звёздная рана

Он всегда напоминал ему солнце, хоть и сделан из льдов и морозов, из декабрьского снега, январских буранов и вьюг февраля. Покрыт инеем утомления, разбит на белоснежные ниточки, подобно расколотому тонкому льду на реке. Дотронешься — ошпаришься этой стужей, покроешься ознобом и получишь обморожение, смертельно-опасное, до ампутации недалеко. Нет, лучше трогать не будет. Сполна хватило отрубленных конечностей: жить без руки нельзя было назвать таким уж удобством, а особенно, когда хочется закурить при сквозняке. Без второй ладони-преграды ветер часто тушил дурацкий огонь. — Почему ты здесь? — Я хотел улететь, но мне отрезали крылья, — резали-рубили-ломали, отрывали с костями и мясом. Ржавые ножницы кромсали лопатки, вздымая горсти переломанных перьев. Падающий пух искрился при солнце поднятой пылью, и был подобен первому снегу, растаявшему к концу дня. Альбедо больно. Болезненный крик застыл в горле, как застрявшая там рыбья косточка; хочется выплюнуть и откашляться, но режет гортань изнутри, вынуждает отхаркивать вязкую слюну и багровую кровью в цвет сочных яблок. Яблоки эти припечённые райским солнцем, сполна налитые предательством и обманом. «Разве у ангелов бывают веснушки по телу?» — бывают, ещё как бывают! Вот же, взгляните! Хочется крылья расправить — но вместо них лишь уродливые и изорванные ошмётки, пропитанные запахом ржавчины от ножниц и резаков. Белоснежные перья, — а точнее то, что осталось, — окрасились в ярко-алый, стекая вниз по спине и лопаткам вдоль исхудавшего тела. — То есть, ты — ангел? — И ты мне не веришь… Порой его понять было трудно даже таким, как Скарамучча. Внутри этих серых стен, заполненных сыростью и лекарствами, оставили сотни отпечатков таких же брошенных душевнобольных. Подоконник — лучший друг юноши, жаль только, что решётка мешает насладиться пейзажем ранней весны. — Верю. Но зачем тебе отрезали крылья? Уже сколько живут вместе в комнате, но всё мучает этот вопрос. — Чтобы я не вернулся домой, очевидно, — здесь не его дом, здесь нет ему места. «Будь хорошим мальчиком, ладно?» — Альбедо всегда был для матери ангелом, её светлой надеждой, бренным смыслом всей жизни. Прикованная к кровати кланялась иконам в углу, а святые будто бы насмехались над ней, шептали на уши ужасные вещи и издевались. Смеялись, смеялись, смеялись, и изо рта их капала заразная жижа, пропитывая потухшие фитили свеч. И когда Голоса стали громче, когда разум окончательно сгнил, покрываясь желчными язвами, она взялась за резак. «Ангел» стал «Дьяволом», нимб погас за светлой макушкой и юркнул за спину, за сложенные белоснежные крылья, которыми он так дорожил. Альбедо — вдруг плохой сын, которому здесь не место, ужасный и невоспитанный, а ещё он — грешник, виновник всех маминых бед, который только мешается и мешался ей постоянно. Наверное, он ей был нужен лишь для того, чтобы приносить стакан с чистой водой в кровать и протирать от пыли иконы. «Без тебя моя жизнь была бы лучше, ты понимаешь?» — шептала так ласково и поглаживала по голове, а затем отталкивала с яростным криком: «проваливай, уходи, оставь в покое меня!». Дом перестал быть его «домом» с тех самых пор, когда на спине очертаниями появились первые рванные раны и лунные поцелуи в образе фиолетовых гематом. Пух с кровати щекотал нос и в отражении Альбедо видел, как перья подушки прилипали к окровавленным шрамам. — И где твой настоящий дом? — Там, — указывает пальцем на потолок. — На третьем? — его ехидная усмешка была не по нраву Альбедо. — Глупый. На небесах. — Хотел вознестись? И с какой высоты? — Сорок метров, мне кажется. Двенадцать этажей — билет в первые ряды у врат Рая, если Рай вообще существует. Но Скарамучча не верит, поэтому плевать ему, что