Препятствия

Всю свою жизнь, — старую жизнь, — Шлатт был уверен, что как только начнётся апокалипсис, он тут же убьёт себя. Выживание? Нет, спасибо, не для него. Он выживал достаточно и при капитализме, со своей мизерной зарплатой, попытками добиться успеха на ютубе, с надеждами, что вот наконец, когда он выложит очередное видео, создаст очередной канал или начнет с очередного чистого листа, успех вдарит ему по лицу. Храни Господь Америку, у него была винтовка, и при помощи этой винтовки он смог бы за две секунды вывести себя из строя. У него не получилось узнать, настигнет ли его всё-таки загребущая лапа успеха: в 20ХХ году кто-то вживил в кого-то что-то, что он явно не должен был, и мир получил толпы ходячих мертвецов. Города погрузились в хаос, а потом — во мрак. Но Шлатт почему-то остался жив. Потому что тогда оказалось, что убить себя — это целое чёртово дело. Это целый чёртов процесс, на каждом этапе которого тебе страшно, о, тебе очень страшно, и на каждом этапе ты можешь сдать назад. И Шлатт сдаёт назад каждый грёбанный раз. Пока баррикадирует свой дом, пока экономит электричество, как может, держась за последнюю связь с окружающим миром. Как, когда электричество заканчивается, сидит там один, в темноте, с консервами и заколоченными окнами, пока не сводит сам себя с ума. Как вытаскивает из подпола самый тяжёлый рюкзак, который у него имеется, и консервы, и свою винтовку — конечно, чтобы убить себя, как только представится случай, — потому что на этом этапе его жизни всё, что угодно, лучше, чем сидеть в четырёх стенах. И когда он делает первый шаг на волю, на улицу, и вдыхает свежий ночной воздух, жизнь начинает теплиться в нём, совсем небольшая, как огонёк спички. Спички он с собой тоже взял. Шлатт договорился сам с собой воспринимать это всё как большой семейный поход, в котором, конечно, нет его семьи, или гармоники и песен, но есть костёр, и есть каша с тушёнкой, и если он закроет глаза и протянет руки к огню костра, и если птицы всё ещё будут петь, а комары — жужжать, и если рядом будет хлюпать вода, он сможет заставить себя поверить, как будто в самом деле он — в одном из Национальных Парков, в которые он ходил со своей семьёй. Но это не значит, что он совсем перестал планировать убить себя. Винтовка всё ещё была с ним — хватило бы одной пули. У него просто пока что не было на это сил. Шлатт всё ждал, и ждал, и ждал, что если он выживет очередной день, обберет очередной опустевший дом, найдёт это, и это, и то, а потом заменит то, что испортилось, потерялось или сломалось, — тогда-то он найдёт в себе силы сделать это. Тогда-то он наконец убьёт себя. Иногда на своём пути из ниоткуда и в никуда Шлатт сталкивался с другими группами. Они обменивались ресурсами. Шлатт удивлялся вслух: почему после апокалипсиса все неожиданно подобрели? Они говорили, что только большие централизованные группы, которые прячутся в бункерах и строго распределяют еду, а провинившихся наказывают пытками, злые — здесь, на поверхности, когда тебя немного, ты сражаешься с зомби, а людям отдаёшь добро. Иначе этого добра тебе будет некуда девать. Проблема была в том, что эти, бункерные, высылали людей на разведку, наружу. И они были тоже злые. Отличать их и нормальных стало для Шлатта главным вопросом жизни и смерти. Исключая зомби, разумеется. И самого себя, да. Шлатт спрашивал советы у тех, кого он опознавал как дружелюбных: некоторые говорили, что бункерные одеваются слишком хорошо, некоторые — что они наоборот, обвязывают вокруг себя грязные тряпки, точно маскируются под обычных людей. Шлатт старался держаться осторожно и не говорить, пока с ним не заговорят. Но в день, когда он встретил загадочную парочку, он почти сходу знал, что они не из бункера. Из того, что он слышал, наружу отправлялись только самые сильные; но даже из очень плохого бункера никто бы не стал выгонять человека настолько худого. И уж точно