«Мама на улице настояший празник! Почти весна а все равно все белоебелое мамуличка представляешь???? У нас дома такова нет!!»
маме от Джисона
***
Джисон громко плачет, утирая слезы голым запястьем, шапкой лицо старается закрыть, чтобы ребята не слышали ничего, не думали, что он трусливая шавка. Только что же делать с громкими всхлипами? Все равно ведь поймут, уже все поняли. Рукав его куртки закатан до самого локтя и намертво приклеен, чтобы не упал – за спаленную ткань воспитатели нагоняя дадут такого, что страшно представить, они вообще за что угодно наехать могут, но за одежду, которую власти выдают, в первую очередь, так что тут лучше вообще не рисковать. Она же столько лет прослужить после Джисона может. Нельзя ее испортить прямо сейчас, нельзя, ибо это равно оторванной голове в будущем. Осторожность превыше всего! Единственное, кожа от этой осторожности на промозглом ветру мёрзнет ужасно – вся бледно-синяя с темными пятнами от маленьких шрамов на ней. А на улице минус вообще-то, толстой коркой лежит грязный снег: где-то жёлтый, где-то просто измазанный в черной земле, а кое-где на нем цвет уж слишком непонятный. Может быть кто-то разбил бутылку вина и втыкал, пока она вытечет вся, или шпана дворовая между собой подралась, все что угодно в этом месте реально. Вплоть до расквашенной головы до мозгов, наверное. Последние февральские снежинки неспешно опадают на короткую джисоновскую макушку – за длиной-единичкой ухаживать проще, так что раз в несколько недель всех мальчиков-воспитанников собирают в кабинете и стригут почти до голого черепа. Чтобы в первые дни после, все светили лысиной за ушами и затылком. Джисон этому совсем не противится, иногда конечно грустит и пытается отказаться, если вспоминает как было до, но не столько по волосам он скучает, сколько по дому, потому что они напрямую друг от друга зависят. Мама всегда говорила, что у него очень хорошие волосюшки, густые, мягкие и гладить она их любила, пока мальчик блаженно щурился от нежных рук, оттаивая. Но тут это неважно, тут всем все равно, что у кого на голове. Тут все одинаковые. Хруст снега под ногами минховского друга выбивает ещё один всхлип из груди, а сигаретный дым режет ноздри. – Ну что? Мы, блять, начнем только когда этот педик успокоится или чё? Слишком долго нахуй. Джисон изнутри разрывается от таких слов; как же обидно, как больно, как... Ему все время что-то говорили, все время обзывали и к этому он даже привык – чужие люди не знают ничего, но друзья Минхо? Когда Джисон успел разочаровать их всех? Что он сделал не так, если даже видит их впервые! Бедный не понимает, что сделал что-то не он, сделал что-то кто-то очень ему дорогой. Кто-то, к кому он сидит плечом к плечу на коробке от доисторического телека, один слой которой не греет совершенно, коленки трясутся сильнее чем когда угодно. Когда Джисон соглашался на Минхово: «– Не хочешь чекнуть что будет?», – он даже не понял, что именно нужно будет чекать, хотя бы примерно не осознал, о чем речь, но интересно ему было, да, потому что, что может быть плохого в том, что предлагает его хен. Ведь Минхо – это Минхо, тот человек в котором Джисон уверен буквально впервые в своей жизни. Никто и никогда не вызывал у него хоть примерно нечто подобное – только Ли Минхо, учащийся на третьем курсе универа и шатающийся по городу в обычных тонких трениках даже зимой. Встретивший Джисона, жующего булку с полностью вымазанными в начинке пальцами, на лавочке возле центра для тяжело обучаемых детей и смотрел на него так, как никто до этого не. Джисон тогда не мог понять, что это была за эмоция, он никогда этого не понимает, но в тот момент даже он чувствовал, что этот человек другой: Минхо не хотел ему помогать, не испытывал жалости, может и относился к нему как к нормальному, так? Это подкупило, это заставило Джисона писать ему письма – самые неказистые, самые нечитаемые из-за ошибок и самые-самые дурацкие каракули в жизни старшего. Джисону казалось, что он делает всё хорошо, что другу это нравится. Пока Минхо, читая исписанные листы, был похож на куриную жопу. – Сука, Лино, сделай с ним что-то уже. – $**## держит в кривых пальцах окурок и топчется на одном месте, кроссовками