его ждёт после смерти, пушистые облака либо котлы из проедающей кожу лавы. Всё равно, даже покаяться в грехах своих не сможет нормально: ведь как молиться одной рукой? Не сложишь две руки перед лицом, не сцепишь в замок — и Боги совсем не услышат. (как будто они вообще могут слышать. разве они все не глухи? не слепы?) Так что Скарамучче плевать. Как помешанному на библии Альбедо плевать, что самоубийство — один из грехов. Седьмой круг, второй пояс — в лесу самоубийц намертво терзают гарпии и гончие псы. Интересно, а Альбедо знает об этом? Наверное, да, раз так и не спрыгнул. Сводящие с ума Голоса матери перешли ему по наследству, время от времени шепчут мерзкие вещи, заставляя парня накрывать голову старой подушкой, из которой вылетали перья и пух. Несправедливо, что даже у подушки есть свои крылья, а Альбедо их так предательски лишил дорогой человек. Голоса окружали его, раздражали, не давали ни думать, ни спать по ночам. Альбедо пытался не поддаваться им, не подыгрывать, но порой они звучали слишком реалистично: сидели напротив и вели с ним эти несвязанные беседы. — А что с рукой? — Тебе только сейчас стало интересно? — Скарамучча хрипло смеётся. Альбедо становится совсем другим человеком, когда Голоса оставляли в покое. Любопытный и тихий, перестаёт твердить свои сказки про отрубленные крылья за спиной, забывает про мать, про попытку вернуться «домой». Не шепчет под нос заученные насильно молитвы и даже может спокойно дышать: становится нормальным, если детей в стенах этого интерната вообще можно назвать таковыми. Скарамучча не видел прежде подобных. Конечно, были особые случаи, как комплекс бога или пугающий ОКР, тремор или коляска, заменяющая обе ноги. Поговаривают, одна девочка с правого крыла видит призраков, а другая может не спать рекордное количество суток, но Скарамучче они не были интересны. А вот новый сосед по пустующей комнате привлёк внимание с первого взгляда. Целый месяц за ним наблюдает, всё хочет разузнать и распробовать, хочет понять, что же Альбедо за человек. ...или не человек вовсе?.. Покрытый веснушками от лица и до пяток, худощавый юноша обнимал себя за тонкие плечи, замерзая внутри этих давящих стен. Невидимые отпечатки чужих рук прошлых жильцов пели ему на ночь жуткие колыбельные. Скар дышит на раз-два — на третий не получается, слишком больно. — Машина, авария, всё банально и просто, — фыркает юноша и спрыгивает с подоконника. — Для матери я должен был быть идеальным. А сейчас я не нужен и сломан, как старая кукла. Да и неважно уже, всё равно умерла. — Мы чем-то похожи. — Мёртвыми матерями? Альбедо хмурится. Расколотые айсберги в его взгляде были подобны безжалостной метели зимы. — Что по лицу, ангелочек? — Скар улыбается, подавляя в себе усопшую скорбь. — Я лишь говорю правду, что тут такого? Слов на ответ не нашлось. Альбедо в синих глазах видит россыпь израненных звёзд на серебряном поясе: они мерцают и до ушей доносится их горестный всхлип. Не хочет ковырять эти раны. За исцарапанной и исписанной маркером нецензурной бранью дверью послышался шум и топот ног. Обед подкрался незаметно, но Скарамучча голоден не был. Всё равно сидеть в окружении всех тех идиотов приносило парню лишь дискомфорт, а порой шумные ребята его несколько пугали. Приставали, просили потрогать обрубок руки и иногда глупо шутили. «Хлопни в ладоши и сплету тебе фенечку!» — честно, подобное уже в печёнках сидит. Иногда правда ведь хлопнуть хотел: фантомная конечность порой даже болела. Дети глупые и жестокие. А особенно те, кого не научили любить. Скарамучча тоже жестокий. На прошлой неделе придавил мышь кирпичом на заднем дворе во время прогулки, а затем долго разглядывал серый трупик на молодых листиках бурьяна. И даже