С любовью

Тронешь — и все пойдет прахом, разлетится по всей комнате и обожжет. Темные глаза Дмитрия обжигали не хуже раскаленного железа, оставляли на теле Ингвара рваные, длинные ожоги. На груди, на ребрах, добираясь до сердца. Тонкие пальцы коснулись щеки, и Ингвар задержал дыхание, скрывая стон за сомкнутыми губами. Вспыхнувшая было страсть угасла и теперь тлела углями, теплом и бесконечной, согревающей негой. Не было прошлого, не видно было настоящего, были только шорохи, только неумелые касания губ и рук, только желание продлить миг как можно дальше, чтобы по всему-всему телу растеклось, расслабило, вознесло к небу, под облака, мягкие, посыпанные звездами… Тела рядом, непозволительно близко, едва ли не вплавленные в одно, и не хотелось думать о завтрашнем дне. Хотелось остаться в этой ночи, в этой тьме, в которой луна, проникающая сквозь занавеси, так ласково подсвечивает кожу Дмитрия, похожего сейчас на все произведения искусства разом. Ингвар дрожащими пальцами убрал с его лба налипшие кудри, так уязвимо растрепавшиеся. Дмитрий сейчас без одежды, открытый целиком, без этого вечного выражения презрительной скуки. В глазах не было утомленной меланхолии и острых отблесков кровожадных ножей — луна обнажала, раскрывала душу. Дмитрий смотрел так… хрупко, будто бы боязно, как бродячий кот, который впервые в своей голодной жизни нашел теплую, ласковую ладонь, а не пинок прямиком в сломанные кости. От этого нежного, сонного взгляда Ингвару стало так мягко глубоко внутри, что даже дышать не хотелось — выдыхалось ощущение, тисками сжимающее его сердце, точно вода выпаривалась из котла автоматона. Они окунулись в дивный сон, завитками тьмы укрывший их в своем беззаботном царстве, где все у них было хорошо, и не было места ни противоречивым мыслям, ни душевным метаниям. Но всему, конечно, приходит конец. * Все то, что прошлой ночью оплетало волнами и растворяло в бесконечном океане неги, сейчас обернулось тяжелым камнем, привязанным на шею, и тянул, тянуло, тянуло ко дну, в бездну. Неспешно и тяжело, как накатывает запоздалый ужас. Вечно холодный Дмитрий, похожий на высеченную из мрамора статую самого томного Диониса, больше не резал взором. Пропала ирония, с который ему полюбилось реагировать на любые изречения Штольца-младшего, и ей на смену пришла ласка, юная и невинная. Новый Дмитрий стал расцветать, распускать лепестки, благоухать невиданными доселе Ингвару чувствами, среди которых затесалось слишком много всего, но все из одной оперы, подобно всем оттенкам серого на небе во время грозы. Тут была и нарочито скованная нежность, и наивная надежда, напоминающая ожидание того, что вот-вот Ингвар исполнит какое-то данное давно обещание. На открыто улыбающихся губах Дмитрия появилась сладость, та самая приторность готовых вот-вот прозвучать слов, прекрасных в своей искренности. Ингвару было гадко от себя и своих чувств. Тянуло ко дну. Сладкие губы Дмитрия на вкус были как жженый сахар. Или это так отпечатывалась вся ложь, что робкими звуками скатывалась с уст Ингвара? Столько клятв он давал, ощущая кошачью ласку Меркулова-младшего. Отчаянно старался разорвать себе грудь, чтобы, наконец, вышло у него сжать болезненно стонущее сердце и втолковать ему, что Ингвар любит. Сердце так не думало. Уныние давило, дождем вытекало из глаз вместе с бессильной злобой на самого себя за свое молчание. Ингвар представил, как прямо говорит Дмитрию всю правду, как у Дмитрия, выдавая волнение, начинают дрожать пальцы, как взгляд его стекленеет. Видеть это будет высшей мукой, через которую Ингвар не желает проходить никогда и ни за что в жизни. Их ночь была ошибкой. Неверно прочитанным чертежом, по которому выходит ерунда, как ты не крути. Зря, зря они пропустили всякую дружбу и трепетное изучение друга, зря они канули в эту пропасть, которая для Дмитрия — свободный полет, а для Ингвара — ожидание болезненной встречи с дном. И все же