никто не стал бы выгонять наружу ребёнка. — Эй! — окликнул их Шлатт с уважительного расстояния. Они оба дёрнулись и повернулись. Шлатт замахал обеими руками, чтобы показать им, что он не вооружён; винтовка болталась у него на груди, — Вы мирные? — Мирные. — ответил тот, кто немного повыше. Он был брюнетом; ребёнок был блондин. — Вам что-нибудь нужно? — спросил Шлатт (всё ещё с уважительного расстояния), — У меня есть немного еды. Подходите, не бойтесь. Я верю в добро. И вот как-то так получилось, что он развёл костёр в ближайших не населенных никем стенах, чтобы защитить его от возможного ветра, и смотрел, как оба человека уплетают похлебку из его единственной алюминиевой миски единственной алюминиевой ложкой, передавая ее из жадных пальцев в жадные пальцы. Шлатт поинтересовался — они оба не были ранены или покусаны, но казались голодными и достаточно изнуренными, чтобы он мог предложить охранять их сон. Наконец, когда с едой было покончено, Шлатт посчитал, что имеет право любопытствовать. — Как я могу обращаться, — спросил Шлатт в лучшем виде своих манер, — к джентльмену? — Называй меня как хочешь. — ответил брюнет, без грубости, но кратко, — Я серьёзно, выдумай мне любое имя, и я буду на него откликаться. — Не доверяешь мне. — уважительно сказал Шлатт, — Хорошо. Ну, мне нечего скрывать. Я Шлатт. — Приятно познакомиться. — кивнул брюнет. Возможно, он не рискнул повторять его имя. — Если ты так хочешь себе выдуманное имя, почему бы тебе вместо этого не придумать его самому? — поинтересовался Шлатт без обид, — Ты же не кошак мой, чтобы я тебя называл. Парень, казалось, даже задумался ненадолго, но потом помотал головой, точно отгоняя от себя мысли, как мух. — Это не важно. Мы уйдём с рассветом. Шлатт оставил его в покое и повернулся к младшенькому. — А ты чего молчишь? Как тебя зовут? — Томми. — у него был гнусавый голос подростка, желающего отстраненностью походить на старшего, но не совсем понимающего причин его отстраненности. Шлатт сразу понял, что вдвоем они уже давно. Может, еще до апокалипсиса. — И он твой брат? — спросил Шлатт, указывая пальцем на старшего, кутающегося в свою куртку. Томми пожал плечами, отводя взгляд. — Что-то в этом роде, да. Шлатт чувствовал, как его отеческие инстинкты, никогда доселе не пробуждавшиеся, просыпаются сейчас. Он понятия не имел, сколько кому из них лет, но он точно понимал, что хотел защитить их обоих, как смог бы. Куда бы они ни добирались, он хотел бы проводить их туда, и всплакнуть, отдавая, и вытереть нос платком. Да и с попутчиками ему было бы не так одиноко. — И куда ты так торопишься уйти? — спросил он у парня постарше (Шлатт всё ещё всячески избегал выдумывать, как его называть. Ему казалось, это невежливо). — Да так, просто. — ответил парень опять своим сдержанным голосом, который, наверное, звучал бы грубо, если бы не был таким сдержанным, — Кое-куда. — А не больше ли у вас шансов дойти до «кое-куда», если среди вас есть парень, у которого есть винтовка? — спросил Шлатт, полушутливо улыбаясь. Парень улыбнулся ему в ответ, несмело, но тут же постарался скрыть улыбку ладонью. Шлатт почуял в груди тепло. — А эта винтовка, я так понимаю, твоя единственная радость и гордость? — спросил он, на этот раз с какой-то капризной ноткой в голосе. Шлатт кивнул открыто, мол, виновен. Пойман с поличным. — Может быть. Но ещё я знаю, как разжигать костёр. И пускай тот парень уже видел, как Шлатт разжигает костёр, это почему-то его убедило. Или, может, он просто понял и смирился с тем, что Шлатт не оставит их одних просто так. В любом случае, он, поломавшись еще немного, и выставив Шлатту кучу мелких условий для их безопасности, согласился. Шлатт был доволен, как никогда. Этого парня звали Вилбур, кстати — так выяснилось спустя очень долгое время, которое потребовалось, чтобы начать безымянному парню ему доверять и превратиться в Вилбура. Или, может, всё это время