проваливаясь в снег. Джисон не знает кто такой «Лино». – Давай быстрее, все парни околели уже. Минхо поворачивается к Джисону, чьи глаза похожи на мокрые чайные блюдца. Он улыбается. Точно также, как в их первую встречу. – Дашь мне руку? Хочется сказать «нет», хочется одернуть куртку и убежать, хочется перестать реветь до замёрзших слезинок на щеках, но рядом же он... Почему Джисон до последнего ему верит, почему не сопротивляется, когда Минхо сам, без разрешения, берет его за запястье и зажимает меж своих коленей чтобы не вырвался. И голову его жмёт к себе крепко-крепко, что-то между хваткой и обычными объятиями, могло бы даже успокоить, только вот трое стоявших поодаль ребят, все время наблюдавших за ними, вдруг оживают и неспешно подходят. Им всем просто интересно. На живого зверька посмотреть хочется. – З-зачем? Зачем вы это делаете, – шепчет Джисон, заикаясь от сбившегося из-за долгого плача дыхания, – пожалуйста, п-пожалуйста не надо... – Э, а что он теткам своим скажет, если увидят? – Не ебу. Пусть не показывает. У них режущие голоса, самые отталкивающие из всех, с какими Джисон когда-либо сталкивался. Их неприятно слушать, как же его Минхо с ними общается? – Это будет быстро, парень. Видишь какая маленькая? ##₽*$ показывает на раскаленный наконечник сигареты, доставая ее из грязного рта. Он скалится и смотрит на него, нет, не на него – на тело, с нездоровым желанием, болезненным любопытством. Джисона крупно колотит от его дикого вида, от страха, а Минхова рука, царапающая затылок, ощущается слишком резко. Была ли она хоть когда-то трепетной, такой, как запомнилась? Они все усаживаются на корточки рядом с Минхо, удерживающим зверушку, шутят что-то между собой и абсолютно не переживают. Действительно, с чего бы им. $**## двигается первым, все-таки он тоже слегка дрожит. – Чуваки, я такого не делал никогда. Че-то ссыкотно. Они снова смеются. Прислоненный к Минхо Джисон чувствует, как дребезжит и его грудь. Минхо тоже смешно. – Малой, плечо только ему не выверни пока держишься, – хмыкает тот, что сидит прямо напротив, ближе чем все остальные. Никто из находящихся не хочет долгого шоу и времени тянуть никто не будет, так что, не томя, один из проводит ладонью по совсем еще нежной джисоновской коже чуть ниже локтя, тыкает пальцем несколько раз, наблюдая как расплываются белые кружки по руке, а после не думает и резко подносит раскаленный бычок к одной из точек. Джисон успевает только зажмуриться. Но боль не приходит, а до ушей доносится приглушенный хохот. Его будто щелкают по носу. – Видели? Блять, вы видели его рожу? – ##₽*$ дразнится, просто издевается над, обнимающим Минхо, Джисоном, в чьем пуховике он прячется, и только одним глазом выглядывает. $**## делает так еще, еще и еще, даже смирение какое-то ощущается, но на пятый раз замечает, что дергаться уже перестают или не так сильно, по крайней мере, как было, и вот тогда-то он тушит сигарету. Одним рывком – бах, и самый ее кончик прижимается ниже сгиба локтя. Джисон взвизгивает. Жалобно мяукает, пытаясь вырваться. Он не ожидал, он… Как же больно! Жжет, рука ужасно горит, очень хочется прижать ее к себе, но Минхо все еще держит, очень сильно сжимает. А Джисон не может сказать и слова, настолько обида сковывает все внутри, он просто в голос плачет, лицом в шапку тычется и всхлипами душится. В один момент жжение появляется снова, еще большее будто бы. Он прокусывает губу до крови. За что? За что… Трое восторженно глядят на разрастающийся ожог, на пепел, оставшийся на ране, на мальчика, свернувшегося вдвое, и на два стремительно алеющих пятна на руке. Не хватает дужки под ними и будет улыбка. – Почему… Минхо, почему? Джисон скребет сбитыми ботинками по земле, распахнутыми глазами уставившись на мокрые брюки. Он пытается дышать, успокоиться. Но это… почему Минхо дал всему этому случиться, почему он не сказал, чтобы они остановились, почему Джисон опять ошибся? Ну почему он опять никуда не годится?! В один момент, боковым зрением он видит, как единственная знакомая рука здесь прикладывает снег к его ожогу. – Ответь, пожалуйста, Минхо… – Не знаю. Просто ты дурачок, Джисон-а. И это самое болезненное, что можно было услышать.