спокойствие у него присутствовало. Оно накатило неспешно, но все же обняло своим уютным теплом, согревающим всю кожу в осенней прохладе, как обнимал Дмитрий всяческих девушек и, не скрываясь, юношей — то было его, Дмитрия, бесстрашие. Но, тем не менее, на одного только Ингвара Дмитрий смотрит хрупко и кротко, и взгляд этот в ночной тишине комнаты, окружающей постель, означает безумно многое. Этот взгляд обнажен. Обнажается и Дмитрий, пышущий жаром, режущий своим откровением и искренними жестами своих упругих пальцев, созданных не то для пианино и пера, не то для того, чтобы выдавливать глаза на допросах. — Дмитрий… — так хрупко, будто и не шепот слетел с губ, а с тела скользнула прочь вуаль, закрывающая душу. Дмитрий покорно замер. — Не хочу держать так много секретов, удерживая тем самым тебя. Во взгляде Дмитрия полыхнуло что-то тонкое, лезвием прошлось по его глазам, перерисовывая их форму — те стали напряженными, острыми щелками. Темные кудри растрепались по подушке завитками. Пальцы кротко огладили ребра, и от этого жеста, такого спокойного и настороженного, у Ингвара заныло сердце. Дмитрий под ним был готов к дальнейшему, готов был вместе с одним только пылким поцелуем вспыхнуть, растворить их обоих в пламени страсти, из которого оба выйдут целыми, переродившимися, точно Фениксы. Ингвару нравилось это грешное очарование, мгновения забвения, когда нет ничего, кроме чужих-родных губ, тела и знающих рук. Омут похоти и разврата? Но можно ли таковым назвать мирное озеро, в котором отражается луна, звезды да тихое пение костра на берегу? Пускай… пускай Ингвар и не любит. Не любит… — О чем ты?.. Ингвар сглотнул слезы и насилу улыбнулся, стараясь собрать себя из осколков; хрупко он коснулся щеки Дмитрия, стараясь, чтобы его собственная ладонь не осыпалась и не порезала нелюбимому любовнику лицо, прекрасное в лунном свете, очаровательное и раскрытое даже для Ингвара, который не любит, но видит чужую любовь, и от этого внутри стонет и рвется весь внутренний мир, обращается горьким до тошноты пеплом. — Ни о чем. — Ингвар наклонился и тронул чужие губы извиняющимся поцелуем, беспокоясь, как бы Дмитрий не ощутил горький привкус. — Не бери в голову. — О каких ты секретах? — Мить… — Господи, почему лгать так больно?.. Неужто притворство по благо — это большой грех?.. — Мить, ну что ты… — Все хорошо? — обеспокоенно сведя брови, спросил Дмитрий. Он убрал ладони, прекратил слепо осматривать интимное место и накрыл плечи Ингвара. — Что-то случилось? Вместо ответа, вместо рвущей душу лжи Ингвар выбрал самый отвратительный вариант — промолчал. Криво усмехнулся, сощурившись, закатил глаза, всеми силами стараясь сыграть нахальную девицу, и поцеловал. Дмитрий ответил на пылкий и внезапный поцелуй утробным, распаляющимся рычанием, обнимая, прижимая к себе крепко-крепко, не оставляя никаких мыслей, вымывая все до единой кипятком своих касаний и губ. * Утро и день, наступивший вместе с пробуждением дома, стал для Ингвара каким-то бредом, ничем не отличающимся от кошмара. Утром, едва-едва вынырнув из сна, он кротко вылез из объятий Дмитрия, чтобы как можно тише одеться, сесть за стол и выплеснуть чернилами на бумагу все то, о чем не осмелился сказать ночью; пальцы дрожали, но почерк был решительным, как и строй мыслей. Дописав, он поднялся, оглянулся на мирно спящего Дмитрия, и тихонько вышел. Зайдя к себе, он первым делом задвинул шпингалет, опасаясь, что Дмитрий не спал, сразу же прочел письмо, и теперь будет требовать извинений с глазу на глаз, для которых Ингвар слишком труслив. Он не помнил, сколько стоял у двери, слушая напряженную, густую тишину еще не проснувшегося дома. Сердце выделывало кульбиты, сочилось чем-то гадким, отчего кожа потела липким потом, а дышать становилось все труднее и труднее. Спустя пару бесконечных минут Ингвар убрал взмокшие пальцы с ручки и отступил на шаг, тут же ощутив себя вновь полноправным