он придумывал себе прозвище, и вот наконец придумал: Шлатту было по большей части всё равно. Ему нравился Вилбур, ему нравился Томми, пускай тот временами был раздражающим и зловредным, а Вилбур совсем не знал, как его успокоить; и они не заставляли Шлатта меньше скучать по цивилизации, но помогали больше радоваться тому, что очередной день вонзает в небо свои когти и требует от Шлатта двигаться и вставать. Вилбур оказался способным и смекалистым; ему не хватало Шлаттовских походных навыков, но он умел стрелять (и, почему-то, выращивать помидоры), был внимательным и зорким, несмотря на очки, и в целом, был большим подспорьем в сборке всяких полезных материалов. Он не оставлял Шлатта наедине с Томми, и каждый раз, когда Шлатт пытался хотя бы заговорить с ним, Вилбур фиксировал на нём взгляд, как видеокамера, и не спускал его, пока Шлатт не отсаживался от Томми по меньшей мере метра на два. Шлатта не смущало его недоверие, вот совсем. К тому же Вилбур оттаивал: и вот уже, спустя некоторое время, когда Шлатт подсаживался к Томми после ужина, чтобы погонять его по базовой математике, или английской грамматике, пока Вилбур учил его биологии и географии (они сошлись на том, что пока они не смогут найти ему книги, они будут обучать его тому, что знают сами), Вилбур реагировал на это только спокойной, усталой улыбкой. Шлатту очень нравилось, когда Вилбур ему улыбался. Шлатту вообще Вилбур нравился особенно. Он, конечно, сохранял это при себе: свои невысказанные глупости и свои погорячевшие от волнения щёки, — но каждый раз, когда Вилбур заговаривал с ним с этим приподнятым возбуждением, заставляющим слова скакать у него на языке, или касался его рукой, привлекая его внимание, или улыбался ему, когда говорил «спасибо» — всё это заставляло сердце Шлатта заходиться в торопливом ритме, а иногда даже пропускать удар. Впрочем, это Шлатт считал скорее приятной неприятностью для того, чтобы разбавить свои дни, чем какой-то серьёзной проблемой. В конце концов, к Вилбуру он руки не тянул, и признаниями ему не досаждал. Сердцу не прикажешь, но он мог спокойно приказать всем остальным частям тела вести себя прилично. Вилбур даже мог бы перечислить, каким частям, если бы Шлатт попросил у него совета, потому что был образованным и умным, и это Шлатта всегда восхищало — что Вилбур был совсем не только смазливой мордашкой. Однажды, когда Шлатт проснулся посреди ночи, он не нашёл Вилбура рядом с собой. У них всегда была эта традиция: находить самую неразрушенную комнату, оборудовать ее против зомби, как они только могли (желательно, на самом высоком этаже) и спать в этой комнате в таком порядке, чтобы все могли видеть всех. Поэтому если что-то будило Шлатта посреди ночи — будь то случайно скрипнувшая ветка, чьё-то бормотание, живых или ходячих, или просто дурной сон, — он всегда первым делом убеждался, все ли на месте. Вилбур, потом Томми. Потом все их укрепления. Только потом он мог заснуть. Но на этот раз Вилбура не было рядом. Воспоминания и мысли ранних дней вернулись к нему и ударили его под дых. Желание смерти. Стремление к смерти. Ведомый ничем, кроме плохого предчувствия, Шлатт встал с кровати и, перескакивая через три ступеньки, поднялся на крышу. Там-то он и увидел Вилбура: его силуэт, в лунном свете чёткий, точно каменный, стоял на самом её краю. Шлатту было плохо видно, но ему казалось, что Вилбур был совсем-совсем близко. Буквально в шаге от звездной ночной пустоты. Тогда Шлатт понял, что убить себя, на самом деле — очень просто. Всего-то один дополнительный шаг. — Стой! — закричал он, протягивая руку, как будто он мог схватить Вилбура, далёкого, на другой стороне крыши, прямо в свою руку, и удержать его там, как ночную бабочку, — Вилбур! Вилбур обернулся. — О нет. — сказал он взволнованно, будто высчитывая что-то, — Ты не должен быть здесь. Не сейчас. Он выглядел обеспокоенным: он выглядел так же, когда