совесть его не загрызла — за такое его точно в Рай не пустят, но ему безразлично. Пусть хоть варят в раскалённом золоте или сам цербер живьём расчленит. — Скажи, мы правда все здесь ненормальные? — А без крыльев жить очень больно? — Вопросом на вопрос не отвечают. — Так да или нет? — Да. — Ну вот, сам и ответил. Скарамучча подходит к Альбедо поближе и рукой тянется к его красным бусам на шее, проводит пальцами по каждой из них. Они напоминали ему чем-то ягодки спелой рябины, которую не хотели есть даже самые голодные птицы. Явно девочки постарались. Любили все эти бессмысленные побрякушки, любили привлекать внимание даже самых отбитых на голову мальчишек, чтобы кокетливо ловить их взгляды на переменках. И кому это нужно? Глупости, да и только… …а может, просто завидно, что ему никогда подарков не делали? Нет, зависть — тоже грех. Где-то слышал, что завистникам выжигают глаза: ему хватит сполна и одного голодного цербера за спиной. «Чёрт, от ангелочка уже заразился» — благодаря соседу наизусть знает все наказания за грехи и бессмысленные молитвы. Честно, это не те знания, которыми мог бы похвастаться. — Скажи честно, ты же тоже не веришь мне? — голос Альбедо всё тише и тише. — Никто не верит, что мне отрезали крылья, никто не замечает этих обрубков и не чувствует запах металла и ржавчины. Все называют его сумасшедшим, но так ли это? Откуда тогда эти раны, вся это боль, эти слёзы, что предательски подступают к глазам? Альбедо всё это выдумал? Может, не было никакой матери, никаких наказаний, никаких резаков? Никаких вздымающих в воздух перьев и искрящийся пыли? Никакой крови, что горячими струйками стекает вниз по лопаткам и рёбрам, пачкая пахнущие стиральным порошком белоснежные простыни? Скарамучча всё смотрит на него и разглядывает. При лучах солнца сквозь металлическую решётку парень золотом сверкает, сияет, как святой, а из-за спины вновь появляется некогда спрятанный нимб, обрамляя его светлую голову. Сердце ёкает и пропускает удар. Альбедо отличался от всех, был другим, неземным, казался таким запредельным, но сидел всего в метре от юноши, всё пытался расправить обтёсанные и кровавые крылья. Он не такой, как другие. Ну точно, особенный. — Я верю тебе, — Скарамучча садится ему за спину и приподнимает белоснежную рубашку наверх, медленно снимая. — Брошенный ангел, которого оставили близкие. Они не позволили забрать тебя домой, не дали вознестись и заперли, как глупую птичку в этой клетке. Поселили рядом с чокнутыми и полоумными, сломанными куклами и жестокими пустышками, рядом с выкидышами и старыми ошибками, всеми забытыми и вышвырнутыми на мороз, как блохастых собак. Рядом с больными как душой, так и телом. Поселили в этих уродливых стенах, кормят липкой кашей на завтрак и ужин и позволяют детям убивать мышей во дворе. Сначала мыши, потом коты, а затем кто? Люди? Кто следующий? Сосед по комнате, воспитатель или медбрат этажом ниже? А может, новоприбывший? Очередная ошибка, которую испугались убить ещё в чреве, лишая на долгие муки. Скарамучча бросает рубашку на пол и проводит пальцами по уродливым шрамам и гематомам. Спина Альбедо покрыта страшными ранами, живого места на ней не осталось и только теперь парень окончательно верит, что когда-то у него действительно были крылья. Наверное, были очень большие и очень красивые. Интересно, а смог бы Альбедо взмыть в воздух с помощью них, будто птица? А взять с собой Скарамуччу на спину? Улететь бы отсюда далеко-далеко, спрятаться в ватных и густых облаках и вдыхать ароматы свободы, а не сырости, медикаментов и табака, что дымом проедает лёгкие. — Больно ли было? — Скар гладит шершавыми пальцами по старым ранам. — Грустно ли?.. — Не представляешь даже, насколько… Альбедо в спине