хозяином своего тела. Он сжал рубашку напротив сердца, стараясь унять его дрожь. Тогда Ингвар в полной мере ощутил всю неотвратимость содеянного им поступка. * День стал кошмаром. Из беспокойного сна Ингвара выдернуло гудение ссоры, растекающейся по первому этажу. Сон растаял тут же, и сонливости на смену пришла тяжелая тревога, смешанная с осознанием неизбежности. Ингвар не помнил, как спустился в столовую, но на всю жизнь запомнил гладкость перил и набатом стучащее сердце, не испуганное, но предвкушающее все, что угодно. Ингвар был готов ко всему, ведь у любой казни один итог. Его смерть стояла перед Меркуловым-старшим, разрывая воздух, точно ткань, своими криками. Обмен тяжелыми словами и криками доходил до Ингвара как сквозь вату. Рука Дмитрия метнулась в сторону, он выкрикнул что-то. Раздался оглушительный, рассыпающийся звон, который смешался с визгом испуганной Ниночки. Голос брата попросил увести девочку. Простучала симфония шести каблуков по деревянному полу. — Ладно, ладно! — вскричал вдруг Аркадий Валерьянович и с силой провел ладонью по лицу. — Ей-богу, Митька, такую истеричку еще поискать. Сегодня вечером напишу Белозерским письмо, доконал ты меня. — Сегодня же вечером и уеду. — Мить… — Сегодня же вечером уезжаю, — с нажимом истерично повторил Дмитрий, а после перевел хищный взгляд прямиком на лестницу, на которой все еще ненужной декорацией мялся Ингвар. Темные глаза Дмитрия обожгли, оставив след. — Видеть, блять, вас не хочу, — выплюнул Дмитрий, смотря в глаза, оставив на сердце Ингвара последний ожог, и, минуя оторопевшую отцовскую фигуру, едва ли не бегом покинул дом, выйдя прямиком в ливень и не взяв плаща. Какое-то время стояла тишина. Ингвар опустился на ступени, обнял себя за локти, пытаясь унять дрожь. Он поднял на Аркадия Валерьяновича глаза. Тот глубоко вздохнул, сделал шаг к Ингвару, а после поджал губы, словно узрел во взгляде Ингвара, в его позе и бледности явную просьбу молчать обо всем этом. Мелькнула гроза, на мгновение заставив осколки вазы, рассыпанные по полу, заискриться крохотными звездами, а после тишину разорвал рокот грома. — Простите, — зачем-то прошептал Ингвар. Меркулов-старший устало покачал головой. * Длинный и тонкий мундштук, несомненно, дамский, был зажат меж такими же тонкими и музыкальными пальцами. Дымок вился в воздухе, закрутился около отросших волос Дмитрия и потерялся в его русых вихрах, растрепанных по какой-то особой симметрии и расчесанных точно по пробору. Небрежный вид был выверенным со скурпулезной точностью, точно балансируя между идеальностью и игривой небрежностью. — Здравствуй, Дмитрий. — Обойдемся без этого всего, — поморщился Дмитрий в ответ и затянулся. Он выдохнул несколько колец прямиком Ингвару в лицо, и тот закашлялся. Улыбка Дмитрия была искренней, но искренность его за прошедший год поломалась, стала острой, зубастой и нелюдимой. Об эту улыбку было впору порезаться. Отросшие волосы, ленивый вид и сигарета, установленная в дамский мундштук — это далеко не все, о чем слышал Ингвар от самого Аркадия Валерьяновича, читающего письма от сына. С отцовской мрачностью, но поистине полицейской прямотой Аркадий рассказывал Ингвару и о борделях, и о многочисленных опиумных притонах, и о том, что у Белозерских Дмитрий надолго не задержался, решил зарабатывать статьями в местном издательском доме и, дабы быть ближе, переехал к брату Петра Урусова, Юрию, который вместе с женой, бывшей княжной Живичной, встретил его «ярко, съ вниманіемъ шаловливыми, почти что птичьимъ», как прочитал однажды Ингвар в письме, которое разрешил ему прочесть Аркадий. В их доме, на скамье в саду они сейчас и встретились. Ингвару Дмитрий не писал, в письмах его не упоминал никак, даже косвенно. Поначалу Ингвара это тревожило, но после он понял, что так Дмитрий выражает свое смирение. Аркадий, давно уже понявший всю суть отношений, в своей манере сочувствовал Ингвару, потеплел по