пару дней назад Шлатт признался ему, что они не дойдут до ближайших построек и им придётся ночевать в лесу. Не так, как будто он… Как будто… Нет, Шлатту было страшно даже подумать о том, что Вилбур — Вилбур! — мог бы у него и у Томми себя отнять. — Ну, — Шлатт выдохнул и раскинул руки, как будто Вилбур собирался напасть на него, — Я здесь. В чём дело? — «В чём дело»? — Вилбур горько усмехнулся, тоже раскидывая руки: точно они вот-вот обнялись бы, вот так, с разных концов крыши, — Ты в самом деле хочешь знать, в чём дело, Шлатт? — Конечно. — согласился Шлатт, — Вывали это всё на меня. — Ну. Начнём с того, что вся моя семья, скорее всего, мертва. — Вилбур стоял, весь ссутулившись, вцепившись ладонью в ладонь. Его рот, изогнутый тяжело, болезненно подрагивал; его глаза казались пустыми, потерянными в памяти, — И все мои друзья тоже. И всё, что делало меня счастливым, и делало мою жизнь сносной, осталось там, в другом мире. Я не могу даже… принять горячий душ. — он усмехнулся, хотя, конечно, это был не смешок, а горький всхлип, — Я потерял свою гитару. Я так никогда и не завёл кота. И иногда я мечтаю о том, чтобы внезапно туда вернуться, например проснуться и понять, что это всё был просто ужасный сон. Но на самом деле я знаю, что уже ничего не будет как прежде. И это разбивает меня. Потому что так получается, что мне совершенно незачем жить. И сначала я не мог умереть, потому что мне нужно было спасти этого пацана. Но сейчас, когда мы нашли тебя… Я знаю, что ты позаботишься о нём, во что бы то ни стало, и сделаешь это лучше меня. Я просто обуза. Бесполезный вес. Вилбур сгорбился ещё сильнее. Шлатт, поняв, что он закончил, смог наконец высказать мысль, которая варилась у него в голове все это время. — Я могу носить тяжёлый вес. Я ходил в походы с семьей, когда был маленьким. — Ого, что, правда? — Вилбур засмеялся; в этот раз это был смех, но болезненный, полный непролившихся слез, — Тебя так послушать, у тебя не было детства, и ты прямо так и родился бородатым и с винтовкой в руках. И кстати: это была оскорбительная метафора, или ты как всегда, случайно поэтичен? Иногда, особенно когда волновался, Вилбур говорил слишком запутанно. Но Шлатту сейчас это было не важно — расшифровывать его слова. Он постарался сосредоточиться на том, что было по-настоящему важно. — Дело сейчас не в этом. — сказал он сосредоточенно, — Если я пообещаю тебе гитару, если я найду на нее место у себя на спине, ты… спустишься? Пожалуйста? На последнем слове его голос принял высокую, умоляющую ноту. Сам по себе, Шлатт не хотел, чтобы он таким получился. Вилбур смотрел на него: такой недоверчивый, такой уязвимый, такой открытый; как дикое животное, завидевшее еду на его руке. Потом быстро, стыдливо кивнул и сделал шаг в сторону плоской стороны крыши. А потом ещё один. Шлатт тогда ни черта не знал о Вилбуре. Он тогда не знал, что Вилбур и Томми на самом деле не были братьями; не знал, что Вилбур вёз биологическое оружие из точки А в точку Б и это оружие просто оказалось пацаном, которому было скучно на базе, к которой он принадлежал, как собственность, и которого достаточно легко было убедить пойти исследовать мир с харизматичным кудрявым незнакомцем. Он не знал, ни сколько крови было на руках у Вилбура, ни кого он предал, ни с кем он спал. Он не знал, как на самом деле много у Вилбура тайн, и как многого стоят эти тайны тем, кого Вилбур встречает на своём пути. Он не знал, что он сам погибнет, защищая эти тайны, и что Вилбур будет смотреть на него, но ничем не сможет ему помочь. Но если бы Вилбур вывалил на него всё это, прямо тогда, в ту самую секунду, на крыше — и тайны, и травмы, и боль, их общую боль, разделённую самоотверженно и бескорыстно, — Шлатт бы только почесал свои бакенбарды и ответил: — Окей. Так что, завтра утром пойдём и найдём тебе эту грёбанную гитару, да, красавчик? Всё, что угодно за эту улыбку. И был бы прав.