изгибается, подавляет болезненный стон и перед Скарамуччей представляются очертания юношеских лопаток, таких же искромсанных и до чёртиков переломанных. Вот же, вот! Видит следы от ножниц и резаков. Надеется, что его мать не приняли в Рай. Сбросили с обрыва на торчащие ножики, отрезая от неё куски нечеловеческой плоти, такие гнилые мерзкие, которые не захочет съедать ни один голодный цербер, ни одна гарпия или гончая. Скарамучча нагибается ближе, щекочет спадающими прядками волос, цепляется ими за запёкшуюся кровь и целует в каждую лунную отметину на некогда чистой коже. Целует в каждую рану, в каждый шрам, каждую полосу, рвано порезанную ржавыми ножницами. Укрывает спину поцелуями осторожно, боится задеть слишком свежие раны и сделать юноше больно. Проводит языком по шершавым затянувшимся ранкам, по каждой царапинке, по каждому синяку. Всё хочет разузнать и распробовать, хочет понять, что же Альбедо за человек. И, кажется, с каждым влажным поцелуем по изрезанной коже медленно начинает его понимать. Альбедо тихо мычит всё это время, блаженно прикрывая глаза: никто никогда не был с ним так аккуратен и нежен, даже родная мать, которая первое время души в нём не чаяла, пока окончательно не утонула в чернильном болоте разлагающегося голоса своего сумасшествия. — Знаешь, ты и без крыльев, как ангел, — говорит между томными поцелуями. Рукой перебирает светлые волосы на затылке, проводит пальцами по гусиной коже на шее и считает родинки и веснушки на хрупких плечах. — Со всеми изъянами, со всеми веснушками, со всеми бреднями в голове. — Ты тоже мне ангела напоминаешь, — тяжело дышит, мелко дрожа от чувствительных касаний и поцелуев. — И кого же? Падшего Люцифера? Требующего кровавых жертвоприношений Вельзевула? Или же вообще прекрасную Лилит? — Скар смеётся, прислоняется головой к чужой шее и вдыхает аромат знакомого шампуня и полевых весенних цветов, которых терпеть не мог, но сейчас он готов дышать только ими. Скар дышит на раз-два — на третий уже даже не больно, как прежде. Альбедо приподнимает голову вверх и чуть ли не плачет от всей этой нежности. Верёвочка на шее вдруг обрывается и алые бусы-ягодки с грохотом падают на пол: кровавой россыпью льются по старым доскам, застревают в трещинах и закатываются под тумбочки и кровать. — Просто ангела. Земного. Моего. — Уже твой? — Глупый, — и целует в руку, которая осталась лежать на его дрожащем плече. Альбедо напоминал ему солнце и снег, погибающие в космосе звёзды, забитую в клетку птичку с обтёсанными крылышками и утреннего стрижа за окном, проносящегося со счастливыми криками. Альбедо был и ангелом, и дьяволом, грешником и праведником, а ещё — человеком, ребёнком, самым обычным, сломанным и израненным, которым наигрались и выбросили на улицу посреди безжалостных вьюг февраля. Они были сломаны, как старые кости, и как бы разум их не гнил изнутри — нужно играть по правилам жизни. Иногда очень жестоким, иногда слишком несправедливым, но попадать в Ад им ещё рано. Не насытились. — Пойдём, покурим? — вдруг предлагает Скарамучча, кладя голову ему на плечо. — Не курю, извини, — Альбедо заправляет чёлку назад, дрожа и покрываясь мурашками от мимолётного холода сквозняка у окна. Спину-то исцеловал, а вот рубашку назад на надел. — Тогда, хоть подержишь для меня зажигалку и постоишь за компанию, — и усмехается, утыкаясь носом в тёплую щёку. — Только не подпали крылышки, ангелочек. Я видел, на спине растут новые. — Правда?.. — в лазурных глаз сверкнул проблеск надежды. — Кладу руку на сердце, — и действительно ведь прикладывает. — Ещё успеешь отправиться домой. Только если надумаешь уходить, обещай, что и меня заберёшь с собой, ладно?.. Альбедо сцепляет их мизинцы в ту же секунду. — Я обещаю.