отношению к нему. Свенельд же по-простому, поверхностно считал их ссору простой размолвкой, которая так или иначе должна была произойти между молодыми юношами: любовь к одной девушке, неспособность ужиться. Встретиться с тем, которому ты, по сути, разбил вдребезги сердце, было волнительно и гадко. Стало еще гадше, когда Дмитрий протянул ему до боли знакомый листок бумаги, свернутый втрое. — Мить… — Читай. Холод в чужом голосе был угрожающим, и Ингвар безропотно подчинился. Свои же слова годовой давности казались нелепыми и трусливыми. «Я понимаю, какъ много значу для тебя, Дмитрій, и я всецѣло осознаю свою за тебя отвѣтственность, но болѣе молчать, лгать самому себѣ и въ особенности твоей искренности я не могу. То воля моего сердца, я не могу больше такъ существовать, это съ каждымъ днемъ причиняетъ мнѣ больше и больше страданій, и вдвойнѣ ​противнѣй​ отъ того, что я своимъ молчаніемъ заставляю страдать тебя. Такъ будетъ лучше для насъ двоихъ. Я прошу тебя успокоиться и просто это принять; ты не виновенъ въ моемъ неумѣніи любить въ отвѣтъ, ты прекрасный и свѣтлый человѣкъ, ты подобенъ свѣтлому ангелу, и ​достоенъ​ ты лучшаго. Между нами невозможно ничего, что было бы хоть немного пошлѣе дружбы. Я очень прошу тебя оставить насъ друзьями, вѣдь я дорожу тобой, я люблю тебя, Митя, но лишь какъ своего друга. Трусливо писать о такомъ, да еще послѣ проведенной вмѣстѣ ночи; я не слѣпой ​сладострастецъ​, я люблю тебя, но тѣхъ крохъ истиннаго чувства мнѣ недостаточно, и пожара страсти, горящаго внѣ постели, изъ нихъ не выйдетъ никогда, и мнѣ жаль, что ты тратилъ на меня свои чувства, жаль, что я такой лжецъ и притворщикъ, жаль, что я не сумѣлъ тебѣ открыться. Прошу, Митя, пойми меня. Съ любовью и благодарностью за ​всё​, Ингваръ​». Холодный пасмурный ветер коснулся волос и губ. Ингвар дрожащими пальцами сложил бумагу, вздохнул отрезвляющий воздух, пахнущий сладковатым дымом, и поднял взгляд на своего неудавшегося ангела. Соскучившееся сердце застучало чаще, застонало. Казалось, вся кожа пошла волнением, как водная гладь — рябью. Ингвар коснулся кончиками пальцев костяшек Мити, затянутых в тонкую ткань перчатки, надеясь, что Митя его понимает. Они ведь друзья. Убрать любовь, постараться, наконец, залечить раны, оставшиеся от первой любви, и они станут добрыми товарищами. — Я раскаиваюсь, — хрипло прошептал Ингвар. — Митя, я перед тобой виновен, и свою вину мне в жизни не искупить, но ежели… — Дмитрий не смотрел на него, все рассматривая уютный сад, трепещущий под серым небом и волнами разбушевавшегося ветра. Кудри его трепались, ровно как и полы пальто, а сигарета давно уже потухла, но Дмитрий все сжимал мундштук. — Ежели ты позволишь… — Позволю что? — бесцветно, быстро спросил Дмитрий. Ветер словно разжег задубевшую без ласок душу, и откровение пылало жарким пламенем, которым Ингвар пытался растопить эту ледяную оболочку Дмитрия, за год ставшую еще крепче и неприступней. К большому неудовольствию совести Ингвара, он сравнивал облик Дмитрия, такой распахнутый и еще более жеманный, с обаянием какой-то куртизантки. Оно с лихвой перекрывало и синяки под глазами, и тусклый взгляд некогда горящих глаз. И он, Ингвар, потушил в них все искры. Сам. — Ты ужасный человек, — пробормотал Дмитрий. — Было бы проще, если б я выжимал из себя любовь? — Ты мог не лгать изначально. — Дмитрий подобрал ногу, зацепился каблуком за край скамьи. Голос его звучал лениво и вяло, незатянутой лентой, затерявшейся в косе, что создавало отвратительный диссонанс с его словами. Но Ингвар слышал, прекрасно слышал нарастающую в глубине груди Дмитрия агрессию, животную, которую подавить невозможно ничем, и эта агрессия прорывалась в ленивом строе голоса неожиданными скачками, из-за которых слова путались, на бегу сталкивались друг с другом. — И я бы весь год не думал потом, что той ночью сделал не так. Не думал бы, что склонял тебя к греху против твоей