясь в слова незнакомой песни. Едва Илья закончил, Соло будто снова начал дышать — примадонна Марлен за окном стихла и на ее место пришла миниатюрная Пиаф, певшая о жизни. Наполеон молча поднялся с места и пошел на кухню за льдом, как он сам себе объяснил. Торопливыми движениями доставая упаковку из морозилки, Соло не мог унять легкой тревоги, поразительной, нелепой, пугающей. Она бередила, шевелила в груди что-то, оплетая невидимой нитью. В комнате послышались приглушенные голоса, а потом Илья снова запел. Прихватив стакан, Соло метнулся в комнату и остался стоять в дверях, прислонившись к косяку — обзор по многим причинам отсюда открывался более удобный. Илья вновь сидел с закрытыми глазами. Снова расслабленный и неуловимо, невероятно изменившийся, помолодевший, будто скинул тяжелую шкуру, представ если не обнаженным, то беззащитным перед ними. Новая песня была также незнакома Соло. возьми меня с собой, буду тебе женой… мотив и слова повторялись, оставляя нелепую надежду, что в конце, может быть, все будет хорошо, а потом… там в краю далеком чужая мне не нужна… Соло, заслушавшись, представляя Илью и незнакомую ему, неведомую девушку, едва не выронил стакан из рук, услышав заключительную фразу. Чертовы русские не могли придумать ничего лучше! — Ох, Илья, это было невероятно, — подала чуть севший голос Габи, повернувшись к нему. В ее глазах Соло видел блеснувшие слезы, а ее рука мягко покоилась на плече Курякина. Не в силах смотреть на Илью, на Габи, на эту спокойную, слишком идеалистичную картину, в которой, кажется, по каким-то непонятным причинам ему не было места, Наполеон опустил взгляд, стараясь не встречаться ни с кем из них глазами. В комнату пробрались сумерки и стало темнее, на улице все еще пела Пиаф. — Невероятно грустно. Я поняла не всю песню, но общий смысл, кажется, такой, что она ему не нужна, верно? — Ты все правильно поняла, Габи. Нет у них будущего. Только настоящее, только здесь и сейчас. И пусть все останется, как есть, чем портить то, что они имеют. Предвосхищая твой вопрос, эту песню часто пели моя мама и наша соседка. Я не понимал смысла тогда, когда мне было десять. Да и теперь не до конца его понимаю. Ты просила, я вспомнил, что вспомнил, — резко развернувшись, Соло спиной почувствовал взгляд Курякина, но не собирался оборачиваться. Сейчас он, как никогда, боялся выдать свое смятение, дать понять, что видел Илью — этого сурового непробиваемого русского робота — открытым, считай слабым, человечным. И проникся подобным видом, навсегда запечатлевая образ в памяти. Эта странная песня совсем выбила землю из-под ног. Соло ушел на кухню и зашумел водой, делая все, чтобы не возвращаться обратно в комнату, пока там оставались Габи и Илья. Ему надо было хорошенько подумать. Сделать с собой все, чтобы не придать значения тому, что увидел. Не зациклиться, не перейти грань дозволенного и приемлемого. Ведь доверие такого человека, как Илья, стоило того, чтобы его сохранить. Им непросто было налаживать отношения друг с другом, притираться и присматриваться, — иногда сверкало так, что только поднеси спичку и неминуемо вспыхнет страшный пожар — но вот прошло время, а они продолжали работать вместе. Соло удалось добиться больших успехов, удалось наладить с Ильей если не дружбу, то взаимопонимание, которое спасало их жизни не один раз. А теперь? Как быть теперь?! Забыть и хорошенько спрятать в памяти тот факт, что Илья мог быть не только хладнокровной машиной для убийств с грузом проблем из прошлого, но где-то там за броней и стенами все еще жив человек, мягкий, ранимый, настоящий, чувствующий, чуткий. И что Наполеон больше не хотел видеть Илью таким: ему непривычно, страшно, слишком не по себе. Когда Соло вернулся, в комнате уже никого не было. Он бросил взгляд на то место, где сидел такой невероятно непривычный Илья. И сам не зная зачем, проходя мимо, провел по подлокотнику рукой, будто чувствуя чужое тепло.

… Миленький ты мой, Возьми меня с собой! Там, в краю далеком, Буду тебе чужой. Милая моя, Взял бы я тебя. Но там, в краю далеком, Чужая ты мне не нужна.