воли. — Митя… — Тебя никакая мужская шлюха не заменила, — выплюнул Дмитрий. — Ни в одном борделе. Опий не дал забыть. Офицеры из всех притонов. Жеманные немчики в отвратительных платьях. — Дмитрий вздохнул, дунул в мундштук, зажав в кулаке край; на его ладони остался пепел вперемешку с остатками табака. Бледная ладонь тряслась, музыкальные пальцы подергивались. — Потом я уже смирился: раз тебя не забуду, то и хер с этим со всем. Решил… Решил в подпольных боях участвовать, но душа все равно болела не в пример телу. — Дмитрий отряхнул ладонь и установил новую сигарету, тут же прикурив от зажигалки с вензелем: две буквы, переплетенные в единых узорах и бутонах роз. «IS». Дмитрий заметил его взгляд, перевернул зажигалку: тут уже красовалось сочетание «DM». — В память, — пояснил он. — О нас? — О нас, — эхом отозвался Дмитрий. Дымок, рассеивающийся в закрапавшем дожде, оплетал кисти Дмитрия, сквозь ставшую бумажной кожу которых просвечивали голубые вены; путался в отросших кудрях, прелестных в своей распахнутой небрежности; замирал на покусанных губах туманом отчаяния. Дмитрий теперь был распахнут для всех. Понял, что первая любовь его отвергла, и решил, что хуже не будет никогда: к чему скрываться, если даже, кажется, искренняя любовь может сделать больно? Закрываться? Зачем, если в коконе пройдет вся молодость? — Мить… — Молчи. Бога, блять, ради, просто ничего не говори. Дмитрий улыбнулся ему, и не было в этой улыбке ничего интимного и сокровенного — только пошлое и тягуче-болезненное. Серые облака на светлом, грязно-белом небе рвались и переплетались, ведя хороводы. — Друзья? — пробормотал спустя какое-то время Дмитрий, снимая перчатку и протягивая Ингвару трясущуюся ладонь. — Мы молчанием ни к чему не придем, но мириться же нужно. — Друзья. — Ладонь Дмитрия была теплой. Как тогда. Очень, очень давно. — Прости меня, пожалуйста… — Ненавижу, когда ты извиняешься. — Мальчики, чай стынет! — Жена старшего брата Урусова, женщина по имени Карина, похожая на маленькую синичку, сцепила перед собою белые руки, не покидая террасу, чтобы не намокнуть. — Я понимаю, что соскучились, но расцеловаться еще успеете! — Целовать тебя не буду, — игриво пошутил Дмитрий. — Она милая, — проигнорировал нападку Ингвар, вставая. Вместе они двинулись в дом, слушая ветер, трель дождя по листьям и каблуки друг друга, ударяющиеся о каменную дорожку. — Ее детки еще милее. Евгения и Афанасий. Я учу их читать на французском и немецком, а еще занимаюсь непосредственным воспитанием. — В его голосе появились нотки излюбленного самодовольства, которым Ингвар был рад до безумия — это его Митя. — Я тебя им представлю. — А Урусовы… знают о… — Ингвар помотал рукою, не зная, как бы поделикатней задать вопрос. — О притонах? Конечно. Юрий Николаевич лично меня забирал из некоторых. — Дети… — Я не их нянька. И ты правда думаешь, что я опасен для этих нежных созданий? — с затаенной под испугом тоской взглянул на него Дмитрий. — Прости. — Я же сказал. — Извини. — Вот ты… — Митя закатил глаза, улыбнувшись. Больше его не трясло. Дождь, такой назойливый, прекратил. В гостиной было тепло — горел камин, газовые лампы освещали убранство просторной, светлой комнаты, наполненной, точно облаками, кружевами. Карина Валерьевна отправила Дмитрия мыть руки «и вытряхивать из волос дым», видимо, не доверяя мундштукам, а Ингвар, сидя на диване и попивая чай, растворялся в спокойствии этого дома и своих мыслей, радуясь тому, что Митя находится на пути исцеления. Не полного, но подающего хоть какую-то надежду. И Ингвар понял, что все будет хорошо, когда Митя, улыбаясь мягко и искренне, зашел в гостиную, сел рядом с ним, закинув ногу на ногу, и вполголоса, не торопясь и не нервничая, начал рассказывать о минувшем годе, ласковым взглядом предупреждая, что ждет и от него такой же откровенности. Узнавать друг друга заново, подбираясь с иных ракурсов — единственно верное решение.